"Рауль Мир-Хайдаров. Налево пойдешь - коня потеряешь (повесть)" - читать интересную книгу автора

орешин или дубов, но чаще раскидистые ветлы, на первый взгляд необычные в
жарком краю и отличающиеся особой живучестью.
Рядом - крытые шиферные навесы с айванами для отдыха, а иногда стоит
там и неказистый глиняный домишко о двух-трех крошечных комнатенках. Это
шипан - что-то наподобие полевого стана, где бригада хранит инструмент,
необходимый скарб и пережидает знойные часы, когда даже в тени температура
поднимается далеко за сорок.
Но среди убранных полей, покинутых давно и комбайнами, и
сборщиками-горожанами, которым вот-вот подойдет черед уборки гузапаи и
пахоты, мелькнет вдруг диковинный куст, щедро усыпанный крупными, четко
раскрытыми коробочками хлопка, а то и не один, а несколько - целый островок
среди почерневших безбрежных кустов. Вот так, выстояв от напастей и невзгод,
расцвели они в положенный природой срок. Красиво постороннему и безучастному
взгляду видеть белоснежный островок или яркий куст, запоздало расцветший
среди пустых полей, да совсем иное настроение у колхозных бригадиров при
виде такой картины - им не до веселья.
Рашиду припомнилась осень прошлого года, когда со всех трибун призывали
беречь каждый грамм хлопка, не оставлять в поле ни единой коробочки.
Спустили сверху такую директиву, а на местах наиболее ретивые из власть
имущих поняли ее буквально. Кампания велась столь широко, что в ней потонула
сама идея о конечном результате,-- все силы были брошены на граммы, на
коробочки, которые не дай Бог останутся на поле.
Работали они в этом же районе, только жили в другом кишлаке, занимали
почти до середины декабря сельскую школу.
Новые кампании рождают новые идеи и обрастают деталями на местах --
ведь всякому чиновнику хочется показать, что и он не лыком шит,-- а главное,
они плодят новые должности. Вот и появились при райкомах или при штабах
уполномоченные по приемке убранных полей.
Определили их той осенью в самую передовую в колхозе бригаду, к
Салиху-ака. В войну десятилетним мальчишкой тот пришел на хлопковое поле и
до сих пор топтал его. Салих-ака знал каждую ложбинку, каждый взгорок или
низину на своих необъятных полях. Любая карта, арык, шипан, одинокое дерево,
состарившийся тутовник и даже матерый орел, лет десять прилетавший из
предгорий в самую середину саратана и облюбовавший арчу на дальнем полевом
стане, не были для него безымянными. Он никогда и никуда не выезжал, не был
даже в Ташкенте, до которого по нынешним автострадам на хорошей скорости
всего четыре часа езды. "А как же поля?.. Работа?.." - отвечал он
растерянно на недоуменные вопросы ребят.
Трудно было понять им, молодым, что вся его жизнь отдана полю,
начинающемуся за Кумышканом и заканчивающемуся старым шипаном, построенным
еще до войны, где росла арча Мавлюды, первой председательницы колхоза, та
самая арча, которую всегда навещал в саратан могучий орел. Здесь, на поле,
он впервые увидел и свою черноглазую Айгуль, увидел не с сияющей улыбкой на
устах у расцветшего куста, как любят показать сборщиц в кинохронике или на
картине, а согнувшейся под огромным тюком хлопка, что тащила она на хирман.
И здесь, уже на другом шипане, Палвана Искандера, когда стояла весна, и
хлопчатник пошел в рост, и душили его сорняки,-- она впервые улыбнулась ему.
Как много стоила
девичья улыбка в годы его молодости - она значила больше письма,
обещания и всяких других красивых слов.