"Илья Львович Миксон. Семь футов под килем" - читать интересную книгу автора

жив. Перед ним был Коська Смирнов.
- Держись, - сказал Коська и опять исчез.

Через какое-то время явились два старика. А может быть, и не старика.
Тогда все выглядели дряхлыми - и дети и взрослые.
Коська ждал в подъезде, выдохся. Первый день из госпиталя. Коську
ранило осколком на Университетской набережной, рядом с госпиталем. Если бы
его не ранили, он бы, наверное, просто умер от голода. И не пришел бы за
Васей.
Санки - на таких возили раненых, воду с Невы, мертвых - потряхивало и
качало на неровностях и ледяных торосах проспекта. Когда удавалось разлепить
веки, виднелось серое небо в снежной кутерьме или заиндевевшее лицо Коськи.
Он часто спрашивал:
- Вась, ты жив?
Он все молил, требовал: "Живи... Живи. Живи!"
Ветер срывал верхушки сугробов, как пену с морских волн. Санки
переваливались с холма на холм, и Васе казалось, что он на пароходе в
штормовом Индийском океане. Стоит тропическая жара, и совсем не хочется
есть. Нисколечко не хочется, как до войны.
Пароход качает, в лицо хлещет белая пена. Но ничего, стальной корпус не
такой шторм выдержит, и машина сильна.
"Полный вперед!" - капитанским басом командует Вася.
- Полегче, полегче, - хрипит кто-то, - перевернем...
А Коська одно и то же твердит:
- Вась, ты жив?
Он увидел в белом тумане Коську и снова провалился в небытие. Спустя
несколько минут воспаленный мозг опять заработал, но теперь Вася очутился не
в будущем, а в прошедшем. Они с Коськой третьеклассники и уже связаны
нерушимой клятвой, сверхсекретной. Никто и не догадывается, что они
посвятили свою жизнь морю. Никто, разве что дома...
"А это откуда? - упавшим голосом спрашивает мама, разглядывая
вывернутый манжет рубашки. Там лиловое пятно. - А ну покажи руку,
безобразник!"
Этого он не сделает и под страшной пыткой! На левом запястье
"вытатуирован" чернильным карандашом матросский якорь.

...Огромный вал с такой силой обрушился на палубу, что застонали
переборки. Теплоход затрясся на пенистых обломках волны, как на ледяных
торосах.
Николаев крепче уперся ногами.
- Вконец озверели, - пробормотал он вслух.
И было непонятно, кого он имел в виду: штормовые волны, атаковавшие
"Ваганов", фашистов, вцепившихся в горло Ленинграда в ту войну, или тех, кто
напал вчера на советское торговое судно в мирном вьетнамском порту.
Если бы он был в ту минуту там! Броситься на помощь, подхватить
оседающего, залитого кровью Костю. "Коська! Друг! Живи, Коська! Живи!"
А Костя ответил бы, наверное, умирающим голосом блокадного мальчика:
"Поздно, Вась... конец".
Николаев так живо представил себе последний разговор с другом,
разговор, который не был и уже никогда не мог состояться, что на лбу