2. Приют последней надежды

К сожалению, оставалось все меньше хлевов, готовых впустить меня погреться. Точнее, их не осталось вообще. Все лето 1989 года моя старушка провела на телефоне, обзванивая учебные заведения в округе и надеясь хоть куда-то меня пристроить, чтобы я получил аттестат о среднем образовании. Все, чего она добилась, – лишние двадцать фунтов к счету за телефон. Наверное, моя репутация была довольно громкой, потому что ни одна школа не подпускала меня к дверям на пушечный выстрел, и в течение нескольких недель я думал, что распрощался с учебой на целый год раньше остальных. По мне, лучшего и желать не приходилось.

Папаша, мамаша и городские власти с таким положением дел мириться не собирались и стали активно наводить мосты со всеми «специальными учебными заведениями» в стране, пока, наконец, одна школа в Мидлсбро не согласилась меня принять.

– Мидлсбро – это где? – поинтересовался я, услышав новость за завтраком. Завтрак отличался от ужина только тем, что за столом дозволялось читать газеты и комиксы.

– На северо-западе, недалеко от Ньюкасла, – сообщил отец, едва сдерживая радость.

– И как же я буду каждый день добираться туда и обратно? – наивно спросил я.

– В этом нет нужды, дорогой, – сообщила мамаша. –

Ты будешь жить там весь семестр. Замечательно, правда?

– Чего-чего? Ты что, смеешься, блин на фиг?

– Попридержи-ка язык, Уэйн! – тут же взвился старикан.

– Какая-то дебильная школа на севере, битком набитая придурками и поджигателями, где мне всучат цветные карандаши и каждые пять минут будут устраивать пожарную тревогу, – это, по-вашему, замечательно?! Не-е, никуда я не поеду. Хрен вам.

– Поедешь как миленький. Давно пора кому-нибудь взять тебя за шкирку и оттрепать, как паршивого кота. В этой школе тобой займутся всерьез. Поедешь, и точка.

– Я покончу с собой, – предупредил я,

-Лет пять обещаешь, но пока что дал ьше разговоров дело не пошло, – едко заметил папаша.

– На этот раз я не шучу.

– Не мели ерунды, – поморщилась матушка.

Я схватил со стола хлебный нож и прижал его к запястью.

– Вот, смотрите, вскрою вены прямо сейчас. Да, я убью

себя, и уж тогда-то вы пожалеете!

– Спорим? – рассеянно поинтересовался папаша и уткнул нос в газету.

На такую реакцию я не рассчитывал, поэтому попробовал осторожно провести лезвием по запястью, просто чтобы выступило немного крови. У меня ничего не вышло: самое аккуратное движение причиняло боль. Я бросил эту затею и решил применить другую тактику.

– Отлично. Приеду туда и сразу сбегу, – пригрозил я.

– Не получится, милый, – покачала головой мамаша. –

Территория школы хорошо охраняется, оттуда не сбежишь.

Кстати, тебе больше не нужен нож?

– Ага, значит, вы отправляете меня в тюрьму?

– Не в тюрьму, а в школу, сынок, – сказала она, вытирая нож кухонным полотенцем. – В специальную школу.

– Нет, нет и нет. Вы меня туда не загоните. Никуда не поеду, – упорствовал я, но тема, очевидно, обсуждению не подлежала. – Пожалуйста, не отправляйте меня в Мидлсбро. Я сделаю все, что захотите.

– Можешь еще разок свести счеты с жизнью, – предложил старик. Довольный собой, этот гад снисходительно тряхнул газетой и легонько ткнул мамашу локтем в бок, рассчитывая выжать из нее улыбку.

– Нет!—завопил я, однако ответом мне было категоричное «да».

До моего шестнадцатилетия оставалось еще восемь месяцев, и до той поры ни предки, ни Министерство образования не собирались предоставлять мне самостоятельности. Вот так в один миг на меня нацепили ярлык придурка из спецшколы, и я знал, что это клеймо останется со мной до конца дней. Разве можно было с этим смириться?

Джинни вошла в комнату и уселась за стол напротив меня.

– Из-за чего шум? – поинтересовалась она.

По большей части, именно из-за Джинни отец с матерью считали меня сплошным разочарованием. Моя старшая сестра была примерной отличницей, тошнотворно сладкой паинькой, до того образцовой, что ее так и хотелось скинуть с лестницы. Слюнявая мечта любых родителей – добрая, воспитанная, милая, услужливая девочка, да еще упертая зубрила (боже мой, это в шестом-то классе!). Наверное, ее можно было назвать симпатичной, хотя я этого не замечал. У Джинни были длинные белокурые волосы, и она, как в детстве, все еще позволяла мамаше каждый вечер расчесывать их перед сном. Сколько помню, ни разу в жизни она не выругалась, ела аккуратно, с ножиком и вилочкой, и обожала рисовать птиц, которые летали у нас на заднем дворе, вместо того, чтобы пулять в них из духового ружья. А самое главное, Джинни всегда и во всем поддакивала предкам, особенно в том, что касалось меня. Короче, сестрица у меня была премерзкая.

– Что ты натворил на этот раз? – спросила она, смерив меня взглядом, который переняла у мамаши.

Вот если бы однажды вечером она заявилась домой под ручку с огромным пучеглазым негритосом и сообщила предкам, что у них скоро появится внучек!.. Да за такое зрелище я бы отдал что угодно.

– А тебе-то какое дело, Плоскогрудка? – Этим прозвищем я любовно окрестил сестру, зная ее ахиллесову пяту. Отсутствие заметного бюста было единственным поводом для регулярных горестных излияний в ее смертельно-скучном дневнике.

Крепкая оплеуха, отвешенная стариком, напомнила мне, что мы уже вели разговор насчет имени старшей сестры и пришли к выводу, что ее зовут не Плоскогруд кой, не Гладильной Доской, не Глазуньей и не (самый остроумный вариант) Мисс-где-твои-сиськи, а просто Джинни.

– Чтоб больше такого за столом не повторялось! Ты слушаешь меня, юный джентльмен?

Я слушал, но вполуха, так как пристально глядел на Джинни, а она упорно отводила глаза. Останься мы с ней наедине хоть на пять минут, я без труда довел бы ее до слез, просто мне не хотелось. Хотя я не особенно любил Джинни, видеть ее заплаканной тоже не доставляло мне удовольствия. В конце концов, это моя сестра. Прозвища вроде Плоскогрудки и Гладильной Доски я использовал лишь в самом дурном расположении духа. Потом мне становилось немного неловко, но ведь нельзя же поджарить глазунью, не разбив яиц, и в буквальном, и во всех переносных смыслах.

– Уэйна приняли в одну из школ Мидлсбро, – доложила мамаша, на удивление кратко изложив суть пятиминутной перепалки. – Это специальная школа для…

– …уродов и дебилов, – закончил я за нее.

– Для особых детей, – поправила меня старушка.

– Я так и сказал: для уродов и дебилов.

– Что ж, Уэйн, если там сумеют тебе помочь, это хорошее место, – резюмировала Джинни и посмотрела на старика, ожидая одобрительного кивка. Старик одобрительно кивнул.

– Тебе легко говорить. Не тебя же туда загоняют, правда?

Центр внимания вновь сосредоточился на Джинни, и нам всем пришлось подождать, пока она тщательно прожует и проглотит маленький кусочек тоста, только что поднесенный ко рту.

– Помощь требуется не мне, Уэйн, – пожала плечами сестрица и положила в рот еще один микроскопический кусочек.

– Ну и не мне тоже! И вообще, блин, шли бы вы все куда подальше!

Старик влепил мне еще один подзатыльник и погрозил пальцем. На лице Джинни отразилась скорее печаль, чем укор, но это лишь сильнее меня разозлило.

– Уэйн, ты ведешь себя очень агрессивно. Научись сдерживать себя и хоть иногда слушать, что говорят другие, – возвестила Святая Джинни.

Двое зануд по обе стороны от нее едва не растаяли от гордости за дочь, а потом вновь состроили хмурые физиономии и посмотрели на меня. Чтоб мне лопнуть, если я любимый сын своих родителей!

И что там Джинни лепетала насчет «хоть иногда слушать, что говорят другие»? Да я всю жизнь только тем и занимался! «Иди спать. Не трогай это. Выходи оттуда. Сними это. Положи на место. Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю. Не смотри на меня так. Иди туда. Иди сюда. Сделай это. Сделай то. Не делай этого. Не делай того. Почему ты никогда меня не слушаешь?» И так без конца.

Страшная чушь! Меня заставляли делать кучу совершено бессмысленных вещей, приказывали просто ради того, чтобы приказать:

«Надень пижаму и отправляйся спать».

«Но ведь еще светло! Все ребята играют на улице».

«Меня не волнует, что делают другие дети. Ты – мой ребенок, поэтому будь добр слушаться».

Пять минут спустя:

«Уэйн! УЭЙН! Что ты делаешь на улице в пижаме?! Марш домой и немедленно ложись в постель. Если мне придется звать тебя еще раз, получишь на орехи».

Иногда так:

«Убери локти со стола и прекрати кривляться. Ты сидишь за обедом, а не за завтраком».

И часто:

«Не чтокай, а попроси извинения!»

«Что?»

И еще чаще:

«Вытащи руки из карманов!»

С обычным добавлением:

«И прекрати пялиться на ту леди».

А порой так:

«Выключи телевизор. На сегодня вполне достаточно».

Увы, всю свою жизнь я, точно пони, ходил по кругу и без конца выполнял приказы любого, кто был выше и глупее меня.

Забавно, что Джинни относилась к таким вещам совершенно спокойно. Забавнее, однако, что над ее ухом зудели раз в десять меньше, чем над моим. Жуткая несправедли-вость!

А знаете, что самое обидное? Все мои поступки оценивались по стандарту, заданному Джинни. Сестрица подняла планку еще до того, как я надел свои первые штанишки. Что бы я ни совершил, Джинни уже делала это прежде и лучше меня – либо, наоборот, мне указывали, что «Джинни никогда так не поступила бы». Разумеется, не поступила бы, но какое это имеет значение?

Вы, наверное, решите, что, имея такую умную, послушную и милую дочь, мои родители проявляли снисхождение к своему, мягко говоря, невыдающемуся, упрямому и грубому младшему сыночку, да? Как бы не так! Наоборот, со мной обращались строже, чем с большинством сверстников, которым, в отличие от меня, не надо было тянуться к недосягаемым высотам, подражая идеалу. Скажете, это справедливо? По-моему, нет. Ужасно, чудовищно несправедливо.

Последний тому пример – Мидлсбро.

– Я не веду себя агрессивно! – рявкнул я на сестрицу. – И не обязан никого слушать. Ненавижу вас всех! И еще – знаешь, что? Я видел каток, где…

Высказаться до конца я не успел, так как в этот момент через прорезь почтового ящика на пол упало несколько писем. Джинни с готовностью вскочила из-за стола, чтобы поднять их. Как обычно.

– Извещение от кредитной компании, макулатура, счет за телефон, опять макулатура, письмо для Джинни от друга по переписке, – комментировал старик, просматривая почту.

Я сидел, подперев ладонями подбородок, и изо всех сил старался не завыть от скуки.

– Опять какая-то ерунда… О, каталог товаров для дома

«Уикс»! Полистаю позже. Еще макулатура… А это что? «Школа Гафин для трудновоспитуемых подростков»… Письмо из Лондона?

– Из Лондона? – в один голос переспросили мамаша и Джинни.

Я поднял голову и сделал охотничью стойку. Папаша вооружился ножом для бумаг, выполненным в форме миниатюрного самурайского меча.

– Из Лондона, хм-м… – пробурчал он.

– Что еще за скрытые платежи?—всполошилась мамаа. – В Мидлсбро ни о чем подобном не говорили!

– Пожалуй, я позвоню этому мистеру Грегсону, – объявил папаша и пошлепал к телефону.

– Но ведь мы уже оформили бумаги Уэйна вМидлсбро, – напомнила родительница.

– Если местные умники решили выбить из меня лишние денежки, этот номер у них не пройдет!

– Кроме того, если Гафин – лучшая школа в стране, Уэйна стоило бы туда записать, – подала голос сестрица.

– Что? А, ну да, конечно, – согласился папаша.

– А мое мнение кого-нибудь интересует? – наконец не выдержал я, на что последовало единодушное:

– Нет!