"Лев Минц. Обыкновенное волшебство (ж.Если 2009 N 10)" - читать интересную книгу автора

телевидению. Застенчивый человек не в силах почувствовать себя уверенно
перед аудиторией, а Игорь умел держать многосотенный зал во внимании не один
час. Это было, я бы сказал, неприятие суеты, того, что называют теперь
"тусовкой", пустой тратой времени. Просто скромность, которая отличается от
скромности ложной, как "милостивый государь" от "государя".
Мы расстались у входа в метро. Он пообещал подарить книгу сразу, как ее
получит. Это было в апреле 2003 года.
Больше я его никогда не видел. И не увижу.

Мне всегда казалось, что Булычеву (буду все время сбиваться с Игоря на
Булычев - это естественно, да и по книге "Как стать фантастом" ясно видно,
что между Игорем Всеволодовичем Можейко и Киром Булычевым грань не провести
никак) нельзя завидовать: настолько объем его деятельности (ей-богу, и слово
"деятельность" в данном случае не звучит высокопарно!) превосходил обычные
человеческие возможности. Не завидуем же мы мощи явлений природы!
Посмотрите: писатель - и такой, на книгах которого выросли уже три
поколения. Востоковед - ученый, по достоинству носивший звание доктора наук.
Художник - его картины профессиональны. Коллекционер, знакомством с которым
гордились зубры московского коллекционерского мира. Тончайший и глубочайший
знаток науки о наградах - фалеристики. Что касается последней, то тут Игорь
любил утверждать, что профессионал он только в ней, а во всем остальном -
дилетант. Оставим это высказывание на его совести, но вспомним, что
первоначальное значение слова "дилетант" - "человек, получающий удовольствие
от своих занятий", а вовсе не невежда. Что же касается второй части
определения: "...но не получивший в них специальной подготовки" - позвольте
не согласиться. Неизвестно нам ПТУ, выпускающее писателей; нет институтов,
готовящих докторов наук прямо с первого курса, и т.д.
И во всех этих занятиях он сделал достаточно, чтобы остаться в памяти
благодарных потомков; Такие люди, всегда казалось мне, жили - да и то в
крайне ограниченном количестве - только в эпоху Возрождения. А может быть,
это мы видим их такими, ценя по трудам их? Я не нахожу здесь чрезмерного
преувеличения: чего нам стесняться признать Человеком Возрождения того, с
кем мы жили в одно время? С кем дружили.
Тем не менее люди - от зависти ли, от общей ли подлости, - относившиеся
к нему недоброжелательно, имели, как говорится, место быть, и я встречался с
ними, и даже чаще, чем хотелось бы.
Скажем, многие из его ученых коллег отмечают, как бы это сказать,
"человечность" его языка даже в научных книгах. Но на вкус и цвет товарищей
нет, и многие предпочитают в академическом дискурсе сказать не "горшок", а
"посуда супового ряда". Игорь называл горшок горшком. Эту человечность языка
ему не могли простить ученые ослы, которых, увы, хватает и в гуманитарных
науках, где, казалось бы, должны предъявляться высокие требования к
прозрачности языка. Я прекрасно помню одного из самых глупых известных мне
людей, чья несгибаемость в суждениях укреплялась степенью доктора наук.
Когда при нем вспоминали Можейко, он выпячивал нижнюю губу и с павианьим
хохотом произносил: "А-а, это тот поганец, который испоганил Паган!". Лет
через 25 он стал Можейко признавать, но только в качестве журналиста. Это
казалось ему чем-то неполноценным...
Тут, впрочем, разговор идет о людях, с которыми Игорь расходился,
скажем, стилистически. Были, однако, субъекты и много хуже. Но не их реакция