"Пьер Милль. Святая грешница " - читать интересную книгу автора

- Пойми же, - кричал он ей, - пойми! Теперь все выяснится. Раз Ордула
созналась, то и преступление, которое она совершила в отношении тебя...
- Я в нем созналась прежде, чем прийти сюда, - перебила Ордула.
- Тебя освободят, Миррина!
И Аристодем прибавил невольно:
- Мы будем освобождены вместе.
- Феоктин умер... - повторяла Миррина, явно не слушая его.
Филомор и Сефисодор уже знали, что Ордула созналась в своем
преступлении. Окрыленные надеждой, они написали Перегринусу заявление, прося
освободить невинно осужденную. Но признание этой судебной ошибки могло
скомпрометировать супругу Веллеия. Последний заявил, что подобное обвинение
его жены подорвет его авторитет магистрата. Кроме того, показания Ордулы -
это просто выдумка, не заслуживающая никакого доверия. Известно, что она
прежде занималась колдовством, а теперь, выдавая себя за христианку,
становится на защиту другой христианки! Ей верить нельзя.
Перегринус положил резолюцию: не придавать значения словам этой
женщины. Тем более, что после долгого молчания Галерий решил открыть новые
гонения на христиан. Его приказ был короток и ясен: во что бы то ни стало
покончить с сектой! Причины были те же, по каким его враг Констанций и сын
его Константин собирались опереться на христиан...
Освободить цезаря от галлов путем обезглавления церкви, уничтожив и
устранив остальных, - это казалось ему необходимым актом политической
важности.
Узнав об этом, большинство оставшихся в Коринфе христиан бежали из
города. Остальные попали в тюрьму, присоединившись к тем, которые в течение
долгого времени надеялись на что-то, ожидая в ней решения своей участи.
Перегринусу оставалось только повиноваться, тем более что он сам
придерживался принципа: уничтожать, если нельзя выжидать.
Часть арестованных послали на рудники, остальные должны были быть
отданы в руки палачей. Больше не было ни допроса, ни суда. То же самое
происходило и в Фивах, где ежедневно казнили до ста христиан.
Среди христиан Коринфа близость смерти положила конец распрям и
несогласию. Только небольшое число их проявило малодушие. Очень немногие -
гораздо меньше, чем в первые дни гонений, - прибегли к отречению с целью
спасти свою жизнь. Предстоящая казнь уже не пугала заключенных, они
приготовились к ней давно.
Мысль о славной смерти стала обычной темой их разговоров, их заботой,
желанием, объединяющим мужчин и женщин.
Если бы слабые духом и почувствовали в сердце своем страх, они ни за
что не сознались бы в нем. Наиболее сильные и экзальтированные задавали тон,
предписывали законы. С исступленными фанатиками никто больше не спорил. Что
касается Клеофона, то его неудержимо влекло к ним; его наполняло чувство
восторга, какой-то странной жажды побоев, грубых прикосновений палачей,
чисто физических мук, предшествовавших смерти, которые заставляют желать ее.
Тем более что о смерти ему говорили, как о победе...
Он вспоминал о победе трехсот под Фермопилами: "Прохожий, пойди, скажи
лакедемонянам, что мы покоимся здесь, повинуясь приказанию!" По телу
Клеофона пробегала дрожь при воспоминании об этой божественной надписи. А
здесь даже не нужно сражаться - это казалось ему гораздо труднее - здесь
надо только умереть! После смерти его ждала не мрачная и бесцельная жизнь