"Рауль Мир-Хайдаров. Ранняя печаль (Роман)" - читать интересную книгу автора

из серебристой фольги - обертки дешевого плиточного чая, - бедность всегда
неистощима на выдумки и фантазию. А на голове у девочки, как у настоящей
царицы, сияла корона все из той же фольги, а на короне уже другой,
золотистой фольгой из-под шоколадных конфет, значилось "1951-й год".
Теперь трудно докопаться, почему он так часто стал вспоминать прошлое и
как назвать эти его почти каждодневные экскурсы в детство и юность. Что это
было? Только ли воспоминания? Но воспоминания возникают случайно, по
настроению, они как бы наплывают сами собой, помимо твоей воли, сознания.
Нет, определение "воспоминания" не отражало его душевного состояния: он
"писал" и одновременно "перелистывал" книгу о самом себе, о своих друзьях,
любимых, о времени, о годах, так быстро отшумевших.
Занятый каждодневным изнурительным трудом долгие годы, он не успел их
толком прочувствовать, а теперь запоздало вглядывался в давно забытые лица,
события, пытаясь осмыслить их заново, с высоты житейского, что ли, опыта.
Казалось, он читал вечную книгу, без конца и начала, и в нее постоянно
вписывались все новые и новые главы: некоторые события время от времени
переосмысливались, представали в ином ракурсе, и оттого менялся изначальный
смысл происшедшего или сложившийся образ.
Он, конечно, знал, что сейчас выпускается изрядное количество книг, так
хитроумно закрученных авторами, что зачастую там не найдешь ни начала, ни
конца, а порой даже сюжета и героя, - понимай как заблагорассудится. Такие
книги доставляют немало радости ретивым критикам - вот где есть возможность
развернуться! Можно говорить о чем угодно и даже путанее, чем сам писатель,
можно гордо, претенциозно называть такой подход "моим прочтением" и давать
тому или иному литературному течению свои хлесткие, заумные определения:
"параболическая, интеллектуальная, спиральная, синусоидальная проза, поток
сознания, мироощущения". Но все это от лукавого, от скрещивания чужих идей,
чужих мыслей, опыта чужой жизни, - так сложилось, так и есть. Он и над
своей-то судьбой не был толком властен, а что уж говорить о чужих, - не бог
и не судья. И все же ему все чаще казалось, что он не только читает, но и
пишет эту книгу, хотя, кроме огромных ежемесячных и материальных отчетов, он
никогда и ничего не писал, и лавры писателя его нисколько не прельщали, он
знал свой удел и не слишком возносился в мечтах, да и вообще уважал людей,
знающих свое место и свое дело.
Почувствовав, что пройдена значительная часть пути, подрастеряв друзей
и близких, он ощутил, что уходит не просто время, поколение, близкие люди,
-- вместе с ними навсегда исчезают правила, привычки, стиль, манеры,
традиции, лексика, юмор, песни, даже пейзаж, атмосфера и быт, и этот
скорбный список прораб Дасаев мог бы продолжать бесконечно, слишком многое
неразумно и торопливо вытеснялось из жизни. И никогда - казалось ему в
грустные минуты раздумий - другие, идущие следом поколения, уже не узнают,
как они жили, о чем мечтали - тысячи и тысячи людей.
Ему было жаль свое уходящее, не обласканное судьбой поколение, но еще
больше тяготило сознание, что уходят они, почти не оставив заметного следа в
духовной жизни страны или истории. Ведь об интеллигенции, даже самых
непутевых ее представителях, написано столько книг - как они любили,
страдали, как они несчастны и как жизнь зачастую несправедлива к умным и
талантливым. В такие минуты ему хотелось во весь голос спросить: "А мы
счастливы? К нам жизнь была милостива? Разве мы не любили, не мечтали?"
Когда накатывало такое настроение, его так и подмывало сесть за стол и