"Аб Мише. У черного моря (Полудокументальное повествование) " - читать интересную книгу автора

стороночку, кто записан... Не мешайте работать... Запишу, потом отвечу"... И
вдруг вскакивает с ревом: "Я не могу так работать! Женщина, что вы все время
спрашиваете? Я прекращаю запись!!" И нервно ходит между стульями, а в руке
его полощется белый листик заветного списка - трепет авиамечты.
Все в страхе умолкают, особенно пугается та женщина
интеллигентно-забитого вида, чей вопрос был последней каплей в чаше
игорькового терпения; таких, как она, всегда затягивает под колесо судьбы.
Народ заткнулся, психолог Егор-Игорек завершил скорбную перепись.
Глядя, как люди колотились плечами и животами, только что не
затаптывали сами себя, а потом, записавшись, стихали и расходились, я
вспомнил прощание с Высоцким в день его похорон в Москве. Милиция направляла
толпу в переулки вокруг Театра на Таганке, где стоял гроб, так что в конце
двухкилометровой траурной людской змеи никто не видел, куда девается ее
голова, которую остроумные милиционеры возле самого Театра отворачивали мимо
него, в пустоту прилегающих улиц.
Так и мои спутники, угомонясь, стихали почти в такой же пустоте, в
надежде почти призрачной. (Позднее, впрочем, оказалось, что человек тридцать
улетели.)
Потом мы ехали домой - обделавшаяся турфирма разбрасывала клиентов по
их домам бесплатно. Нас вез таксист, мистически оказавшийся бывшим (30 лет
назад) одесситом. Рядом с прибрежным шоссе, в окошке нашей машины колыхался
расплав Средиземного моря, но его ядовито-зеленая роскошь не замещала темную
белопенную синь Черного. Я тосковал вслух. Таксист утешал: "Все впереди, вы
еще поедете в нашу красавицу Одессу, не сегодня, так завтра, куда
торопиться?" И добавил: "По Дерибасовской гуляют постепенно".
Кажется, это Жванецкий.

4. ЛИЧНОЕ

Замечательные одесские писатели. Куда я суюсь со своим текстом? От
Бабеля просто руки опускаются: жизнь одесской Молдаванки у него
набита"сосущими младенцами, сохнущим тряпьем и брачными ночами, полными
пригородного шику и солдатской неутомимости". Бабель - не фотограф.
Живописец. Ему бы делать эту книжку о крушении еврейской Одессы. Однако на
нет суда нет.
Остается склониться в тень другого литературного одессита, на склоне
изворотистой своей жизни изобретшего жанр, который он несколько кокетливо
назвал "мовизм" от французского "mauvais"-"скверно" - этакую мозаику
обрывочных текстов, напрашивающуюся для темы "Одесса", в литературе столь
многократно и талантливо прокрученной, что вроде бы явный перебор грозит, но
как не попробовать? И по опыту средневековых центонов, выстроенных из
стихотворных цитат, сцепить греющие душу литературные выдержки, и документы,
и свидетельства очевидцев - не слишком трудная задача автору, склонному
паразитировать.
Сверх того у меня сентимент: детство мое частично в том городе
состоялось. Потом, в юности и молодости, одурманенных комсомольской страстью
к покорению Сибири, неимоверный мой одесский патриотизм сменился презрением
к бесперспективности увядающего города с его безголосой оперой, отжившими
хохмочками и дешевой романтикой моря. Теперь же, с высоты (или из глубины)
прошедших десятилетий, из захолустья и громокипения Ближнего Востока