"Илья Львович Миксон. Семь футов под килем" - читать интересную книгу автора

только у него такое чудо с ковбоем.
Лешка неопределенно повел плечами. Половину своих денег он отдал за
разборную модель старинного парусника "Джеймс Бейнс". Стоил клипер почти
столько же, сколько джинсы. Но какой это будет великолепный подарок для
Димы!
Паша побежал в каюту, а Лешка вышел на главную палубу. Там он увидел
Николаева.
После Гамбурга Лешка ни разу не искал его покровительства. Никто не мог
упрекнуть Алексея Смирнова, палубного матроса-практиканта, в том, что
трудится он не как все. Не было для него ни льгот, ни поблажек - учили, но
не нянчили. И Лешка имел полное право на ту гордую самостоятельность,
которую может испытывать только настоящий рабочий человек.
Трижды в неделю Николаев занимался с Лешкой английским. Дело
подвигалось, хотя и не так быстро, как хотелось. Рулевые команды и счет
Лешка усвоил твердо. "Это минум, как говорит боцман, - сказал Николаев. -
Язык надо знать по-настоящему".
Лешка уже испытал в Гамбурге, что значит не уметь объясниться. Зозуля
как-то напомнил об этом:
"Ну, в Гамбурге ты заблудился, спросить куда-чего не мог. Но как ты
Свайку на борт пропустил? Она бы по-русски поняла".
Почему его боцман так и не отругал за Свайку, Лешка до сих пор не
понимал. То ли не хотел изменять своему слову, то ли просто был втайне
доволен, что на судне появилась собака. Животных боцман любил. Лучшие куски
своего обеда Свайке таскал. Все ее баловали. Лешка специально взял в
артельной "Цитрусовых" конфет для угощения.
"Испортите вы мне Свайку", - ворчал недовольно Николаев, а всерьез не
противился. Свайка жила в его каюте, но принадлежала всему экипажу.
Подняв узкий воротник непромокаемого плащ-пальто и низко натянув
фуражку с "крабом", Николаев мерил журавлиными шагами главную палубу. Сто
пятьдесят четыре метра туда, сто пятьдесят четыре - обратно. Мерил и с
затаенной грустью поглядывал на берег. Свайка, не отставая, семенила рядом.
Из-за высокого фальшборта она ничего не могла увидеть, но тоже гуляла со
скучающим видом. Или землю чувствовала...
Всякий раз, возвращаясь из дальнего рейса на родной берег, Николаев
размышлял о списании с флота. Осесть на берегу и жить, как миллионы других
людей. Намерения оставались намерениями. Он и отпуска положенного не
догуливал - уходил в море раньше срока. Моряк в океане мечтает о земле, на
берегу страдает без океана.
"Спишусь, - думал и сейчас Николаев. - Спишусь, останусь здесь, на
Дальнем Востоке. Буду на береговой станции работать или в училище
каком-нибудь".
Рыжей подковой лежали в студеной воде сопки. Дальние - голые, облезлые;
те, что у моря, - усеянные кирпичными и деревянными домами. Вдоль причалов
тянулись навесы, пакгаузы, склады-холодильники для рыбы. Справа возвышались
элеваторы. Слева, за мысом, ощетинился стрелами кранов судоремонтный завод.
Над судами у причальных стенок реяли советские и иностранные флаги.
По густой морозной воде бухты плыли мелкие льдины. На них, как на
плотиках, отдыхали серые чайки.
Вдали от рыболовного причала отвалил крупный океанский траулер.
Николаев читал в одном из последних бюллетеней, что Дальневосточное