Марина Юденич Исчадие рая

Часть первая

Официального названия у этого заведения не было, хозяева не сочли необходимым обозначить его как ночной клуб, или маленький отель с уютным баром, или сауну с опытными массажистками, как обычно стыдливо именуют публичные дома, в большом количестве процветающие ныне в Москве. Правда, несколько позже к заведению довольно прочно прилепилось цифровое сочетание «5005» – таков был номер пейджера директора-распорядителя, взятого учредителями с должности главного администратора солидного мюзик-холла. Это был очень элитарный публичный дом, не нуждающийся ни в рекламе, ни в новых клиентах и потому никогда и никак себя не рекламирующий. Было еще нечто, что гарантировало заведению покой и тишину, – местные, окружные и городские власти никогда и ни под каким предлогом не пытались даже переступить его порог или потревожить каким-либо другим образом. Впрочем, заведение, что справедливости ради необходимо отметить, и не давало для этого ни малейшего повода. Никогда. Здесь не бывало пьяных драк, разборок со стрельбой, в этих стенах ни разу не нанесли никому даже легких телесных повреждений и не покусились ни на чье имущество. Более того, когда один клиент в утренней похмельной спешке оставил на тумбочке возле кровати платиновые часы марки «Вашерон Константин» ценой не менее сорока тысяч долларов, ему немедленно с нарочным отправили их в офис, дабы не создавать неудобства отсутствием привычного хронометра на запястье. Это был действительно очень солидный публичный дом для очень солидных клиентов. Собственно, потенциальные клиенты создали и содержали его сами для себя и для того, чтобы при случае угостить нужных людей или прихвастнуть перед менее смекалистыми приятелями. Идея нескольких крупных российских предпринимателей была проста и гениальна, как, впрочем, и все, что они делали в пору своего блистательного взлета на вершины бизнеса. В самом центре столицы, на Пушкинской улице, было выкуплено несколько больших и грязных коммунальных квартир, занимающих два этажа. Добротный европейский ремонт, на который не жалели денег, и приложение талантливых дизайнерских рук в кратчайшие сроки преобразили прокопченные «вороньи слободки» в подобие уютного и почти семейного отеля с баром, небольшим рестораном, отличающимся тем не менее отменной кухней и высококлассным обслуживанием, – на нижнем этаже, и несколькими уютными, отменно декорированными номерами с огромными ванными, мраморными джакузи и прочими сантехническими изысками – на верхнем. Однако главным достижением заведения было изобретение (или повторение где-то опробованного?) вахтового метода работы персонала. Благодаря этому клиенты были гарантированы от любых притязаний случайных подруг, нежелательных встреч с ними на многолюдных сборищах московского бомонда, весьма неразборчивого в вопросах чистоты своих рядов, и далее от того, чтобы случайно выяснить и фривольной беседе с приятелем, что недавняя подружка у них была общей. Если, разумеется, таковым не было пожелание клиентов. Достигался этот весьма устраивающий всех эффект удивительно просто. В больших и малых провинциальных городах России специально обученные люди – «менеджеры по работе с персоналом» отбирали для работы в заведении юных женщин. Это ни в коем случае не были местные проститутки и даже особы, известные легкостью нравов. Напротив, в поле зрения менеджеров попадали благополучные девочки из хороших семей, студентки, сотрудницы приличных фирм, примерные юные жены и молодые матери семейств. Далее все происходило чинно, пристойно и в определенном смысле порядочно по отношению к кандидаткам. По крайней мере, им совершенно откровенно объясняли характер и особенности их будущей работы и, разумеется, сумму гонорара в случае ее успешного выполнения. О санкциях, ожидающих нарушительниц контракта, разговор гоже велся весьма подробно. Главное было в том, что предлагаемая работа была временной – на период отпуска, каникул, поездки в Москву за покупками, сдачи экзаменов в столичный вуз, аспирантуру – вариантов было великое множество, а срок контракта ограничивался двумя-тремя неделями. Гонорар же, напротив, был неправдоподобно высоким. При этом оговаривалось, что по истечении контракта кандидатка не имела права появляться в стенах заведения, выяснять личности его клиентов или искать с ними встречи. Контракт таким образом был строго разовым. Нарушение этой заповеди оговаривалось вместе с прочими санкциями, весьма суровыми и очень убедительными в устах опытных менеджеров. Такова была система. Осталось только добавить, что процент отказов был крайне невелик, большинство же милых провинциальных барышень и юных дам с удовольствием проводили несколько недель в столице, благополучно возвращаясь в родные пенаты с деньгами, заработать которые в любом другом месте было бы просто нереально. Само собой разумеющимся было и то, что большинство путешественниц и отпускниц не склонны были распространяться после о подробностях своей короткой отлучки. Потому информация о заведении практически никогда не выплескивалась на публику.

Однако все рано или поздно проходит в этом мире. Он переменчив и, быть может, потому существует так долго.

Было около трех часов пополудни, когда в баре заведения раздался телефонный звонок. Трубку сняла главный менеджер – выпускница престижного некогда Института народного хозяйства имени Г.В. Плеханова – Анна. Собственно, более и некому было этого сделать: бар был пуст – время клиентов еще не настало, хотя некоторые из них и днем забегали на Пушкинскую – пообедать и обсудить неотложные дела, – заведение, кроме всего прочего, постоянно проверялось на наличие прослушивающей техники – владельцы гарантировали и в этом смысле полную безопасность и конфиденциальность. Бармена за ненадобностью Анна отпустила по своим делам: клиенты если и появлялись днем, то в ресторане; девочки самостоятельно услугами бара не пользовались – здесь все было очень дорого, – и Анна, наслаждаясь редкими минутами тишины и одиночества, разбирала финансовые документы, потягивая минеральную воду с лимоном – она всерьез следила за своим здоровьем и вела совершенно правильный образ жизни, с посещением тренажерного зала, бассейна и теннисного корта. В свои тридцать выглядела совсем юной, впрочем, отчасти это было продиктовано нежеланием слишком уж отличаться от действительно юного персонала, превращаясь, таким образом, в классическую «мадам». Нет, Анна была главным менеджером, и это ее вполне устраивало.

Звонок не удивил и уж тем более не испугал ее: день клонился к закату, кто-то, возможно, решил заранее предупредить о своем приезде.

– Алло-о! – Голос на том конце провода был женским. Мало того, это был очень неприятный голос: высокий, ломкий, с отчетливо звучащими истерическими нотками.

Анна почувствовала смутную тревогу, оттого что голос был женским и незнакомым – посторонние женщины в заведение не звонили никогда. Если только незнакомка не ошиблась номером. Но уже в следующую секунду стало ясно, что ни о какой ошибке не может быть и речи. Неприятный голос, совершенно развязно к тому же, продолжал:

– Это публичный дом? Я правильно попала? Подождите, не вздумайте вешать трубку. Я же знаю ваш номер и адрес, так что сами понимаете…

– Это частный клуб. Впрочем, я вас слушаю. Что вам угодно? – Анна действительно растерялась, хотя была дамой не робкого десятка. Однако такая ситуация складывалась впервые за три года ее работы в заведении. С одной стороны, опасаться особо было нечего – местные власти, в том числе и милиция, были в курсе всего здесь происходящего, по никогда не высказывали ни малейшего неудовольствия, ибо вниманием, лаской и кое-чем более материальным обделены не были. Чья-то ревнивая жена? В этом случае ситуация осложнялась. Дамочку надо было как-то успокоить и нейтрализовать, а уж потом пусть муж принимает адекватные меры. Был еще один вариант – самый паршивый, но поразмыслить о нем Анна не успела – мысль ее, словно подхваченная незнакомкой, прозвучала тут же, и в самом худшем ее варианте.

– Частный клуб? – Женщина визгливо рассмеялась, фальшиво, неестественно, как отрицательная героиня в очень плохом сериале. – Теперь, значит, это так называется. Ну, хорошо, пусть будет – частный клуб. Так вот что, радость моя… Кстати, ты ведь, наверное, Анна? А? Молчишь? Значит, я права. Видишь, я все про ваш – ха-ха – частный клуб знаю. Так вот, Аннушка, вашим частным клубом о-очень заинтересовалась одна о-очень популярная газетка. Думаю, ты догадываешься какая, ты ведь умненькая, образованная девочка – за это тебе и платят столько. Не беспокойся, я-то, конечно, знаю, сколько, но никому не скажу, даже твоим папе с мамой, которые все удивляются, как это тебе посчастливилось устроиться по специальности на такие большие деньги. Пока не скажу. И газетке ничего пока, кроме самых общих фактов, тоже не скажу. Но это все – пока. Понимаешь?

– Я вас поняла. Но что хотите вы? Если денег, то я не уполномочена принимать решения по этому вопросу и мне потребуется время…

– Забудь об этом, Анюта. Денег мне не надо. Пожелай я заработать на вашем борделе, газетчики, а вернее, их хозяин отвалил бы мне любую сумму. Нет, мой вопрос – совершенно в твоей компетенции.

– Что?

– Я буду звонить тебе каждый вечер, а может даже и не каждый, это как получится, и задавать один-единственный вопрос, вернее, называть одно-единственное имя. А ты мне будешь давать один-единственный ответ – да или нет. Есть этот человек у вас или отсутствует. Вот и все. Это ведь совсем не больно, правда?

– Но об этом рано или поздно узнают, и я потеряю работу…

– Это совсем не факт. А если я сейчас рассержусь, ты потеряешь работу немедленно, потому что я позвоню Вадику. Правильно? Он же у вас главный уполномоченный от господ учредителей? И расскажу ему, что это ты ведешь переговоры с газетой и дала мне все ваши координаты, и пароли, и список постоянных членов – он у меня есть, не сомневайся. А потом я позвоню твоим несчастным старичкам: вот им-то точно придется тяжко. А? Профессорская внучка, отличница, ленинская стипендиатка и… мадам в публичном доме. Сумеет мама это пережить? Я слышала, последнее время с сердцем у нее совсем плохо…

– Кто вас интересует?

– О! Значит, мы договорились? Чудненько. Но сразу я тебе не скажу, я буду звонить иногда но вечерам и тогда назову тебе имя. Чао-о, бомбина, sorry!

Короткие гудки ударили в барабанную перепонку. Ревнивая жена. Чья-то ревнивая жена или любовница. Но разве от этого легче? Она озвучила вариант, о котором совсем недавно, долго и без особого толку беседовала Анна с одним из наиболее серьезных и талантливых представителей предпринимательской элиты, одновременно – одним из учредителей заведения. Проблема состояла в следующем – продолжающийся передел гигантских пластов государственной собственности, попутно со всем прочим, порождал страшные коллизии в человеческих отношениях – непримиримыми врагами становились неразлучные друзья и партнеры, предательство стало признаком хорошего тона, звучали выстрелы, комбинировались фальшивые уголовные дела, страницы прессы захлестнули волны компромата. С одной стороны, на них никто уже не обращал внимания, но это утверждение распространялось лишь на обычных людей, которых высокопарно именовали электоратом, однако мнением их всерьез никогда не интересовались. Однако в нужный момент очередной газетный пасквиль вдруг оказывался на нужном державном столе – с плеч летела чья-то чиновничья голова, а из – под ног у тех, кто ставил на эту голову, а вернее на всю фигуру в целом, медленно и неумолимо уплывал очередной гигантский пласт национального достояния. С этой точки зрения, заведение становилось ахиллесовой пятой породившей его команды, и об этом один из ее лидеров откровенно говорил с Анной несколько дней назад. Он вообще благоволил ей и тогда, во время малоприятного разговора, скорее успокаивал, чем путал:

«Я полагаю, что закрывать вас так или иначе придется, но ты не должна беспокоиться по этому поводу – работаешь ты высокопрофессионально, главное – понимаешь и чувствуешь людей. Так что о будущем своем не переживай. Но было бы неплохо, если бы удалось продержаться еще немного. Вы практически не засвечены – и это отчасти твоя заслуга. У меня же сейчас на крючке пара жирных ребят, из новых, их очень надо развеселить здесь по полной программе. Потом – хоть потоп. Ликвидируемся так тихо, что никто и не вспомнит, что существовали в природе. Даже «вороньи слободки» восстановим со всеми их обитателями. – Он живо рассмеялся, представив сцену восстановления «слободок», но глаза за стеклами тонких очков сохранили суровое выражение. – Но – две недели. Слышишь, девочка, мне нужны две недели. Утрой охрану, девочек посади под домашний арест, пусть заказывают все что хотят, по любым каталогам, но никакого общения с внешним миром. Тут еще эта вонючка… – он назвал именно ту газету, на которую ссылалась звонившая женщина, – окончательно легла под… – прозвучало известное имя бывшего его приятеля, ныне – увы! – едва ли не главного конкурента. – Продержись, девочка, ладно? Потом – ничего не пожалею».

Такой состоялся у них разговор. И теперь – этот звонок, неизвестная шантажистка угрожала именно тем, чего опасался патрон. Однако из этой ситуации еще мог отыскаться выход. Дмитрий Рокотов, так звали ее недавнего собеседника, слыл человеком умным и изворотливым: возможно, он без труда нашел бы средства быстро вычислить и заставить замолчать наглую дрянь, которая почти десять минут измывалась над ней, доведя до полного изнеможения. Но было еще одно обстоятельство – и тут Дмитрий был не помощник. Более того, ей и в голову не пришло бы рассказать ему об этом, потому что его изощренный, сильно напоминающий сложную электронную машину ум понять ЭТО не смог бы. Никогда. ЭТО было не логическое построение, а его мозговой компьютер такие вводные не принимал. Не умел.

Речь шла о родителях Анны, ныне пенсионерах, а в прошлом скромных научных работниках, не пожелавших использовать в качестве карьерного трамплина громкое имя и немалые заслуги перед Отечеством одного из ее дедов-академиков. Потому себе они избрали иную, чем у него, область исследований и честно служили науке, во имя ее самой, а не ученых степеней, титулов и регалий. Они были уверены, что после очень тяжелого периода судьба вдруг улыбнулась их маленькой семье, все это время еле-еле выживающей на две скромные пенсии, и Аннушка нашла прекрасную, интересную работу по специальности, к тому же очень высоко оплачиваемую, в солидной коммерческой фирме. Открывшийся обман – права была проклятая незнакомка! – вполне мог стоить им обоим, а особенно маме, жизни.

Красивая, молодая, умная, не теряющая самообладания в критических ситуациях, неизменно ровная в общении с кем бы то ни было, женщина – главный менеджер самого элитарного публичного дома столицы, опустив трубку телефона, сидела в пустом баре своего заведения и впервые за все последние годы, собственно, именно с той поры, как нашла эту работу, не знала, что ей делать дальше. Состояние ее было немного похоже на то, когда окрыленная «красным» дипломом выпускница престижного столичного вуза ринулась на поиски работы, уверенная, что десяток, если не сотня, солидных компаний с радостью воспользуются ее добротными знаниями, цепким умом и бесспорным человеческим обаянием. Ей потребовался месяц суетной бесцельной беготни по разным конторам, чтобы окончательно убедиться: никто нигде ее не ждет. Никто и нигде, кроме двух очень пожилых и, несмотря на это, очень наивных идеалистов в маленькой, давно требующей ремонта квартирке, единственным украшением и богатством которой были книги. Тогда она сидела почти так же, как сейчас, на убогой кухоньке родительского дома и совершенно не понимала, что и как ей делать дальше. Но все же тогда все было несколько иначе, потому что за ее плечами не было последующих трех лет, и она подсознательно все же надеялась если не на справедливость, то на чудо. И чудо произошло, правда, это было какое-то стыдное, ущербное чудо. Теперь надежды на чудо уже не было. Зато было устойчивое ощущение глухого тупика, когда со всех сторон нависают мрачные фасады угрюмых домов, в них не светится ни одно окно, а впереди – близко, почти у самого лица, такая же угрюмая, высокая и беспросветная, глухая стена.

Хлопнула входная дверь бара: возвратился бармен, бросил на ходу что-то легкомысленное и скрылся за стойкой. Там полилась вода: бармен готовился к вечеру, к приему первых гостей, которые появятся – Анна взглянула на часы – о! – уже через полчаса, а может быть, и раньше.

Ей тоже следовало приступить к работе: подготовить прошлые счета постоянных клиентов, разложить их в именные конверты, подняться наверх – проверить девиц в их роскошных будуарах… Да мало ли что еще предстоит сделать, решить, отменить, организовать на бегу, походя, одновременно развлекая первых посетителей легким светским трепом. Сможет ли она работать сегодня? Сможет! Анна решительно тряхнула коротко остриженными светлыми волосами. Сможет, черт возьми! А решение придет само собой, обязательно придет, иначе невозможно. Для начала нужно выяснить, кто из клиентов интересует эту сумасшедшую, а там, возможно, и отыщется правильное решение.

Секьюрити снизу доложил по рации, что прибыла первая машина с хорошо известным номером: постоянный и довольно симпатичный клиент вошел в подъезд…Анна поспешила встретить его у двери. «Все, вечер начался, – как могла, бодро сказала она себе, пытаясь хотя бы на время вернуть обычное состояние души, но, продолжая фразу, эхом откликнулось ее сознание: – И значит, уже сегодня она может позвонить и потребовать информацию. Уже сегодня, более того – уже сейчас…»

Этим утром она проснулась в самом дурном расположении духа. Ярко светило солнце, и день занимался явно приветливый: яркий, прозрачный, пронизанный запахом свежей травы, рано распустившейся сирени, кусты которой заглядывали в большое окно спальни, звонким восторженным гомоном птиц. От всего этого, однако, стало только хуже. Странно, как быстро и разительно переменилось все в ее жизни. Еще недавно совсем, какой-нибудь месяц тому назад, вместе с нею непременно просыпалось и ее счастье. По крайней мере, ощущение было именно таким – она открывала глаза и, еще не поняв толком, что проснулась, что наступил новый день, не вспомнив, что было накануне, и не сообразив, что ожидает ее впереди, испытывала острое, почти физически ощутимое счастье или по меньшей мере радость, просто оттого, что она, Лена Егорова, девица шестнадцати лет от роду, проснулась. Общая большая радость распадалась на радости и приятности поменьше и совсем крохотные, наподобие радужных теплых брызг, сверкающих на солнце, даже если день оказывался вовсе не солнечным.

Теперь все было не так. Все изменилось, причем в самую худшую сторону. Да, проснулась она, и день приветливо улыбается ей в распахнутое окно, но только очень коварная и обманчивая она, эта улыбка, потому что день этот не принесет ей ничего хорошего. А почти наверняка добавит еще пригоршню горя к тому безмерному, страшному, мучительному, что и так переполняет до краев и терзает нещадно ее маленькую душу. Да, все изменилось теперь.

В ее короткой жизни вообще многое уже успело поменяться. Перемены эти были самые серьезные, преображающие не что-то там отдельно взятое, а всю жизнь, целиком, решительно и самым чудным образом. По это всегда были перемены к лучшему.

Надо сказать, что Лена, будучи совсем еще маленькой девочкой, всегда очень хорошо знала, почему происходят перемены в ее жизни, и перемены эти замечала и чувствовала очень остро. Правильнее, впрочем, будет сказать не «почему происходят», а «от кого исходят». В том смысле, что все перемены в короткой Лениной жизни всегда были связаны с одним-единственным человеком. Человек этот был ее отцом. И поскольку перемены, как было уже сказано, всегда преображали жизнь Лены только к лучшему, отца она любила безумно. Впрочем, так думала она, будучи совсем маленькой девочкой, в том возрасте, когда обязательный как корь детский эгоизм достигал своего пика. Позже, когда он неизбежно, как любое временное явление, пошел на убыль, она даже устыдилась этого, почувствовав себя виноватой перед отцом за свою невольную, бессознательную меркантильность. И от этого любовь ее еще более возросла. Теперь она до краев заполняла ее душу, заслоняя собой все прочие чувства, коих в душе Лены Егоровой умещалось немало. Но все они были как-то во-вторых. Во-первых было чувство огромной, нежной, беззаветной любви к отцу.

Лена Егорова росла очень чувствительным человечком, остро переживающим то, что другие дети, как правило, вообще не замечают. Потому так памятны были ей происходящие доселе перемены.

Она родилась в семье очень бедной, влачившей почти нищенское существование, и слишком рано с точки зрения законов развития человеческой, и детской в том числе, психики осознала этот плачевный факт. Противоестественно рано. Более того, осознание это заставило ее не по-детски остро ощутить неполноценность своей семьи, а значит, и свою собственную и от этого жестоко страдать. Определенно, Лена была не совсем обычным ребенком.

Родители ее были в ту пору очень молоды. Лена родилась, когда они еще учились на пятом курсе в одном институте, на одном факультете и даже в одной группе. Семейный бюджет, таким образом, складывался из двух стипендий и составлял в сумме всего восемьдесят рублей. Шел год одна тысяча девятьсот восемьдесят второй – сумма по тем временам была катастрофически мала. При этом оба ее родителя были отнюдь не сироты и нельзя сказать, что бабушки и дедушки Лены были людьми неимущими или монстрами, отвернувшимися от собственного потомства. Не возражали обе семьи и против раннего брака своих отпрысков, которые, познакомившись на первом курсе, к окончанию третьего отправились под венец. Просто обстоятельства сложились таким несчастливым для молодой семьи образом, что родители обоих супругов оказались людьми исповедующими одни и те же принципы. Суть этих принципов заключалась в том, что человек, решивший создать семью, стало быть, достаточно созрел для того, а посему обязан эту семью содержать. Сами они прожили почти одинаковые жизни, что было в общем-то и немудрено в стране, обожавшей всех строить по ранжиру и росту и превыше всех прочих достижений общественного строительства почитавшей равенство. Посему старшее поколение одинаково рано было лишено родительской опеки и выживало самостоятельно осваивая целинные земли и неся вахту в далеких северных гарнизонах. Достаток приходил постепенно, был напрямую связан с ростом по службе (слово «карьера» в ту пору было скорее ругательным и вряд ли уместным), посему к каждому новому его проявлению – будь то новая квартира, автомобиль, кухонный гарнитур или цветной телевизор – относились трепетно, как к чему-то данному единожды и на всю жизнь. Причем и не данному вовсе, а заработанному тяжким, изнурительным трудом.

Та же ситуация складывалась и с денежными накоплениями – их хранили на сберкнижках, скрупулезно подсчитывали набегающие проценты и думать не смели воспользоваться хотя бы рублем. Посему мысль поделиться чем-либо из накопленного за годы жизни и, по существу, определяющего степень общественного признания семьи и положение ее в социуме, даже не приходила родителям обоих супругов в голову. В то же время существовали устойчивые традиции, соблюдение или нарушение которых тоже говорило о местоположении «ячейки» на социальной лестнице. Следуя им и не желая принижать свой общественно-значимый уровень, родители «сбросились» и приобрели молодым однокомнатную квартиру в новом, отдаленном, но довольно престижном районе Москвы. Один из отцов, ожидая очереди на новенькие «Жигули», счел для себя возможным распрощаться со старым «Москвичом». Передано и куплено было также кое-что из мебели, посуды и электроники – на этом программа обеспечения молодого поколения была выполнена. Разумеется, сердобольные матери периодически подбрасывали молодой жене банку домашнего варенья или маринованных огурчиков, делились свежеиспеченными пирогами или раздобытой по случаю колбасой «салями». Отцы же предпочитали исподволь сунуть молодому супругу десятку-другую с премии или какой-нибудь халтурки, но все это было от случая к случаю. Стабильный же доход молодых равнялся восьмидесяти рублям, и это было все, на что они могли твердо рассчитывать. При условии, разумеется, что успеваемость их будет соответствующей – иначе был риск лишиться и этого.

Рождение Лены мало что изменило в их жизни в положительную сторону. Нищета озлобляла и отупляла, и не было сил даже радоваться родительскому счастью. Зато проблемы умножились многократно.

Отец, поразительно, неправдоподобно худой даже для очень молодого мужчины, напоминавший скорее мальчика-подростка, быстро стал нервным, истерически реагирующим на любое замечание, в институте стали замечать резкие перепады в его настроении: порой он совершенно беспричинно дерзил, порой – становился замкнутым и не желал вступать в общение, если этого не требовала необходимость. Он много работал, перебиваясь не только традиционными студенческими заработками – разгрузкой вагонов и машин, но и применяя свои профессиональные знания – пытался писать только входившие в оборот компьютерные программы, занимался починкой компьютеров же, а заодно и любой другой электронной техники. Это приносило некоторые деньги, но заработки были непостоянными и, кроме того, он имел вредное, с точки зрения жены, обыкновение на первые же свободные копейки накупать специальных книг по электронике и кибернетике (это было еще хоть как-то объяснимо!), но он к тому же увлекался еще и философией – и появление на книжных полках в нищем доме антикварных томиков Бердяева приводило, как правило, к большому скандалу со слезами, криками и взаимными упреками.

С матерью Лены все обстояло еще хуже. Она выросла в очень простой и очень бедной семье, к тому же не в Москве, а в маленьком подмосковном городишке, почти селении. С рождения была удивительно некрасива и относительно рано поняла, что единственным возможным для нее способом как-то устроиться в жизни может стать получение приличного образования. С той поры все свои силы и устремления она направила на учебу и, не будучи от природы наделена ни талантом, ни даже просто способностью на лету схватывать знания, грызла гранит науки, уповая лишь на собственное усердие и волю. В том преуспела. Школу она окончила с золотой медалью, в институт, специально избрав не очень престижный вуз, чтобы поступить уж наверняка, естественно поступила с первого раза и все годы училась на «отлично», постигая науки по-прежнему посредством упорного сидения и зубрежки. Сложившаяся и укоренившаяся с годами привычка педантично штудировать учебный материал, часами высиживая за написанием конспектов и постоянно следя за тем, чтобы не выбиться из построенного ею же самой графика освоения наук, привнесла серьезные изменения и в ее характер. Она стала сухой, педантичной, с изрядной долей занудства, скрупулезно соблюдающей псе правила и инструкции, кем и когда б они ни были составлены, к этому добавился ощутимый авторитаризм, базирующийся на принципе: «Я это знаю наверняка, и, стало быть, все должны поступать именно так, и никак иначе». Замужество только утвердило ее в правоте своих жизненных устоев и принципов, и с первых же дней совместной жизни она повела самую решительную борьбу за приведение характера, привычек и всего образа жизни мужа в соответствие с ними. Сопротивление подавлялось немедленно и жестоко, с использованием всех имеющихся в арсенале средств, начиная от изгнания на лестничную площадку и заканчивая изъятием всей скудной наличности, а заодно водительского удостоверения, студенческого билета и паспорта. Все это сопровождалось криком, слезами, драками, запиранием в ванной или на кухне с угрозами немедленно вскрыть вены или выброситься в окно. Зато она безропотно терпела их вечную нищету, не требовала нарядов, полагая, что не они украшают порядочную женщину, и вообще, в части материальных благ, включая пищу, которую они потребляли, была крайне неприхотлива.

При всем этом Лену они любили, каждый, разумеется, по-своему. Мать видела первейшей и наиглавнейшей своей целью приучить девочку, уже с первых дней своего существования, жить правильно – режим месячной Елене, таким образом, был определен самый жесткий и соблюдался неукоснительно. Отец дочь боготворил, как величайшее чудо мироздания, и начал с первых же дней работать над развитием ее интеллекта – подолгу разговаривал с младенцем, читал ей какие-то весьма заумные сказки с философской подоплекой, много и с удовольствием, когда позволяло время, гулял.

Однако любовь любовью, но отсутствие денег ощущалось все сильнее. Бывали дни, когда еды в доме не было вовсе. Тогда отец ехал на Кузнецкий моет продавать свои книги, благо самая читающая нация в мире испытывала серьезные проблемы в удовлетворении своих интеллектуальных потребностей. Для него это было равносильно потере пальца или даже целой руки, но делать было нечего.

Однажды мать несла ее на руках в районную поликлинику несколько кварталов под проливным дождем, потому что старенький «Москвич» на ту пору был в очередной раз сломан, а пяти копеек на метро или автобус у нее не было. Безбилетный же проезд противоречил ее незыблемым жизненным принципам.

Отцу приходилось, порой в самом прямом смысле этого слова, рисковать жизнью. Отправившись собирать початки на кукурузное поле, подступавшее тогда прямо к стройным кварталам нового микрорайона, он чуть не погиб, потому что из высоких зарослей кукурузы на него неожиданно выскочил огромный кабан-секач, неведомо как забредший на самую окраину мегаполиса. В другой раз ему раздробили череп двое ночных пассажиров, не пожелавших расплачиваться с худосочным «чайником», подвозившим их из центра на дальнюю окраину. Вообще дареный «Москвич» в качестве основного кормильца явно не состоялся – он чаще стоял в ремонте, чем ездил, и требовал на свое содержание и обслуживание нереальные для бюджета семьи суммы.

Лену одевали в ползунки, а позже – колготки и платьица, курточки, шубки и шапочки, собранные сердобольными дальними родственниками, подросшие дети которых давно уже щеголяли в джинсах. Надо ли говорить о том, какого качества были эти вещи. Парадоксально и почти невероятно, но Лена их помнила. Более того, она хорошо помнила, как ненавидела и стеснялась этих обносков, и от этого, а не от замкнутости характера, как говорили взрослые, росла девочкой нелюдимой, сторонящейся сверстников и всем праздникам на свете предпочитающей возможность, забившись в пыльный полумрак своего уголка, отгороженного от общей комнаты книжной полкой, читать, читать и читать – все подряд, что попадалось под руку. А стараниями отца под руку попадалось многое.

А потом начались перемены…

Мадам Люси Сент-Клу – хозяйка одного из самых знаменитых парижских салонов красоты, наконец-то после долгих уговоров двух настойчивых русских все же дала согласие на открытие элитного косметического и парикмахерского салона, носящего ее прославленное имя, в русской столице – Москве.

72-летняя Люси, как запросто, по-семейному, но с неизменным почтением звал ее весь высший свет Парижа, могла позволить себе капризничать сколько душе угодно – она была не просто знаменитой в прошлом парикмахершей и хозяйкой самого блестящего парижского салона. Она была живой легендой Парижа, подругой великой Коко Шанель и бессменной ее парикмахершей последние, перед смертью, годы. Одним взмахом ножниц или обычной расчески она преображала самые знаменитые головы Европы и Америки, рождая новые течения в своем деле и ниспровергая традиции; с ней советовались Кристиан Диор и Ив Сен-Лоран; ее произведения украшали царственные головы принцесс крови, шествующих под венец; к ней из своего райского заточения на личном самолете прилетала на пару-тройку часов грустная Жаклин – привести в порядок свою восхитительную голову и чувства. Словом, Люси могла себе позволить куражиться, да и сомнения ее относительно целесообразности прихода в Россию имели веские основания. Однако напор русских, желавших во что бы то ни стало иметь у себя островок парижского шика, оказался сильнее. Дело сделалось быстро, и не прошло года, как в тихом уютном московском переулке распахнул двери роскошный салон. Впервые переступив порог своего нового детища, Люси, прибывшая на открытие из Парижа, не смогла сдержать громкого возгласа, в котором смешались и удивление, и восхищение, и даже зависть. Размах дизайнерских фантазий, не ограниченных пространством и средствами, сотворил нечто потрясающее. Слегка утратившие с возрастом синеву, бездонные глаза Люси, хранящие при том завидную зоркость и проницательность, тщетно скользили по причудливым лабиринтам салона, отыскивая хоть что-нибудь, к чему можно было бы с некоторым основанием придраться и сказать «фи». Увы! Люси вынуждена была прошептать «C'est magnifique!», а позже громко повторить то же перед десятком телевизионных камер и множеством диктофонов, тянущихся к ее царственному лицу из плотного кольца журналистов, дождавшихся выхода легендарной парикмахерши. И в этом не было ни капли лукавства во имя высоких рекламных интересов. Ибо невозможный и противоестественный по всем классическим канонам союз азиатской роскоши и авангардного европейского дизайна неожиданно подарил миру дитя экзотическое, странное, но прелестное и, уж по крайней мере, никого не оставляющее равнодушным.

С той поры минуло совсем немного времени. Московский салон благополучно функционировал в тихом зеленом переулке старого города, не утруждая себя шумными рекламными кампаниями. Случайные люди были не просто не слишком желательны.

Чаще всего они становились персонами «Non grata», ибо постоянные и наиболее уважаемые клиенты салона, недостатка в которых не было, публичности, в этой части своего времяпрепровождения, избегали.

Однако вовсе избежать появления «людей с улицы» конечно же не удавалось – заведение было открытым, а слава о нем, даже при полном отсутствии рекламы, все же просачивалась в разные слои московского общества, посему солидные и неприметные одновременно стеклянные двери, случалось, штурмовали женщины неясной социальной принадлежности.

Именно такой была новая посетительница, только что переступившая порог благоухающего изысканными ароматами, сияющего холла и сейчас решительно, но несколько нервно направлявшаяся к стойке рецепции. Инга – дежурный администратор, поднявшись из высокого вращающегося кресла, встречала ее ослепительной, но отнюдь не дежурной улыбкой – таков был стиль салона, и ему следовали неукоснительно.

Женщина была молода, даже слой неумело наложенной и совершенно неуместной косметики не мог скрыть юного лица с чистой, не тронутой еще морщинками кожей и большими неестественно зелеными глазами. «Контактные линзы, к тому же не очень удачно подобранные – слишком ярки», – профессионально констатировала Инга, приветливо обращаясь к гостье:

– Добрый день. Могу я чем-нибудь вам помочь?

– Да. Я не знаю… Моя подруга рекомендовала мне вас… Мне нужна косметичка, и я хочу попасть к девушке, которую зовут Вера. Моя подруга осталась довольна.

Голос женщины оказался на удивление неприятным – высоким и каким-то ломким, она и говорила так – нервно, то и дело озираясь по сторонам, словно высматривая кого-то и опасаясь этой встречи. А быть может, просто разглядывая роскошное убранство холла. Кроме того, Ингу резануло по ушам простецкое – «косметичка», у них принято было говорить: «косметолог». Женщина явно нервничала, но в то же время в ломком голосе ее отчетливо звучали капризные нотки, из тех, что в любой момент легко становятся откровенно истерическими. И говорила она, при всей очевидной неуверенности, требовательно и с некоторым даже налетом плохо скрытого нахальства.

Нет, ни к одной из категорий постоянных клиентов салона отнести ее было невозможно, зато она хорошо укладывалась в классификацию, разработанную Ингой самостоятельно и отчетливо отразившую иронический склад ее ума. Классификация была чисто женской и базировалась при этом на тезисе, что все дамы от рождения принадлежат, вопреки всяким дарвиновским премудростям, к семейству кошачьих. В этой связи всех женщин Инга делила на львиц, кисок и кошек помойных.

Львицы, естественно, были немногочисленны. Их отличала царственная лень и отрешенность от всего суетного, они были идеально любезны и даже улыбчивы, но при всем этом в упор не видели никого, кроме тех особей, которые занимали их божественное внимание всерьез. Они смотрели даже ласково, но как бы сквозь собеседника и практически никогда его не слушали, занятые своими державными мыслями. Они были роскошны и без меры щедры. Неспешны и невозмутимы. Различные мелочи, отравляющие жизнь простым смертным, эти просто не замечали. Инга хранила в памяти эпизод, отлично иллюстрирующий все предыдущие наблюдения. Подавая яркий и въедливый морковный сок одной из львиц, официантка неловко наклонила поднос, и все содержимое фужера немедленно выплеснулось на умопомрачительный во всех отношениях, включая материальную составляющую, костюм клиентки. Паника охватила всех, начиная от директрисы салона и заканчивая крепким секьюрити у входа. Судьба официантки, разумеется, была предрешена, причем уже в тот момент, когда поднос в ее руках только начал предательски клониться. Однако клиентка продолжала безмятежно и приветливо улыбаться и даже смеялась – похоже было, что случившееся ее по-настоящему забавляет. Она долго и совершенно искренне всех успокаивала, а закончив процедуры, отказалась и от предложенной химчистки, и от компенсации стоимости костюма, настояла на том, чтобы полностью расплатиться за оказанные услуги, и очень настойчиво просила никоим образом не наказывать несчастную официантку. Разумеется, ей ни в чем не могло быть отказа – официантка сохранила работу и, исполненная чувства благодарности, в следующий визит Львицы встречала ее в холле с огромным роскошным букетом орхидей. «Боже, какая прелесть, – совершенно искренне обрадовалась красавица, принимая букет, – но по какому поводу? У меня – не день рождения и даже не именины. Это точно предназначено мне?» Ей стали объяснять, за что цветы, и бормотать какие-то слова признательности. «Да, да, помню конечно. Он теперь такой смешной (она имела в виду свой загубленный костюм), похож на картину абстракциониста… Так это были вы?..» В то же время Инга хорошо понимала и далее, скорее, чувствовала на инстинктивном уровне: горе тому, кто сумеет всерьез вывести Львицу из себя – пощады не будет, а кара будет страшной.

Киски были существами низшего порядка, поэтому их насчитывалось много больше. Это были хорошенькие, порой красивые существа, ласковые до приторности, изнеженные, кокетливые, однако и капризные – стоило лишь слегка погладить их против шерстки или не выдать положенного в точно определенное время. Тогда киски дулись, сначала жалобно, а потом возмущенно попискивали, выпускали коготки. Однако, получив желаемое, быстро успокаивались, забывали обиду и вновь мурлыкали с прежней беззаботностью. Киски были расчетливы, не жалея денег на себя, они обычно крайне неохотно давали чаевые, предпочитая расцеловать мастера в обе щеки, назвать «солнышком, лапонькой и зайчиком», подарить на крайний случай размякшую в сумке шоколадку или передарить не пришедшиеся по вкусу дареные духи. Киски были исподволь завистливы, они тихонечко разглядывали окружающих и, паче чаяния, заметив кого-то их превосходящего, на некоторое время впадали в крайне дурное расположение духа, однако, быстро оправившись, отводили душу, шепотком обсуждая обнаружившиеся недостатки данной персоны или с ходу придумывая таковые. Киски, как правило, были чьи-то жены или любовницы, причем всем своим благополучием обязанные мужчине. Посему отличительной их чертой были частые звонки своему повелителю и долгое умильное воркование. Потом про «зайчика» можно было поведать кучу гадких подробностей косметологу, массажисту или парикмахерше, но – шепот ком, делая круглые глаза и рассчитывая на сочувствие.

Что же касается помойных кошек, то это были существа наглые, агрессивные, но по – своему неглупые. Оттого, оказавшись в обществе, явно превосходящем их уровень, они сразу и остро чувствовали это и немедленно принимались доказывать себе и всем окружающим, что это ни в коем случае не так. Правда, доказывали они сообразно собственным представлениям о том, что такое хорошо, а что такое плохо. Они были шумны, вызывающи, чрезмерно требовательны к персоналу, который называли исключительно на «ты». Они стремились одеться роскошно или, по крайней мере, дорого, а потому в тренажерный зал приходили в тяжелых бриллиантовых колье и с яркой, вызывающей косметикой на лицах. Они стремились привлечь к себе внимание всех и потому говорили слишком громко, часто звонили по своим мобильным телефонам и вели бесконечные разговоры, непременно упоминая самых знаменитых людей и самые престижные места, подробно рассказывали, как устроены их роскошные квартиры и виллы и какую очередную драгоценность принес им сегодня в постель вместе с чашкой утреннего кофе муж или постоянный «бой-френд». Вся эта шумиха и суета легко укладывались в одну-единственную фразу: «Смотрите, мы же ничем не хуже вас!», но помойные кошки этой фразы никогда бы не произнесли вслух, если даже подобная мысль и пришла им в голову, а потому шумно и беспардонно завоевывали себе место в бомонде как умели.

Впрочем, были они довольно щедры, но и это проистекало из желания быть не хуже других.

По этой классификации новую посетительницу следовало бы отнести к категории кошек помойных – она говорила вызывающе громко, постоянно оглядывалась по сторонам; на стойку рецепции к тому же были демонстративно выложены изящный и дорогой, последней модели, мобильный телефон и связка ключей, явно автомобильных.

Пальцы женщины были унизаны очень дорогими кольцами знаменитых ювелирных фирм, запястья украшали несколько массивных браслетов и усыпанные мелкой алмазной россыпью классические часы «Картье», стоимость которых не составляла для Инги секрета. Одета вновь прибывшая была также дорого и стандартно, без малейшего намека на индивидуальный стиль – плотно обтягивающие худощавые бедра белые бриджи-стрейч, тонкий трикотажный топ от «Гуччи» со сложно переплетенными асимметричными бретельками, на ногах босоножки «Полини», сумка и солнцезащитные очки от «Шанель». Сотни похожих на эту как две капли воды девиц днем, с фанатизмом кладоискателей, совершают планомерные обходы и объезды московских бутиков, а вечером спешат навстречу приключениям в ночные бары и казино, модные рестораны и полузакрытые богемные клубы. Там проводят они время до утра, чтобы уже на следующий день начать все сначала.

Впрочем, фигура у девицы была недурна, в том смысле, что была она очень худой, почти истощенной и по-детски угловатой. Теперь это было модно. И Инга даже на минуту усомнилась: не начинающая ли модель, раздобыв денег, заглянула к ним, с тем чтобы окончательно отшлифовать свою внешность. Но тут же эта мысль сразу же была отброшена: Инга вспомнила, какой неровной, спотыкающейся походкой шла женщина к стойке рецепции. Модели так не ходят, даже начинающие.

– Что ж, все складывается замечательно. Завтра как раз, между одиннадцатью и тринадцатью часами, Вера свободна, записываю вас к ней. Если я правильно поняла, вас устраивает это время?

– Время? Да, я могу в одиннадцать.

– Простите, мне нужно будет указать вашу фамилию, имя и контактный телефон.

– Хорошо, пишите: Ангелина Разумовская.

– Какая красивая фамилия. Вы из тех Разумовских? – в меру восторженно и совершенно натурально поинтересовалась Инга. А про себя безапелляционно решила: все вранье – и имя, и фамилия. Впрочем, кошки помойные часто назывались не своими именами, как правило, лишь для того, чтобы произвести лучшее впечатление. Эта была не исключение.

– Да, конечно. Других Разумовских в России нет, если только самозванцы. – Она продиктовала телефон, очевидно мобильный, но это правилами салона не возбранялось. В конце концов, личность клиента не имела такого уж значения, гораздо важнее была его платежеспособность.

– Вам позвонить, чтобы напомнить о нас?

– Нет. У меня хорошая память.

Она уже собиралась уходить, когда Инга все же решила поинтересоваться:

– Простите, госпожа Разумовская, как зовут вашу подругу, рекомендовавшую вам салон, мы должны будем поблагодарить ее за нового клиента…

– Зачем? Я сама ее поблагодарю, если останусь довольна. Вы меня поняли?

Разумовская резко отвернулась от стойки и, нервно вздернув на плечо сумку, ломаной походкой быстро направилась к двери. Ни о каком прощании речи, разумеется, не шло, она просто толкнула перед собой стеклянную плоскость и скрылась в жарком мареве раскаленного июльского дня – столбик термометра в Москве поднялся сегодня до 30 градусов по Цельсию.

В салоне были бы очень сильно удивлены, случись кому проследить дальнейший путь новой клиентки, после того как за ней мягко затворилась тяжелая стеклянная дверь. Особенно, пожалуй, удивлена была бы Инга. Ибо по ее классической, «женской» классификации помойные кошки непременно и очень упорно стремились поставить свои машины в самой непосредственной близости от крыльца салона. Справедливости ради следует отметить, что машины у них, как правило, были отличные – престижных марок v весьма дорогие. В этом, собственно, и крылась причина такого упорства при парковке – вероятность быть замеченной садящейся в престижную иномарку или выходящей из нее на этом пятачке возрастала многократно. Ангелина Разумовская из салона ушла пешком, швырнув связку автомобильных ключей на самое дно сумки. Она долго петляла раскаленными улицами и переулками, неловко, как на шарнирах, переставляя свои стройные ноги, обутые в босоножки на высоченном каблуке, и доковыляв таким образом до огромного Хаммеровского центра, на стоянке которого ее дожидалась изрядно потрепанная «Волга» с шашечками на крыше. Салон машины напоминал духовку, раскаленную в ожидании какого-нибудь кулинарного творения, роль которого за неимением лучшего исполнял водитель – плотный, коренастый парень с копной нечесаных длинных волос. Ангелину он встретил глухим недовольным ворчанием, но она просто не обратила на него внимания. Плюхнувшись на заднее сиденье машины и с удовольствием вытянув утомленные ноги, юная дама коротко скомандовала: «На Тверскую».

Началом перемен послужило непонятное Лене, но очень, по ее разумению, красивое слово – кооператив. Что оно означает, Лена поняла несколько позже, а пока слово казалось ей каким-то сказочным, волшебным именем, вроде могучих Кариатид, загадочных Титанов и доброго волшебника Гудвина. Кооператив представлялся ей почему-то существом одушевленным, могущественным и щедрым. Хорош он был уже потому, что впервые упомянул его отец. Услышав незнакомое слово, Лена вся обратилась в слух и… стала невольной свидетельницей страшного скандала, сильно напугавшего ее, несмотря на привычку к частым бурным перепалкам родителей. Этот скандал был много серьезней обычной перепалки, поскольку речь шла, ни много ни мало, о судьбе их семьи. Это Лена поняла сразу, несмотря на нежный возраст. Много позже, когда сознанию ее стали доступны сложные коллизии «взрослой» жизни и, в частности, жизни ее родителей, ей открылось еще одно обстоятельство, определившее такой накал страстей в тот далекий и отнюдь не мирный семейный вечер. Можно даже с некоторым пафосом заметить, что тогда впервые в рамках одной семьи сошлись в смертельной схватке две идеологии: старая – советская, социалистическая, основанная на пресловутом равенстве неимущих рабов, и новая – жестокая и беспощадная, нарождающаяся на свет в крови, муках и грязи, как нежеланный ребенок, производимый нищей бродяжкой у обочины пыльной дороги, идеология предпринимательства, казавшаяся растоптанной и загубленной в России навек фанатичными строителями нового мира в далеком 1917-м. Это тоже было бы вполне обоснованное сравнение и верное по существу, но Лена знала и другое, лично для нее более существенное. Ценой победы тогда было главенство в семье, главенство бесспорное, непоколебимое и вечное, до конца жизни или, по крайней мере, совместного их проживания.

Однако все это поняла Лена много позже. Тогда же она просто сжалась в комочек за своей книжной загородкой и с ужасом слушала истерические крики родителей. Отец объявил, что создает кооператив и уходит в него вместе с несколькими коллегами – такими же, как он, младшими научными сотрудниками, прозябающими в одной из бесчисленных лабораторий одного из бесчисленных научно-исследовательских институтов. Лене почудилось, что отец с друзьями уходит в какое-то опасное дальнее плавание и становится теперь не «нищим инженеришкой», как часто называла его мать, а гордым и могучим конквистадором – грозой и хозяином морей. Мать же исступленно возражала против этого решения и кричала, что он тем самым губит не только свою карьеру, но и ее, только начавшую более или менее складываться, а в целом – честь и достоинство семьи. Под взлетом своей карьеры мать подразумевала недавнее ее вступление кандидатом в члены КПСС. Этого добивалась она долго и мучительно, не пропуская ни одного субботника, добросовестно перебирая гнилую картошку на овощных базах, исполняя любые поручения комитета ВЛКСМ, в члены которого ее недавно избрали. Этот день в семье был праздничным, мать даже раскошелилась на торт для своих новых комсомольских товарищей, а оставшиеся нетронутыми на комсомольской пирушке куски принесла домой, чтобы ее счастье могла с ней разделить и оценить в полной мере маленькая дочь. Все перипетии материнской борьбы за место в номенклатурных рядах Лене, несмотря на возраст, были хорошо известны, потому что в отсутствие других слушателей (отец большее время был занят добыванием денег, а если и был дома, разговоров на партийно-комсомольские темы упорно избегал, за что многократно был обозван «диссидентом» и «антисоветчиком») мать подробно излагала ей все детали своей мужественной борьбы за право быть в рядах передового отряда, сетуя при этом на бесконечные интриги конкурентов, наветы и даже анонимки, подлое проникновение в строгую многолетнюю очередь, за партийными билетами чьих-то ставленников и просто жалких подхалимов, отсутствие у некоторых, избранных на высокие партийные посты, товарищей должной принципиальности и прочая, прочая, прочая… что возмущало и ввергало в пучину яростных страстей ее правильную, жаждущую всеобщей справедливости и наступления светлой эры коммунизма, душу. Отец однажды проводил вечер дома, занятый починкой телевизора, и посему вынужден был краем уха слушать бурное словоизлияние жены, живописующей очередной виток номенклатурных интриг. Он вдруг оторвался от работы и неожиданно обратился к жене с вопросом:

– Хочешь анекдот?

– Ну, давай, – осторожно согласилась она, ожидая непременно какого-нибудь подвоха, – только помни: здесь присутствует ребенок.

– Ну, разумеется, это вполне приличный анекдот. Так вот, один мужик долгое время заходил в общественный туалет, расположенный в центре города. И каждый раз встречал там одну и ту же пожилую женщину-уборщицу. Они почти подружились и обязательно обменивались репликами о погоде, здоровье, членах семьи, как вдруг женщина куда-то исчезла. Прошло несколько лет, и, находясь, на отдаленной окраине, он снова захотел в туалет и забежал в какой-то грязноватый, плохонький… В уборщице, которая хмуро размазывала грязь на полу истлевшей тряпкой, он вдруг с удивлением узнал ту самую пожилую женщину. «Это вы? Какими судьбами здесь?» – удивился мужик. «Интриги», – коротко и скорбно отвечала ему старушка.

– И что дальше? – без тени улыбки поинтересовалась мать.

– Все. Можно смеяться.

– Нельзя. Глупейший анекдот. Не понимаю, к чему это ты его вспомнил. Впрочем, это твой стиль – всё всегда не ко времени и не по делу.

– Ага, – сказал отец и больше уже не промолвил ни слова.

В силу всех этих обстоятельств Лена хорошо поняла, что имеет в виду мать, говоря о наметившемся росте своей карьеры. Поняла и смысл заявления о позоре и бесчестии семьи. Мать часто говорила ей, что они принадлежат к научной интеллигенции, а это в их стране очень почетно, посему временные трудности с деньгами не следует принимать всерьез и думать Лене надо не о новой игрушке или пальтишке, а о том, чтобы хорошо учиться и продолжить славное дело родителей, стать ученым, сделать какое-нибудь выдающееся открытие – тогда папа с мамой смогут гордиться ею. Теперь же, судя по заявлению отца, он намеревался покинуть эти самые славные ряды, чтобы стать кооператором. Слово это мать произносила с таким презрением, на которое только была способна, а способна в этой части она была на многое, так что слова, казалось, раскаленной пеной закипают у нее на губах, а глаза полнятся злыми бессильными слезами. Кроме того, она постоянно повторяла, что не вынесет позора, когда муж и отец ее ребенка начнет торговать тухлыми пирожками. Отец некоторое время пытался докричаться до ее сознания, и из его увещеваний Лена поняла, что никаких пирожков, тем более тухлых, он продавать не собирается. Тогда же ей приоткрылось и значение таинственного слова – «кооператив». Выходило так, что отец и его товарищи собирались и впредь заниматься тем, чем занимались всю жизнь, – писать компьютерные программы, чинить чужие компьютеры, а теперь еще и делать свои. Только работать они при этом будут не в институте, а в этом самом загадочном «кооперативе». Романтики, конечно, поубавилось, но зато наступило четкое понимание и, как ни странно это было в ее возрасте, абсолютное согласие с решением отца. Именно тогда, притаившись в полутемном и пыльном своем укрытии, Лена сделала первый жизненный выбор. И не ошиблась.

Скандал бушевал еще долго. Мать несколько раз бросалась в драку, начинала швырять вещи отца в его старенький студенческий еще рюкзак с твердым намерением выбросить его в окно, звонила обеим бабушкам и истерически рыдала в трубку – словом, далее все развивалось по хорошо известному Лене сценарию. И в соответствии с этим сценарием все в конце концов закончилось. Отец уехал ночевать к кому-то из друзей, мать долго гремела тарелками на кухне и громко выкрикивала всякие оскорбительные слова в его адрес, словно кто-то, кроме Лены, мог ее услышать. Потом наступила ночь, и мать, не забыв затолкать в Лену отвратительно невкусный ужин и проверить выученные ею стихи – каждый день независимо от школьной программы Лена обязана была учить наизусть одно стихотворение кого-нибудь из классиков, – забылась тяжелым тревожным сном. Во сне она жалобно вскрикивала и тяжело стонала. Наверное, ей снились тухлые пирожки, которыми ее неудачник-муж торгует на привокзальной площади, нанизывая их на погнутую сальную алюминиевую вилку. Но каким бы страшным ни был ее сон, в итоге он оказался вестником нежданно-негаданно свалившегося на семью благополучия.

Лариса Левицкая до двадцати пяти лет была обычной вполне женщиной, в ранней своей юности, молодости и первых годах зрелости вполне благополучной и даже успешной – родители ее работали в крупных столичных издательствах, занимая весьма приличные должности. Лариса благополучно закончила престижную арбатскую школу. Ее соседями по парте были дети с известными всей стране фамилиями: в школе учились правительственные отпрыски, потомки крупных академических и прославленных творческих кланов, но среди заносчивых инфантов Лариса никогда не тушевалась, не теряла собственного достоинства и не комплексовала оттого, что не обладает и сотой долей номенклатурных благ и возможностей большинства своих однокашников. Причин тому было несколько – во-первых, Лариса Левицкая была очень красивой девочкой. Многие, оценивая по достоинству ее классическую красоту, непременно добавляли: породистая. В этом была, безусловно, доля истины – семьи обоих ее родителей имели отменные дворянские и аристократические корни, глубоко уходящие в толщи веков, и насчитывали в рядах своих дальних предков немало персон прославленных в истории Российского государства, на ниве различных искусств и на воинском поприще. А главное – обе семьи известны были целой плеядой записных красавиц, отмеченных в свое время самыми тонкими ценителями женской красоты, в числе которых был и Александр Сергеевич Пушкин. Ларисе, таким образом, было в кого уродиться, а это преимущество не выдавалось никаким номенклатурным распределителем. Во-вторых, Лариса Левицкая обладала, что тоже вполне можно счесть качеством генетическим, удивительно цельным характером, легко хранящим равновесие в таких ситуациях, когда другие просто ломались. Она была надежна и в работе, которую ей поручали, и в дружбе, и просто в приятельстве, абсолютно чужда корысти и зависти, патологически не способна на подлость. Во времена, когда предательство возведено было в категорию державной доблести, эти свойства были уникальны. Их флюиды в затхлом, душном имперском бытии образца середины семидесятых казались очень ощутимыми и чувствовались даже на расстоянии – люди тянулись к Ларисе, искали ее дружбы или, по крайней мере, моральной поддержки в трудные минуты. В числе их были и сановные однокашники, признавшие тем самым нравственное ее превосходство, и люди старше ее по возрасту. Возможно, в силу именно этого обстоятельства, закончив школу, она поступила на факультет психологии Московского университета, намереваясь в будущем заниматься новым тогда для России делом – психотерапией. Училась она отлично. К тому же те самые фантастические флюиды, что вызывали у людей безоговорочное к ней доверие и симпатию, позволили Ларисе чуть глубже проникнуть в лабиринты науки благодаря расположению преподавателей и особенно старой университетской профессуры. Случалось, тронутые искренним интересом Ларисы к предмету, они, безусловно рискуя, делились с ней кое-какими материалами, разными путями доставленными из зарубежных научных центров, сохраненными в личных библиотеках, специальными изданиями начала века, вплоть до двадцатых годов, когда большевистские идеологи, перекроив на свой лад сферы общественной жизни, представляющие, по их мнению, первостепенный интерес для строительства светлого будущего, добрались наконец до области научных исследований.

Впрочем, времена стремительно менялись. Учиться тем, кто действительно этого хотел, становилось с каждым годом легче. «Железный занавес» еще не пал, но сильно уже прохудился и, как дырявое корыто, пропускал в образовавшиеся щели и проемы информационные потоки, в том числе из области научной. Причем последние струились все более смелым и полноводным потоком, ибо до них соответствующим службам просто не хватало рук: качалась уже и сама плотина.

Лариса, с отличием защитив диплом, училась в аспирантуре и, как принято говорить в таких случаях, подавала большие надежды. Никто поэтому не удивился, и даже непременные завистники злобствовали не очень долго, когда ее в рамках научного обмена, который все именовали тогда «горбачевским», отправили учиться в Париж, в Сорбонну. Будущее ее, таким образом, складывалось просто блестяще.

Но, как это часто случается в жизни удачливых людей, судьбе надоело улыбаться. А быть может, жизнь решила наконец продемонстрировать дипломированному теперь на европейском уровне психоаналитику, что она – существо полосатое. Хотя справедливости ради следует отметить, что даже темная полоса в жизни Ларисы началась с события, на первый взгляд счастливого. На борту самолета, которым она возвращалась после окончания незабываемой парижской стажировки, Лариса встретила Его. Он был человеком явно незаурядным, творческим, талантливым и почти порядочным. Весь ужас этого персонажа, искалечившего впоследствии блестящую Ларисину карьеру, подорвавшего ее всегда завидное здоровье и сумевшего даже достичь, казалось, немыслимого – поколебать прославленное генетическое равновесие и умение держать удар, заключался как раз в этом безобидном «почти». Не много нашлось бы людей, знакомых с энергичным, напористым журналистом Левушкой Буниным, кто отказал бы ему в признании весьма незаурядных его способностей. Но еще меньшее количество людей, из тех, кто имел случай хоть пару раз пообщаться с ним, а уж тем более наблюдать его более длительное время, находили в себе силы протянуть ему руку для рукопожатия, а находились и такие, кто после непродолжительного контакта с Буниным настойчиво стремился оскорбить его более радикальным способом, вплоть до того, чтобы применить к талантливой журналистской особи грубую физическую силу.

При всем этом Лев Бунин не был отпетым мерзавцем. За его плотной не по возрасту фигурой отнюдь не тянулся шлейф преступных деяний, загубленных человеческих жизней или даже всерьез испорченных карьер. Ничуть не бывало. Он был скорее мелким пакостником, нежели серьезным подлецом, но почему-то именно это более всего выводило людей из себя. Например, шаря по дамским сумочкам в одной из редакций, где подвизался в то время, он оставил без внимания толстую пачку долларовых купюр в одном из скромных журналистских кошелечков, но стибрил (это не очень литературное определение содеянного более всего уместно здесь) стильную позолоченную зажигалку известной фирмы, ценой не более пятисот долларов, и пару визитных карточек известных политиков, знакомством с которыми впоследствии не преминул прихвастнуть в десятке мест, как бы случайно «засветив» карточки собеседникам. Он не стесняясь украшал свои материалы целыми абзацами, а то и страницами из малоизвестных творений классиков или переводных материалов со страниц мировой печати. Очень часто это сходило ему с рук – Бунин и сам неплохо владел пером: удачный пассаж вполне мог принадлежать ему самому. Если же случалось, что его уличали в плагиате, он без малейшего смущения, совершенно натурально радовался словно бы вдруг пришедшему озарению: «Ну, ты представляешь! А я третий день места себе найти не могу: откуда это у меня вылезло? Понимаешь, старикашка, память у меня – явление незаурядное…» Далее на собеседника выплескивался целый ушат вранья про удивительные свойства его памяти, которая стоит на специальном учете в институте мозга, и так да – лее, и тому подобное… словом, «семь верст до небес, и все – лесом…». Врал Бунин, надо сказать, виртуозно. Ларисе он, разумеется, представился прямым потомком великого писателя, возвращающегося в Москву после посещения могилы родственника на Сент-Женевьев-де-Буа и урегулирования кое-каких наследственных вопросов. Последнее было обронено как бы случайно, но значительно, так, что Лариса должна была понять: ее новый знакомый имеет серьезные права на наследие великого родственника, если и не все, то уж на самую значительную его часть непременно. Впрочем, Лариса очень плохо представляла себе, какое наследство оставил потомкам любимый ею писатель и был ли он вообще человеком состоятельным. В те минуты к тому же это было ей совершенно безразлично. Ибо она парила, в прямом и переносном смысле этого слова, на высоте, превышающей три тысячи метров над уровнем моря в комфортабельном салоне воздушного лайнера авиакомпании «Эр-Франс», и на совсем иных высотах, не поддающихся метрическому измерению, на крыльях если еще не любви, то уж по меньшей мере страстного увлечения обаятельным потомком великого писателя, талантливым журналистом Львом Буниным. Совершенно непонятно было, куда подевались на ту пору все ее ученые премудрости, позволяющие без особого труда определить психологический тип человека и наряду с ним некоторые свойства и особенности его характера.

Если бы научные – и немалые! – познания ее в эти минуты сумели достучаться до одурманенного сознания, она наверняка обратила бы внимание на то, что большинство занимательных историй и фактов из своей биографии велеречивый молодой человек, мягко говоря, изобретает по ходу беседы, причем делает это с ужимками профессионального лжеца. Случись такое – возможно, все иначе сложилось в ее судьбе и та по-прежнему дарила Ларисе свое царственное расположение. Но – случилось иначе. Лариса влюбилась. И далее все закрутилось стремительно, ей самой непонятным образом. Бунин ко всем своим редким весьма качествам мог смело плюсовать искусство фальсификации и умение виртуозно запудрить мозги, какими бы светлыми и критичными они ни были.

Прошло более полутора лет, прежде чем Лариса окончательно пришла в себя. К этому времени у них с Буниным уже был один годовалый ребенок и она была беременна вторым. Жили они в крохотной квартирке на самой окраине Москвы, в доме, который своими архитектурными корнями уходил даже не в «хрущовский» строительный бум, а много глубже – к самому началу века, когда кто-то из прогрессивных московских фабрикантов построил для своих рабочих несколько двухэтажных кирпичных общежитий, более все же смахивающих на бараки. Большевикам буржуазное наследие пришлось очень кстати: рабочие общежития так и размещались в бараках многие годы, обеспечив району в целом весьма дурную репутацию: по праздникам здесь бушевал пьяный разгул и массовые – барак на барак – драки. Потом рабочих постепенно расселили в общежития получше, а дома передали городскому фонду жилья для очередников. Обитателями бараков, наскоро перекроенных в малогабаритные отдельные квартирки, стали самые тихие и бесправные жители центральных районов (умеющие постоять за себя москвичи из центра ни под каким предлогом не уезжали), где интенсивно сносилось в ту пору все, не укладывающиеся в новую архитектурную концепцию. Соседями их оказались все те же иногородние рабочие, но уже заработавшие годами непосильного труда на московских заводах, стройках и прочих надрывающих не только тело, но и душу производствах вожделенную столичную прописку.

Бунин жилья в Москве не имел, будучи родом откуда-то из волжской провинции, и это было единственное, что удалось получить после размена большой арбатской квартиры родителей Ларисы, которые с обжитого Арбата уезжать категорически отказались. Кроме того, они были уверены, что безумный брак дочери долго не просуществует, и боролись не столько за себя, сколько за ее мало-мальски гарантированное будущее. В том, что Бунин в итоге обойдется с ней самым подлым образом, никто из них не сомневался. Налицо, таким образом, был полный и абсолютный крах так блестяще начинавшейся карьеры. Науку Лариса забросила – ребенок родился как-то удивительно быстро, да и Бунин требовал к своей персоне постоянного внимания, а вернее, отменного, образцового обслуживания. Было полное отсутствие средств существования, поскольку Бунин, при всем бесспорном все же своем таланте, ни в одной редакции подолгу не задерживался. Его выбрасывали за редакционные пороги, поймав на очередном мелком жульничестве: воровстве, проталкивании заказных материалов, откровенной фальсификации фактов, просто вранье, – порой тихо, чтобы не марать чести мундира, порой со скандалом и настоящим мордобитием. И – тесен мир, а журналистский мир тесен вдвойне, – довольно быстро репутация его стала появляться на пороге очередной редакции прежде, чем там появлялся он сам: его просто не принимали на службу. К тому времени, однако, уже возникли многочисленные независимые издания, изрядные дивиденды приносила дикая, не зажатая еще в железные клещи финансовых группировок реклама. Бунин будто бы обрел второе дыхание: проекты один грандиознее другого били из него фонтанами – он крутился между потенциальными спонсорами и рекламодателями, благо тогда и те и другие были в избытке, подвизался на околополитической орбите, предлагая свои услуги и рекламируя собственные таланты, врывался в кабинеты главных редакторов и руководителей телевизионных каналов, вальяжно, по-хозяйски сулил под свои проекты немедленные огромные инвестиции. Народ начинал сомневаться. Да, подлец известный и жулик… А вдруг? Времена-то менялись стремительно и преподносили метаморфозы похлестче, поднимая к самым вершинам властных пирамид такие персонажи… Чаще всего его проекты рассыпались, как замки на песке, чудом не погребая никого под своими обломками. Но случались и удачи – по крайней мере, он постоянно мелькал в модной телевизионной «тусовке», с ним снова начали здороваться, называть стариком и мелкие пакости его сочли за лучшее забыть. Впрочем, из этого вовсе не следовало, что положение семьи улучшилось хоть на йогу, – напротив, денег теперь не стало совсем. Бунин даже не скрывал, что все заработанное тратит на себя – он должен был теперь стильно одеваться, иметь на запястье дорогие часы, глаза прикрывать дорогими очками от солнца, у него просто обязан был быть пейджер и радиотелефон, он приобрел даже старенькую «БМВ», и теперь на повестке дня стояло авто поприличнее. Обедал, пил кофе и ужинал он тоже, естественно, в городе со своими друзьями, клиентами и еще бог знает с кем. Лариса и оба маленьких (именно оба, потому что второй, еще не родившийся, требовал еды настойчивей старшего – болезненного и слабенького) днями голодали. Просить денег у родителей, подруг или брать у кого-либо взаймы стало теперь невозможно – Бунин запрещал – он был почти знаменит и очень трепетно относился к своей репутации.

– Пойми ты, курица, я теперь должен быть как жена Цезаря – вне подозрений. Выживу я – и вы живы будете. Неужели этого ты своими высокообразованными мозгами понять не можешь? – кричал он на Ларису, когда она просила денег. – Вместо того, чтобы помочь мне, появиться где-нибудь в подобающем виде, продать свой прославленный психологический талант подороже, развести лохов, ты только сидишь в этой конуре и ноешь, как приблудная шавка. Учти, курица, я человек светский, я в такое общество теперь вхож, где дама полагается по протоколу. Так что делай выводы своевременно: или изволь соответствовать, или… чтоб потом не было соплей…

– Мы умираем с голоду сегодня. Я и дети. И о каком подобающем виде ты говоришь? Посмотри, на кого я стала похожа? Да и что я надену, вздумай сопровождать тебя? Вот этот мамин халатик… знаешь, сколько ему лет?

– Во-от как мы запели теперь? А на ком я женился? На восходящей звезде советской психологии? А? Не слышу! Так где все это, мадам? Сорбонна, публикации, диссертации? Ах, мы ослабли, у нас завелись детки! Тряпка! Я знаю десятки женщин, сделавших блестящие карьеры с детьми, без мужей, без родителей. Да-да, без благоустроенных родителей под боком, с квартирой на Арбате, дачей в Валентиновке и коллекцией миниатюр, от которой все антиквары Москвы пускают слюни. А библиотека? А автограф Пушкина в альбомчике твоей досточтимой скромницы бабули? Знаешь, сколько это все стоит?

Это была давняя его песня, зазвучавшая едва ли не в первые месяцы их супружества, когда родители отказались уезжать с Арбата. Тогда Лариса просто зажала уши и зажмурила глаза – она любила. Потом, когда нашкодившее сознание стало виновато возвращать ей картины объективной реальности и в центре их возник яркий, потрясающий своей хрестоматийной мерзостью образ ее мужа и отца двоих детей, первым делом она спросила себя: а я-то зачем ему понадобилась? И ответ нашла сразу: образование все же было фундаментальным. Бунин, обладая прекрасно развитой и отменно тренированной творческой фантазией, без проблем слепил свой личный миф, в котором он, безродный недоучка из глухой провинции, преобразился в русского дворянина хорошей фамилии, потомка великого писателя, рожденного и взращенного миром творческой столичной элиты. Согласно мифу, это он, а не Лариса учился в престижной арбатской школе, равный, если не лучший, среди самых сановных отпрысков. Это он жил в большой уютной квартире в тихом старомосковском переулке, хранящей в своих стенах тени великих или, по крайней мере, известных в свое время предков. Это он вынашивал свой литературный дар, листая страницы древних книг из фамильной библиотеки с автографами прославленных авторов. И над его кроваткой в детской, как сонм ангелов, вдруг слетевшихся на одну стену, лучились живыми взглядами крохотные лица людей на маленьких, тончайшей работы портретах-миниатюрах, выполненных на холсте, металле, перламутре великими мастерами прошлого. Его личному мифу нужно было материальное подтверждение, внешняя оболочка – и он обнаружил ее на борту лайнера авиакомпании «Эр-Франс», которым возвращался из редакционной командировки, полученной благодаря подделанному им письму Общества советско-французской дружбы. К тому же Лариса в ту пору была очень красива и вполне могла стать приятным дополнением и красивой убедительной иллюстрацией личного мифа Льва Бунина. Но – не стала. Сломалась, опустилась, постарела, к тому же родители не проявили дворянского великодушия, которое просто обязано было подвигнуть их на серьезные жертвы ради любви единственной дочери. Миниатюры, библиотека, собственноручное посвящение Пушкина в альбоме одной из бабушек оказались не про его, Бунина, честь. Миф получил сильную пробоину, когда они с Ларисой оказались выброшенными на грязную и злую рабочую окраину – пристанище опустившихся московских интеллигентов и так и не поднявшихся, даже обретя свободу, рабов. За это Бунин Ларису ненавидел и ждал только случая бросить навсегда, забыв как страшный сон и на прощание – уж непременно! – пнув побольнее.

Однако судьбе было угодно распорядиться совершенно иначе.

С той поры в жизни Лены Егоровой стали происходить самые удивительные, замечательные перемены, очень похожие на те, которые происходят в сказках. Конечно же, все происходило не вдруг и не так уж стремительно, как казалось тогда Лене, но в детстве время спрессовано гораздо более плотно, нежели потом, когда человек начинает чаще поглядывать на часы, сверяя ритм своей жизни с течением времени.

Сначала в доме стали появляться деньги. Для Лены это означало много вкусной еды, красивые, никогда не виданные платья и туфельки, джинсики, маечки, курточки и много всякой яркой одежды, от которой рябило в глазах. Отец приносил ее ворохами, вытряхивал из необъятных пакетов, и Лена под его руководством с восторгом примеряла все это богатство пред облупленным зеркалом старого гардероба. Мать осуждающе поджимала губы и в отсутствие отца объясняла Лене, приводя для убедительности яркие примеры из классики, что не одежда красит человека и по наряду только встречают… Все это Лене было хорошо известно, но счастье от возможности появиться во дворе не втягивая голову в плечи, потому что рукава растянутой вязаной кофточки намного короче допустимого и об этом не преминула заметить дворовая модница Эльвирка, было таким огромным, что, возможно и вечные, мамины истины отступали на второй план. Потом наступит время, когда Лену совершенно перестанет волновать, во что она одета, и тогда уже мать начнет убеждать ее уделять больше времени своей внешности, как всегда, впрочем, невпопад, потому что новое Ленино окружение имело свои очень четкие представления о стильной одежде и этим представлениям ее гардероб вполне соответствовал. Но все это произойдет несколько позже. А пока чудеса продолжались: в доме появился большой цветной телевизор, сменив старенький, собранный из каких-то отдельных частей и тысячу раз после этого перепаянный отцом, но все равно ломающийся от малейшего перепада напряжения в сети. И главное чудо – видеомагнитофон, с целым ворохом кассет в ярких картонных коробках. Словно отворилось невидимое ранее окно – и в него полноводным красочным потоком хлынул волшебный незнакомый мир. Конечно, мать сразу же ввела жесткую цензуру, но и ее заворожила экранная жизнь – вечера напролет она сидела возле телевизора, проглатывая, как раньше книги, одну кассету за другой, не замечая времени и забыв о повседневных обязанностях. Впрочем, книги гоже появились новые – яркие, в глянцевых суперобложках. Любитель хороших детективов, отец рано приобщил к ним Лену – теперь она могла читать Чейза и Гарднера, и читала запоем. Потом появилась новая машина, у отца стало больше времени – многое теперь делали его подчиненные – коллектив скромного кооператива разрастался в небольшую, но вполне устойчивую фирму, – он стал возить Лену в школу, после некоторого сопротивления сдалась и мать – ее отец тоже подвозил на работу и лишь потом отправлялся по своим делам, правда, возвращался он теперь поздно, часто уезжал в разные города – предприятие его процветало.

Потом всего было так много и оно обрушивалось таким нарастающим потоком, что Лена не смогла бы сейчас восстановить точную хронологию радостных событий, возносящих их семью все выше и выше, к вершине пирамиды, где сосредоточена была элита российского предпринимательства. Тех из них, кто умудрится сохранить свои позиции, репутацию, капиталы и жизнь в последующих финансовых и политических катаклизмах, назовут потом олигархами, почти открыто признавая за ними право управлять страной. Но это случится потом. Много позже. Пока же было восхождение, и, вопреки традиционному представлению о покорении вершин, именно это было самым счастливым временем для них – первой сотни новоявленной миру российской буржуазии. Время, когда голова полна идей, тело – сил, деньги просто лежат под ногами, и, для того чтобы их поднять, надо только не полениться нагнуться, а вершина сияющая, манящая и совершенно доступная – вот она, совсем рядом, впереди и лишь чуть выше того места, на котором ты уверенно стоишь, поглядывая все чаще наверх. Еще один короткий бросок – и… Такое было тогда время.

Новые друзья отца были веселы, просты в общении, образованны – почти все они Пыли выпускниками столичных технических институтов, многих связывало студенческое прошлое со всеми вытекающими отсюда интеллектуальными, музыкальными, литературными и прочими увлечениями. Они жили все рядом – арендуя на коммерческой основе дачные поселки Управления делами Президента на знаменитой и недоступной некогда Рублевке, постепенно тесня номенклатуру, запросто входя с ней в контакт, покупая нужных людей мелкими подачками вроде солидного «мерседеса» с водителем, переданного крупному чиновнику на временное пользование вместо скромной номенклатурной «Волги». Или небрежно врученного – сувенир, не более, «чтобы легче было с вами, уважаемый, связаться!» – мобильного телефона. Они вместе три раза в год летали, полностью выкупая рейсы авиакомпаний или нанимая отдельный самолет, кататься на горных лыжах в Сент-Морице и в Шамани. В бархатный сезон они оккупировали Ниццу и Мар-Пель, арендуя самые роскошные виллы и оптом все апартаменты и номера «люкс» в прославленных отелях.

Они двигались вперед веселой, бесшабашной, но хваткой и не упускающей своего компанией. Старым швейцарским банкирам и пожилым метрдотелям лучших парижских ресторанов вдруг, на короткие мгновения, показалось, что вернулась молодость – такими видели они русских промышленников и купцов на заре уходящего века. Это были их дни, и они жили ими, опьяненные свободой, собственной силой и вседозволенностью, полагая, что так теперь будет всегда. Нет. Не так – много лучше. Однако старые швейцарские банкиры и метрдотели дорогих парижских ресторанов, смахнув как легкую августовскую паутинку с морщинистого лица воспоминания о незабвенном 1913-м, вздыхали и настороженно качали головами. Они помнили, как все кончилось тогда, и это давало им некоторые основания предполагать, каким будет финал теперь.

Впрочем, Лена ничего такого, разумеется, не знала, ей было тринадцать лет – и жизнь ее была прекрасна. Уже несколько лет, как они покинули свою крохотную квартирку и постоянно жили теперь на большой двухэтажной даче, окруженной соснами и аккуратно подстриженными кустарниками, за которыми проглядывались такие же одинаковые дачки, более похожие на маленькие уютные виллы, разумеется, со всеми городскими удобствами. У них теперь была приходящая каждый день горничная, вежливая и старательная, так же как и при прежних хозяевах. Их дача ранее полагалась по рангу заведующему отделом ЦК КПСС, и однажды Лена нашла под лестницей целую кипу странных толстых журналов с непонятным названием «Вопросы мира и социализма». Что такое социализм, она уже не помнила. У отца была своя машина – бронированный черный «мерседес» с синим колпаком мигалки на крыше. Сам за рулем он ездил только в выходные на специально приобретенном для этих целей джипе. На переднем сиденье «мерседеса» рядом с водителем сидел теперь еще один крепкий парень – охранник.

– Тебе грозит опасность? – поинтересовалась однажды Лена, особо не веря в то, о чем спрашивала, и произнося слова с интонацией героини одного из боевиков. Убийства предпринимателей еще не стали в ту пору привычным делом, и она правда не понимала.

– Чушь несусветная, – ответил отец в своей теперешней ироничной манере. – Не-е, это атрибуты статусные. Понимаешь? Нет? Ну, как тебе объяснить. Мне, к примеру, еще с детства нравятся болгарские джинсы «Рила». Ты про такие даже не знаешь. А я люблю. Так вот, несмотря на это, я джинсы «Рила» носить не могу, а должен втискиваться в эти чертовы «Версаче». Такая вот байда. Или вот еще. Дед подарил мне часы, командирские, он с ними прошел всю войну. Я бы их носил с превеликим удовольствием, но тогда каждому встречному нужно объяснять: «Видите ли, уважаемый, это не просто старые советские часики, это семейная реликвия и так далее и тому подобное…» Это ж с ума сойти можно! Поэтому дедушкины часы у меня лежат в сейфе. А ношу я, как ты видишь, платиновую «Омегу», тоже старую, аж тысяча девятьсот одиннадцатого года выпуска, но в данном случае это уже не просто старые часы, а антиквариат, посему цена ее исчисляется… Но это тебе знать необязательно. Суть уловила?

– Уловила. Но почему тогда мама?..

– Ой, ну не надо про маму, ладно? – Отец сморщился, как от зубной боли. – Она у нас такая. И все тут. Она же мама. Такая вот байда получается.

С мамой действительно были проблемы. Она интегрироваться в новую жизнь упорно не желала. Во-первых, она была убеждена, что всему этому внезапно свалившемуся на голову благосостоянию рано или поздно – а скорее все-таки рано – придет конец. Причем конец справедливый. Посему она не желала ни к чему привыкать и жила так, словно в жизни семьи ничего не изменилось. Одевалась она, как и раньше, в простые джинсы, причем занашивая их до дыр, и дешевенькие блузки в стиле мужских рубашек, тонкие трикотажные маечки – летом и тяжелые бесформенные свитера – зимой. Конечно, отец покупал ей приличные вещи в домах высокой моды, драгоценности самых известных ювелирных фирм, роскошные шубы – это было также принято и необходимо в их кругу, как «мерседес» с водителем, охрана и часы на запястье строго определенной марки. Однако подарки она аккуратно вешала в шкаф, складывала в сейф и одевала только после настоятельной многократно повторенной просьбы с глухим недовольным ворчанием. Впрочем, в ее нежелании носить красивые, дорогие вещи была некая логика, а не простое упорство – роскошные наряды ей фатально не шли. В них она сильно напоминала горничную, тайком от хозяйки позаимствовавшую кое – что из ее гардероба. Кстати о горничных: им она упорно не доверяла, десятки раз проверяя и перепроверяя сделанную работу, некоторые же вещи она просто не могла позволить делать посторонним людям. Например, она всегда прятала от горничных в укромном местечке и потом сама стирала свое белье, пытаясь и Лену заставить делать го же самое, но безуспешно – Лена во вкус новой жизни входила стремительно и, собственно, новой ее уже не считала, ни на минуту не забывая притом своего унылого прошлого.

Во-вторых, и это, собственно, было продолжением первого, мать фанатично, упрямо продолжала экономить на всем. Имея уже в собственном распоряжении почти такой же, как у отца, лимузин с охранником и водителем, она колесила по оптовым рынкам Москвы, выискивая продукты подешевле и торгуясь из-за каждой копейки. Жадность матери неизменно и явственно являла себя во время приема гостей, что тоже делать хотя бы время от времени было принято и необходимо в их кругу, – она придирчиво и не скрывая недоверия ходила буквально следом за официантами, сопоставляя количество полных и порожних бутылок, устраивая разносы по любому поводу. Предложив гостям чего-нибудь выпить и получив согласие, она приносила пластиковый поднос, уставленный жестянками кока – колы и спрайта, картонными коробками соков. В конце концов отец свел количество приемов дома к минимуму, но о них все равно долго еще рассказывали смешные истории.

В-третьих, она упорно не желала признавать бесспорное теперь главенство в семье отца, свою полную зависимость от него и обращалась с ним так же, как прежде, откровенно унижая и оскорбляя во время частых, как и прежде, скандалов, пускаясь по любому поводу в драку, царапаясь и швыряясь тяжелыми предметами. Словом, все оставалось так, как в пору его безденежья и неспособности содержать семью. Он, разумеется, теперь позволял себе много больше, чем в ту пору, – мог заявиться домой за полночь и изрядно в подпитии, мог не прийти ночевать вовсе. После этого следовало неотвратимое наказание – она отправляла его на несколько дней ночевать в деревянную баньку, стоящую отдельно от дома. Отбирала все вещи, вплоть до нижнего белья, отнимала телефон и пейджер. Горничным и даже его личной охране подходить к бане в такие дни запрещалось. К телефону, кто бы ни звонил, его не подзывали, на проходной строго-настрого велено было говорить, что он болен и никого не принимает. В качестве наказания он не получал не только выпивки, но и еды. Запрет нарушала только Лена, исхитряясь доставлять в баню и еду, и пиво, и телефон (или, по крайней мере, по просьбе отца делать необходимые звонки самостоятельно), и свежие газеты, и почту, которую ежедневно доставляли из офиса вкупе с длинным списком ищущих с ним встречи или хотя бы разговора людей.

В-четвертых, она необратимо старилась, упрямо не желая пользоваться какими-либо косметическими процедурами, кроме самых примитивных кремов, привычных ей еще со времен нищей советской молодости, и только последние пару месяцев зачастила в какой-то модный салон, и то за компанию с подругой, мужа которой считала весьма перспективным политиком, а знакомство в целом – полезным. Некрасивая от природы, она теперь становилась все более неприятной внешне, тело словно иссыхало изнутри, черты лица обострялись, нос стал крупнее, а глаза ввалились в темные впадины орбит. Отец же, напротив, с годами становился более привлекательным, хоти никому, кроме самой Лены, не пришло бы в голову назвать его красивым. Но все же на смену тощему юноше, похожему на мальчика с тонкой шеей и испуганными бесцветными глазами, явился крепкий, в меру упитанный мужчина, с неспешными манерами, холодным проницательным взглядом очень светлых глаз, немногословный, но умеющий хранить веское, порой пугающее собеседника молчание. Все прочее терялось за неброской одеждой, девизом которой было «дорогая простота», отношением окружающих, чаще заискивающе-почтительным, редко дружеским – на равных и еще многими серьезными и мелкими деталями стиля и поведения, которые формируют окончательный образ человека.

Спали они с матерью уже несколько лет кряду в отдельных спальнях, благо теперь, в новом доме, это было легко – комнат и этажей в нем было множество. Переезд на новое место был еще одной переменой к лучшему в Лениной жизни: теперь они жили не в дачном поселке, а на отдельной даче, принадлежащей ранее одному из членов Политбюро. Дом был огромным, в три этажа, со множеством комнат, библиотекой, бильярдной, кинозалом, в котором можно было смотреть настоящее кино. Вокруг – несколько гектаров прекрасного соснового леса, отделенного от всего мира крепким и высоким, как и во времена прежних владельцев, забором. Въезд на территорию охранялся так же, как и в былое время, круглосуточно, несколькими сменами вооруженной охраны. Дом означал новый статус отца, новый его шаг наверх в иерархии российского предпринимательства – такие дачи сдавали в аренду только по личному распоряжению управляющего делами Президента страны. Стоило это не дешево, но посвященным людям говорило о многом.

Отец радовался как ребенок, однако не этому обстоятельству, а самому дому, его размерам, бильярдному столу, на котором, по преданию, гонял шары сам Иосиф Виссарионович, – а теперь то же самое делает он, майорский сын, бывший голодный студент и нищий советский инженеришка. Мать возмущалась огромной арендной платой, требовала заняться покупкой собственного дома или хотя бы земли. Он от нее просто отмахивался, упиваясь тем, что приобщился теперь к миру небожителей.

Тогда впервые Лена поняла: отец не так уж велик и богоподобен, как казалось ей раньше. Людские слабости ему не чужды, а память о тяжелом унизительном прошлом живет в нем крепко. А потому позволяет он себе некоторые безрассудства – аренду этой дачи вместо покупки или постройки собственного дома; содержание за свой с чет бывших крупнейших партийных и советских функционеров, вместе с их враз опустившимися семьями; открытие собственного ресторана – не прибыли ради: большинство клиентов обслуживалось там бесплатно, а просто так, чтобы все знали и просили пропуск или членскую карточку – ресторан был модным. Всеми этими безрассудствами он как бы мстил своему жалкому прошлому и, одновременно, доказывал всем, и в первую очередь себе, что оно никогда уже не вернется. Но, поняв это, Лена полюбила отца еще больше, потому что теперь к огромной любви примешивалась жалость.

Это были первые, но, увы, не последние ее открытия в части отцовских слабостей. Те представали перед ней в деталях, отдельных поступках, брошенных вскользь фразах и словах, его молчании и даже взгляде, когда он задумывался о чем-то серьезном, не замечая, что дочь исподволь внимательно за ним наблюдает. Она поняла, например, что отец не так уж смел и тушуется в общении с крупными чиновниками, если их заранее должным образом не обработали его люди и встреча, таким образом, практически запрограммирована на успех. Более того, однажды на одном из европейских курортов, наблюдая за тем, как он объясняется в рецепции отеля, она поняла, что он боится общаться с обслугой, кроме той, которой он хорошо известен. И – удивительное дело! – она поняла, почему это происходит: ему слишком часто хамили раньше, причем именно обслуга – официанты, бармены, продавцы в магазинах, – ничего другого по отношению к тощему пацану в обносках, что-то невнятно лопочущему, от них ждать не приходилось. Теперь он боялся, что это случайно повторится, он не сумеет чего-то объяснить – дикция его и впрямь была отвратительна: его не поймут, не признают в нем нового человека, хозяина жизни – и снова нахамят, обидно и унизительно, как раньше. Ей стало ясно, почему он так не любит оставаться один без помощников, референтов, охранников или хотя бы кого-то из приятелей, кто сможет легко снять все противоречия и урегулировать конфликты. И сердце Лены снова трепетало от любви и нежности к отцу и его человеческим слабостям. Оказалось к то муже, что он любит прихвастнуть и даже откровенно приврать. Однажды она подслушала его телефонный разговор с кем-то из приятелей. Они говорили о детях, и Лена вдруг услыхала, что она истинная русская красавица с прекрасным иконописным лицом и огромными глазами и явный, бесспорный лидер в лицее, где без особого удовольствия и рвения училась она последние годы. «Она атаман, понимаешь, – объяснял приятелю отец, – я тебе больше скажу: она там «в законе». Да, как ни парадоксально это звучит – именно «в законе», такая байда». Лена тихо попятилась, стараясь быстрей выйти из зоны слышимости разговора. Ей было стыдно. Про свою внешность она давно уже все поняла – не без участия честной всегда и во всем мамы. Лицом Лена былa точной копией отца, а он был некрасив даже с точки зрения канонов мужской внешности. И только глаза унаследовала она от матери – они были желто-карими и с отцовскими чертами сочетались крайне плохо, придавая в целом ее собственному лицу какое-то угрюмое и плутоватое выражение одновременно.

Что же касается лидерства – это утверждение было еще более смешным и нелепым. Леной всерьез пытался заниматься лицейский психолог – она была девочкой замкнутой, угрюмой, истеричной, к тому же – вследствие бесконечных материнских запретов – лживой. Преобразования, снобизм, порожденный новым положением на общественной лестнице, в сочетании с неизгладимыми воспоминаниями о нищете и убожестве прошлой жизни, очень сильно и дурно влияли на ее психику. Она чуралась тех, кто, по ее мнению, был корыстно заинтересован в дружбе с ней, но сторонилась и тех, с кем могла бы дружить на равных или почти на равных, ибо подсознательно боялась быть отвергнутой по той же причине. Лена была нелюдима, и единственной ее подругой неожиданно для всех стала девочка намного моложе ее, дочка умершего друга отца, семью которого он теперь опекал. Впрочем, и с ней они встречались нечасто. Большую часть свободного времени Лена проводила в одиночестве, отгородившись от мира высоким зеленым забором, в своей просторной, обставленной по ее собственному проекту комнате, в которой вечно царил страшный беспорядок. На огромной низкой тахте, занимающей большую часть комнаты, эклектично соседствовали книги, одежда, компьютерный дисплей и CD-плейер, целый ворох дискет и кассет различного назначения, тарелки с едой, фрукты россыпью и еще много всякой всячины, в окружении которой Лена ощущала себя вполне комфортно и счастливо. Даже у матери не хватило силы бороться с этим образом жизни, и она просто избегала заходить в комнату дочери без крайней нужды. Отец же частенько заглядывал к ней, и, вместе развалясь на тахте, они обсуждали самые разные проблемы, пока однажды, между делом пролистывая какую-то случайную книгу, оказавшуюся, к его несчастью, «Энциклопедией молодой девушки», отец не наткнулся на статью «Как правильно мастурбировать». Когда смысл прочитанного дошел до его сознания, он повел себя, по мнению Лены, довольно странно и даже смешно. Взрослый, почти сорокалетний мужчина залился краской до самых корней волос и быстро перевернул страницу, словно нечаянно подсмотрел что-то неприличное. Он скомкал беседу и ушел от нее торопливо и вроде даже рассердившись, хотя не произнес ни одного сердитого слова.

Без преувеличения – в жизни Ларисы настали самые черные дни. Собственно, это не совсем верное утверждение, поскольку светлые или темные периоды наступают у людей, для которых жизнь представляет собой хоть какую-нибудь ценность. Что же касается Ларисы, то жизнь перестала интересовать ее вовсе, и она тупо ожидала появления на свет второго ребенка, которого не хотела и не любила, как и первого, но чувствовала перед обоими какую-то не осознанную (сознание-то ее как раз активно не хотело принимать обоих младенцев, как источник дополнительных физиологических и нравственных страданий), но биологическую ответственность и потому продолжала тупо бороться за сохранение своего и их физического существования.

Однако то, что верующие люди именуют милостью Божьей, посылаемой вслед за испытаниями, идеалисты, настроенные более критически, определяют балансом положительного и отрицательного в мировом пространстве и судьбе каждого отдельно взятого человека, а веселые скептики вкладывают в лаконичное «жизнь полосатая», иногда ощутимо проявляется в жизни каждого человека. И настал день, когда, сама не ведая того, Лариса вступила в светлую полосу своей будущей жизни. В ту пору она как раз производила на свет своего младшего сына и, страдая от сильных схваток, не была в состоянии забыть хоть на минуту, что в роддом ее отвозила мать, не преминувшая в очередной раз подчеркнуть, какими унижениями оборачиваются для Ларисы каждый день и час, проведенные рядом с этим человекообразным существом – ее мужем. Однако самого человекообразного как раз рядом не было: занятый на какой-то тусовке, он даже не звонил в этот день ни разу, дабы поинтересоваться состоянием жены. И это доставляло Ларисе дополнительные страдания, едва ли не большие, чем те физические муки, которые причиняли ей долгие сильные схватки. Ребенок словно не желал появляться на свет, предвидя, что там не ожидает его ничего особенно хорошего, и всеми силами оттягивал этот момент.

Когда между схватками наступил короткий перерыв и Лариса собралась было вновь предаться душевному мазохизму, вспоминая все, что суждено ей было претерпеть за годы супружества, внимание ее вдруг привлек обрывок разговора двух акушерок, отдыхающих от благородного, но изматывающего участия в бесконечном процессе явления на свет Божий новых его обитателей. Сейчас было некоторое затишье, и женщины с наслаждением курили у окна в коридоре.

– Нет, я бы побоялась все-таки, не Божье это дело. Как еще обернется, неизвестно.

– А мне терять нечего и надеяться не на что. Где был твой Бог, когда он средь бела дня вещи собрал и убрался к этой гадине ползучей? Малая в истерике заходится. Гошка кулачками его молотит: «Уходи, – кричит, – ты нам тоже не нужен!» А я, веришь – нет, в чем мама родила, как думала его в койку затащить напоследок, дура ненормальная, детей не стыдясь, хлопнулась на колени. И ползу за ним по ковру, не плачу уже, не кричу, а знаешь, будто как вою: «Сашенька, родимый, что хочешь – делай, как хочешь – живи, только не уходи…» Как же! Только дверь в прихожей и бухнула! Был он, Сашенька, да нету – весь вышел. Как жить? В общем, что со мной творилось тогда, ты и сама знаешь, насмотрелась, наслушалась…

– Да уж, мы за тебя боялись, честно скажу, как бы чего с собой не сотворила. Ирина Аркадьевна просила даже нашу новую, ну эту – психологичку, с тобой побеседовать, но тут ты в деревню вроде с малыми собралась. Решили повременить, может, дома успокоишься.

– Да что она может, твоя психологичка! Слышала я, как она тут с одной мамашей в послеродовой беседовала. Та тоже какая-то не в себе была, вроде меня, то ли мужик ее бросил, то ли еще что, в общем, сама знаешь… И вот наша мадам ей противным таким голосом вещает: «Вы расслабляетесь, вы отдыхаете, ваши руки наливаются тяжелым теплом, тепло проникает дальше…» – Невидимая Ларисе женщина очень точно передразнила интонации плохих психологов, чаще самоучек, пытающихся таким образом ввести пациента в транс. – И что бы, интересно, она мне сказала: «Вы расслабляетесь…» Когда у меня внутри все горит, будто я крутого кипятка или кислоты какой-нибудь нахлебалась. И не расслабляться мне надо было, а действовать. В общем, я как вам и сказала – детей – в деревню, к матери. А сама – к этой ясновидящей Марии. Адрес мне Юлька дала, помнишь, у нас в патологии девчонка такая рыжая работала – муж ее бросил, как разбогател, новую себе завел – фотомодель или как там их зовут… А потом вернулся, на коленях ползал, кольцо с бриллиантом подарил, машину, квартиру купили новую. В общем, слава Богу, живут теперь – не нарадуются. Так мне Юлька про эту Марию еще тогда рассказывала, когда у нее беда была, а я – вот как ты сейчас – еще ее отговаривала: дескать, мы крещеные все лее, ты молись…

– Ну ладно, я же от души. Ты рассказывай…

– Знаешь, ты, Иришка, на меня не сердись, про все рассказывать нельзя, только кое-что. Прихожу. Народу у подъезда много – все женщины, но есть и мужики тоже – ждут.

– В обычном прямо доме живет, что ли?

– В обычном, пятиэтажке. Все у подъезда на лавочке. Так при записи и объяснили, по телефону: подъезжайте и ждите у подъезда, пока вас не вызовут. Ну, вызвали меня где-то через час. Захожу, обычная квартира такая, даже скромная, я бы сказала. Икон, правда, много на стенах, кресты, а в той комнате, где она сидит, вообще темно, на стенах какие-то травы, аромат от них сильный и что – то еще вроде, знаешь, дымится в горшочке, пахнет тоже приятно, но запах вязкий. Она в кресле сидит, с высокой такой спинкой, в самом дальнем углу комнаты и говорит: подойдите ко мне, не торопитесь – вот скамеечка рядом, на нее садитесь пока. И пока я шла и правда не быстро – полумрак в комнате, возле стен что-то навешано и наставлено, то ли маски какие, то ли вроде идолы деревянные, знаешь, как в кино, – не разбежишься. Она негромко так и медленно, словно читает в темноте, стала мне про меня все рассказывать. Чем болею, веришь – нет, даже детские какие-то болезни вспомнила, потом говорит: «Садитесь и дайте мне руку». Ну, села я подле нее, на эту скамеечку, чуть ниже она, чем ее стул, и тут мне она еще добавила кое-что про меня – этого уж точно никто знать не мог…

«Конституциональный анализ, Боже ты мой, примитивный конституциональный анализ, – подумала Лариса и даже позавидовала: ей бы никогда не пришло в голову обставить это так, да еще сразу же выдать пациенту свои наблюдения. Ей вообще чужды были эффектные приемы, рассчитанные на то, чтобы поразить клиента необычными способностями мастера. Принцип «стеклянного сосуда», который использовали некоторые практикующие психологи, она никогда не признавала. Суть принципа была проста до смешного: с первых минут общения психотерапевт ведет себя с пациентом так, словно в том нет ничего, что скрыто от мастера, и в этом смысле обратившийся за помощью человек не более чем стеклянный сосуд, каждая внутренняя точка которого отлично просматривается. В ход при этом идут любые приемы, от самых примитивных – пронизывающий взгляд с «ленинским прищуром», окончание фразы, начатой клиентом, ироничные реплики типа «Разумеется, это и должно было произойти» – до плохой актерской игры, а подчас и простой фальсификации. «Была бы польза!» – утверждают сторонники метода. Лариса к их числу не принадлежала, но сейчас прислушивалась жадно и, несмотря на свое теперешнее состояние, с большой долей профессионального любопытства.

Акушерка между тем продолжала:

– Ну а потом, знаешь, она ставит передо мной обычный с виду стеклянный шарик на толстой подставке. «Смотрите, говорит, внимательно в центр шара, не пугайтесь, если что-то начнет происходить с вами, или с шаром, или вокруг вас, и говорите все, что приходит вам в эти минуты на ум, все-все: ваши ощущения, воспоминания, чувства, – не стесняйтесь – меня с вами рядом нет, ничего и никого не бойтесь. Вы пришли ко мне за помощью, и вы ее получите. Великая сила дана мне Господом, и те, кого могу я принять, получают от меня помощь и утешение…» И вот, представляешь, говорит она это, и голос у нее стал такой низкий, говорит она медленно, но не останавливаясь ни на минуту. И вдруг я вижу: шарик стал изнутри светиться, причем свет идет не ровный, как если бы включили лампочку, а вроде мерцает – то ярче вспыхнет, то почти затухнет, и так все время, монотонно. А шарик сам изнутри темный – только где-то свет, вспыхивает и затухает, вспыхивает и затухает. И она говорит, словно командует ему: «Вы видите этот мягкий свет. Он несет вам добро. Он то вспыхивает, то затухает, то вспыхивает, то затухает, так и наша жизнь. Расскажите мне про свою жизнь, все что хотите, не спеша…» И, знаешь, я ее почти уже не слушала. И был только шарик этот – и вся моя жизнь… Дальше, Иришка, прости, я рассказывать тебе не буду. Нельзя. Мария отдельно меня предупредила, когда отпускала, что будет соблазн поделиться с подругами, с мужем, когда вернется. Ни в коем случае, особенно с ним…

– И давно он пришел? Как?

– Да почитай сразу, после третьего или четвертого сеанса. Сам позвонил – вроде бы вещи какие забрать. А я ему – спокойно так: «Конечно, приезжай, здесь все твое». Ну приехал он, я все сделала, как она говорила. И опять к ней – на сеанс. Через два дня – опять звонит. Еще чего-то надо. А я опять, как первый раз – ласково и вообще, как она учила, – теми же словами. В общем, через две недели вернулся он, сама знаешь. Детей вместе из деревни забирали. Там я тоже кое-что из того, что она велела, сделала. Так-то вот, подруга.

– Да. Кто б другой сказал, не поверила бы. Я ведь в эти дела не очень… ты знаешь. А так… И тысячи долларов не жалко. Бог с ней, с тысячей.

– Что ты! Я и больше бы отдала. Деньги – разве в них счастье, да и вернулись мне эти деньги, хочешь – верь, хочешь – нет. Две подряд роженицы коммерческие попались. Все у них в порядке, так мужья каждый по пятьсот зеленых отвалил в конвертике.

Женщины говорили еще о чем-то, но Лариса уже чувствовала надвигающийся приступ боли, который несла с собой очередная схватка. Однако ожидание мучений теперь почти не пугало ее – мысли заняты были только что услышанным. «Как просто! – думала Лариса, мышцы которой уже инстинктивно напрягались, готовясь к приступу, но мозг работал ясно и совершенно в ином направлении. – Без сомнения, эта чудотворница Мария имеет психологическое образование или, по крайней мере, некоторый набор профессиональных знаний. Плюс необходимый антураж. И человек счастлив, спасен, благодарен, не жалеет потраченных денег да еще склонен к дальнейшим волшебным фантазиям. Я ведь тоже хотела… И я ведь могу помогать, лечить, намного профессиональнее, у меня больше знаний и техник…»

Действительно, осознав насущную потребность самостоятельно зарабатывать деньги, Лариса долгое время на последние копейки давала объявления в толстые глянцевые журналы, которые, как ей казалось, читают ее потенциальные клиентки: «Психотерапевт с международным сертификатом и практикой работы за рубежом…» Не отозвался никто, кроме нахальных молодых людей, которые без церемоний потребовали часть от получаемой прибыли, угрожая, в обратном случае, крупными неприятностями. С ними, однако, поговорил Бунин, и более на ее объявления уже не отзывался никто, а потом на них просто не стало денег.

Бунин идею возвращения жены на ниву профессиональной деятельности вначале поддерживал, но после истории с провалившимися объявлениями энтузиазм его заметно поубавился. Справедливости ради следует отметить, что он несколько раз договаривался в солидных весьма фирмах, где Ларису вежливо принимали, просили составить резюме, однажды даже пару часов допрашивали с пристрастием и совершенно, с точки зрения психологии, непрофессионально при этом, – экзекуция почему-то именовалась интервью. Очевидно, во всех случаях оказывалось, что Лариса как специалист не представляет для фирм интереса, п сообщали об этом, по-видимому, Бунину лично, потому что Ларису о результатах ее интервью никто не информировал. Он лее впоследствии, во время частых ссор, не отказывал себе в удовольствии лишний раз сообщить Ларисе о том, что она совершенно никому не нужна и в качестве психолога, несмотря на все свои хваленые работы и французские стажировки. И это было особенно больно. Профессию свою Лариса любила и долго верила, что сможет достичь на этом поприще многого.

Впрочем, вспомнить все эти унижения Лариса уже не успела. Господь, видимо, решил положить конец ее страданиям, и накативший приступ особенно сильных схваток оказался последним – на свет Божий появился еще один ее сын. Роды, однако, оказались стремительными, и, едва разглядев крохотное существо, неуклюже пытающееся шевелиться и издающее какие-то мяукающие звуки, она была перевезена в операционную, где долго и старательно ликвидировали разрывы ее плоти, произведенные стремительно вырвавшимся в этот мир человеком. Операцию делали под общим наркозом, и, водворенная в палату после окончания всех необходимых медицинских действий, Лариса медленно приходила в себя, пребывая в полуобморочном-полусонном состоянии, когда граница между тем и этим миром настолько близка, что кажется различимой и едва ли не осязаемой даже самому обычному человеку. В эти часы Ларисе в голову пришла мысль, суть которой ее сознание сохранило, и, когда следующим утром Лариса окончательно пришла в себя, она без труда ее сформулировала. Это звучало так: исторические традиции и уровень современной психологической культуры общества не позволяют в России широко распространиться практике психологической помощи людям – в форме индивидуального общения с психоаналитиками или работы в составе различных групп психологической поддержки. Однако это вовсе не значит, что нашей психике постоянно не нужна доступная профессиональная помощь. Нет, – подумала Лариса, – не годится. Вся эта умная фраза не годится тоже, и именно потому, что она тоже не соответствует историческим традициям и уровню психологической культуры общества. Надо проще. Все то же самое, но проще. Не дипломированный в какой-то там Сорбонне психоаналитик, а потомственная ясновидящая, ведунья и целительница души. Именно так. И нет в этом ничего стыдного, потому что работать-то все равно придется так же, как дипломированному психоаналитику, по тем самым не понятым и не принятым западным методикам, только предварительно плюнуть, дунуть и три раза вокруг себя перевернуться. Ничего, для пользы дела можно и потерпеть».

Удивительным было то, что явившийся к исходу второго дня пребывания Ларисы в родильном доме с неестественно огромным букетом цветов, в сопровождении телеоператора и нескольких фотокорреспондентов (глупо было упускать такой информационный повод в становлении собственного имиджа), Бунин идею жены неожиданно поддержал и даже творчески развил.

– Действительно, – рассуждал он уже дома, когда ушли малочисленные гости, потягивая свой любимый коньяк, принесенный в нищие стены в связи с торжественным событием, – америкосы без посещения психоаналитика не пукнут. А если и пукнут нечаянно, то немедленно побегут к нему консультироваться о природе этого явления, с точки зрения состояния психического здоровья и возможных для него последствий. Кстати, стоит это удовольствие огромных денег. Я имею в виду – не пукнуть, а посоветоваться. Но наш совковый менталитет, напротив, всей своей напуганной на тысячу лет вперед генетической памятью скован и перед посторонним человеком просто так ни за что не позволит вывернуть душу наизнанку. Знаем, проходили, у нас на Лубянке такие психоаналитики сидели, любое подсознание вскрывали за полминуты, как консервную банку перочинным ножом. Да и результат, мягко говоря, не вполне очевиден. К тому же еще и деньги за это платить! Нет уж, увольте. Я лучше на кухне, другу Васе под бутылочку водочки, которую он же и принесет, все, что наболело, выскажу. Это точно. Но ведь русская душа во все века и времена хотела чуда и готова была верить во что угодно, главное, чтобы чудом называлось. Это ты, мать, точно подметила.

– Но я не собираюсь никого обманывать. Я собираюсь действительно помогать. То есть делать то, что умею и чему меня учили.

– Ой, ну ради Бога, кто ж тебе мешает – делай, помогай, не обманывай. Главное, чтобы было кого. И здесь ты гениально проинтуичила. Хвалю. Большинство этих Кассандр – полуграмотные лимитчицы, которые начинали с того, что за трешку гадали соседкам по общежитию. А ты л‹е, черт возьми, профессионал. Плюс немного поработать над PRом, плюс грамотная, лучше скрытая, реклама, но это моя сфера. Отлично. Однако, знаешь, русский вариант не пройдет. Ниша переполнена – все эти Ксении, Марии, Анны. Нет, нужна басурманщина. У нас ее любят и чтят во всем. От пива и шмотья до докторов. Что ж, пора появиться зарубежной колдунье.

– Послушай, ты не увлекаешься? Я не хочу устраивать из своей работы цирк.

– Заткнись. Сказано же было, работать будешь как умеешь, а уж антураж… тут твоих мозгов недостаточно. Молчи и слушай, я, можно сказать, на тебя сейчас работаю. И причем бесплатно. Пока. – Бунин коротко рассмеялся, но идея уже захватила его и даже на хамство ему было жаль тратить время. – Значит, так. Запад. Америка? Нет, не годится, нет исторических традиций, корней, предков-вампиров, дедов-колдунов. Европа. Румыния. Трансильвания. Там вся нечисть во главе с Дракулой водится. Нет, тоже не годится. Отпугнем. Германия? Зигфрид, валькирии, Нибелунги. Нет, что-то не то. Почему не то? Понял! Историческая неприязнь. Правильно. Фрицы недобитые. Франция? Хорошо. История богатая. Екатерина Медичи со своим Нострадамусом… К тому же ты действительно там училась. Язык опять лее в порядке, на всякий случай. Отлично! Франция. Теперь имя. Имя, имя…

Имя, знаешь ли, в нашем деле – половина успеха. Имя. Лариса. Клариса? Нет. Лаура, Луиза, Люсия?.. Нет. Все какие-то куртизанки. Лоран. О! Лоран – это мужское или женское имя?

– Не знаю, по-моему, мужское, а скорее даже фамилия.

– Не важно, будет женское. Лоран. Теперь – фамилия. Левицкая, Левицкая… Леви. Леви! Лоран Леви. Чудно! Восхитительно! Потомственная французская колдунья и ясновидящая. Первая женщина из ее рода ассистировала самому Нострадамусу. Другую – сожгли в Нормандии в тысяча семьсот сорок седьмом году по обвинению в колдовстве. Ее прабабка предсказала Наполеону исход Ватерлоо. Ее бабка была возлюбленной Дюма, и тс», что мы читаем сегодня на страницах его бессмертных творений, не фантазии автора, а рассказы об их путешествиях во времени, она умела возвращаться в прошлое и брала его с собой. Ее мать на протяжении нескольких десятилетий была тайной советницей генерала Де Голля и спасла его от покушения, предсказав его за несколько часов. Каково? Это еще только по бреду. По если поработать!.. Мать, из тебя можно сделать человека. Это говорю тебе я, великий и могучий.

– Я не хочу ничего этого. Это чушь, ложь и позор. Я просто дам объявление…

Звонкая пощечина прервала начатую Ларисой фразу. Бунин почуял деньги, большие деньги, и источником их могла стать его законная жена. Ее «не хочу» вывело его из себя более, чем обычно. Лишиться всего, что уже стояло перед глазами так живо, словно и вправду материализовались неистовые буйные фантазии. Отпустить ее теперь, когда курица собралась снести золотое яичко! Ну уж нет. Он столько лет терпел эту серую вонючую крысу с ее чадами, чтобы теперь отпустить и дать возможность кому-то другому пожинать урожай! Никогда. Он еще раз с оттяжкой ударил ее по лицу.

– Никогда. Слышишь ты, дрянь, не смей спорить со мной. Сегодня тебе несказанно везет, потому что судьба, солидарно со мной, дает тебе шанс вырваться из того убожества, в котором ты с такой же долей вероятности можешь остаться на веки вечные. А ты, курица, вместо того чтобы стать на колени и возблагодарить Провидение и меня, пытаешься что-то там кудахтать? Так слушай, я немедленно… Слышишь, немедленно ухожу отсюда. И не увидишь ты меня больше никогда, даже на собственных похоронах, а сдохнешь ты, поверь, очень скоро. Если лее ты рассчитываешь получить с меня хоть копейку на своих выродков, то расчет твой, как всегда, глуп и напрасен, потому что официальных заработков, как и официального места работы, у меня нет. Уяснила? Закон теперь это позволяет и даже приветствует – в стране с рабочими местами напряженка. Ясно тебе, курица?

– Ясно, – неожиданно тихо и покорно ответила Лариса.

– То-то. – Поглощенный новыми нахлынувшими на него идеями раскрутки Лоран Леви, да и закоснелый в собственной самоуверенности, Бунин не обратил внимания на странную интонацию Ларисы и далее для нее, давно уж сломленной и подавленной им, чрезмерную покорность. Это было большой его ошибкой, но сие знание приходит, как правило, много позднее.

Пока же в семье воцарилось некое подобие мира. А вскоре в прессе замелькали искусно подготовленные материалы о загадочном появлении в России потомственной французской ясновидящей, владеющей многими магическими ритуалами. Заметки намекали на очень высокопоставленных клиентов Лоран Леви во всем мире. В одной заметке утверждалось даже, что в Россию она прибыла, дабы исполнить одно из зашифрованных пророчеств Нострадамуса, помощницей которого долгие годы была ее прапрапрабабушка, ставшая после смерти мастера хранительницей его духовного наследия. Что и говорить, Бунин умел работать профессионально.

Тот памятный разговор и забавный на первый взгляд эпизод с: девичьей энциклопедией заставил Лену впервые задуматься о том, как складываются у отца отношения с женщинами. Поразмыслив впервые для себя на эту тему, она ужаснулась, потому что поняла: мать – давно не женщина для него вовсе, и, значит, уже очень скоро он оставит ее, найдя себе более подходящую по всем теперешним меркам подругу. Как-то вдруг Лена, словно впервые взглянув по сторонам, поняла, что большинство друзей и партнеров отца уже поступили именно так, оставив старые семьи с постаревшими женами и подросшими, как и Лена, детьми, и обзавелись роскошными, словно сошедшими с обложек модных журналов, а зачастую именно оттуда и сошедшими, новыми подругами, которые быстро производили на свет потомство, своим младенческим очарованием окончательно затмевавшее свет Божий снова молодому теперь отцу и супругу. Некоторые, правда, не были столь радикальны и формально оставались в старых семьях, изредка почитая их своим присутствием, но официально жили с молодыми, красивыми, как правило, прекрасно образованными, зачастую популярными в той или иной сфере любовницами, открыто появляясь с ними на светских раутах и семейных приемах у друзей. Так сильно Лена не пугалась давно, с раннего детства, но одновременно она и удивлена была безмерно: почему отец не сделал этого раньше, ведь он оказался последним из ближайшего своего круга, кто держался в старой семье, более того, продолжая стоически сносить в ее лоне отношение к себе, которого явно не заслуживал. Лена еще больше теперь жалела отца и буквально разрывалась пополам в своих чувствах – страхе потерять его и желании давно заслуженного наказания матери, возомнившей о себе бог весть что. Лена вспомнила, что как раз несколько дней назад голосом, буквально лоснящимся от самодовольства (такие интонации появились у матери последнее время), она говорила кому-то из подруг по телефону: «Самое главное – никогда не держать их. Хочешь идти – пожалуйста, скатертью дорога, кому ты нужен, вот в чем вопрос? Посмотри на меня: ни-ког-да, клянусь тебе, ни-ког-да я не держала его. Выставляла за дверь – да, частенько на лестничной площадке ночевал, теперь в бане отсиживается… И что? Все дружки его развелись, и не по одному уже разу. А он сидит и, как раньше, боится на ночь остаться на улице, в баньке. Вот так – то, дорогая…»

«Дура! – кричала про себя Лена. – Старая самодовольная дура! Это все кончится рано или поздно, и тогда… О, Господи, неужели мне придется жить с ней вдвоем? Нет, Господи, пожалуйста, только не это…»

С той поры в сердце Лены поселился страх, и, до этого чуждая внутренней гармонии, она жила теперь совсем уж не в ладу с собой, и неизвестно, чем закончился бы этот страшный внутренний разлом, если бы события, крайне неприятные для всех и в первую очередь для самой Лены, неожиданно не обернулись благостью и не привнесли в ее душу прежний покой и относительное равновесие.

Случилось же вот что. Мать уличила Лену в краже денег. Собственно, это была и не кража вовсе, а перманентный процесс изъятия из материнского кошелька небольших денежных сумм на карманные расходы. Конечно, Лена могла попросить. Разумеется, не у матери. От той ничего, кроме занудной проповеди о необходимости вечной, жестокой экономии и тлетворном влиянии свободных денег на процесс становления молодой девушки, ждать не приходилось. Отец дал бы не спрашивая любую сумму и уже через несколько секунд забыл бы об этом, но почему-то просить у отца Лена не могла. У пего просили все: требовательно и безапелляционно – мать; виновато, с длинными предисловиями и подробными пересказами всех своих проблем – бабушки, дедушки и прочие родственники; легко и как бы между прочим – приятели и коллеги, партнеры по теннису и бывшие соседи по даче; сухо и деловито – сотрудники офиса, обслуживающий их персонал; развязно и так, вроде делали ему этим одолжение, – всевозможные «звезды» разной величины и таланта, журналисты и прочая творческая братия, которую отец прикармливал во множестве; сдержанно, но требовательно одновременно, словно это было скорее его долгом, нежели доброй волей, – крупные политики и чиновники, которые тоже находились на его содержании. Лена уже не брала в расчет всякие благотворительные фонды и миссии, программы, марафоны и экспедиции – те, как правило, обращались письменно. Становиться в эту очередь Лена не могла, ей казалось, что тогда в глазах отца она чем-то неуловимо станет похожа на них – и в результате отношение к ней изменится. Разумеется, в худшую сторону. Она потеряет свою исключительность в его жизни, которую ощущала без всяких лишних слов и которой дорожила более всего на свете. Взять деньги у матери для нее не было проблемой вовсе – в конце концов, это были общие семейные деньги, которые ей давал без всякой меры отец. Да и брала она не так уж и помногу относительно тех сумм, которые бывали в кошельке матери и которыми легко распоряжались ее одноклассники в лицее. Поэтому полным шоком для нее обернулась реакция матери, случайно заставшей ее со своим кошельком в руках. Лена услышала о себе очень много такого, чего ранее мать, по крайней мере вслух, не произносила. Речь шла и о ее внешности, и о ее способностях, и о ее успехе, а вернее полном его отсутствии, у мальчиков, и о ее неряшестве, следствием которого непременно станет вечное пребывание в «старых девах», и о состоянии ее психики, со ссылкой на конфиденциальные беседы с психологом. В довершение мать попыталась побить Лену, даже дважды ударила ее по лицу и схватила за волосы, но та, изловчившись, вырвалась из цепких сухих рук и, стремглав миновав лестничный пролет, заперлась в своей комнате, благо двери на даче сталинской постройки были вполне крепки. Мать еще некоторое время побушевала в коридоре, но потом удалилась, громко сообщив, что идет немедленно звонить отцу, в милицию и психиатрическую неотложку. В эти минуты Лена не сомневалась – именно так она и поступит. Что будет потом, она не могла и не хотела даже представить себе, пусть и мысленно, на несколько всего мгновений. Потом – будет нечто совсем нестерпимое. Осознания этого было достаточно, чтобы принять решение: потом не должно наступить для нее. Никогда. Теперь следовало быстро найти способ реализации принятого решения. Лена бросилась к своей аптечке. Она росла девочкой болезненной, и ее постоянно пичкали множеством таблеток и пилюль. Теперь, высыпав их пестрой разнокалиберной горкой прямо на свою огромную кровать, она лихорадочно перебирала пузырьки и пакетики, торопливо вчитываясь в названия. Конечно, ничего смертоносного или просто опасного для жизни в ее аптечке быть не могло, но если увеличить количество даже безобидного лекарства… Лена остановила свой выбор на тавегиле – это был противоаллергенный препарат, инструкция по применению содержала множество предупреждений, и таблеток было много – целая упаковка. Лена собрала их в пригоршню и не задумываясь затолкала в рот, начав медленно глотать, давясь и запивая большими глотками воды.

Потом она легла на кровать, прямо посредине царящего там беспорядка, и стала ждать. Откровенно говоря, уже через несколько минут к ней пришла уверенность, которая, возможно, никуда и не уходила, а просто помалкивала себе где-то в уголке сознания, пока основное его пространство было занято бурей – кипели обида, злость, более всего – страх, а еще – подспудное желание наказать мать, которой ее, Лениной, смерти из-за каких-то паршивых ста долларов отец никогда не простит.

Теперь страсти улеглись и, напротив, появилась уверенность в том, что умереть ей никто не даст, в крайнем лее случае она сама сможет вызвать у себя рвоту, и желудок очистится. Так что опасности не было никакой, а вот выгоду можно было извлечь весьма определенную. Во-первых, мать испугается, и в этом состоянии можно будет добиться каких-нибудь серьезных уступок для себя. Тех же карманных денег или согласия на приобретение мобильного телефона, который пока ей запрещалось покупать, принимать в подарок и даже брать на время, хотя в доме их валялось, как правило, несколько штук – отец любил иметь резерв – то вдруг экстренно сменить свой номер, или потребуется вдруг снабдить кого-нибудь из нужных людей, или просто подарить – тоже неплохо. Но главное – отец. Сейчас ей не было стыдно за то, что он конечно же будет сильно переживать, расстроится, ему изменят, как бывает это с ним в минуты сильного душевного волнения, холодная выдержка и невозмутимость. Наверняка он будет сильно кричать на мать, а та, чувствуя свою вину, отвечать не посмеет. А с ней… Лена боялась далее представить, каким он уже через несколько минут будет с ней. Боялась, чтобы не спугнуть ожидающего ее счастья. Возможно, завтра он далее отменит все встречи и не поедет в офис. Они поедут в город вдвоем и, оставив машину, будут бродить по улицам, просто болтая, а потом обедать в каком-нибудь роскошном ресторане, где отца почтительно встречают, называют по имени-отчеству и от дверей провожают к «его» столику, а он на ходу небрежно и вместе с тем гордо скажет метрдотелю: «Кстати, представляю – моя дочь». Так было несколько раз, когда у нее были серьезные депрессии и психолог, учитывая, что девочка тянется к отцу, рекомендовал ему уделять ей больше внимания и времени, причем желательно не в домашней обстановке. Про психолога Лена, к счастью, ничего не знала и из истерических криков матери поняла только то, что у нее, Лены, имеются какие-то проблемы с психикой, но не приняла этого всерьез и не поверила матери, как, впрочем, и всему остальному, что та злобно бросала ей в лицо сегодня.

Дальше все происходило почти так, как мечтала Лена, лежа на своей захламленной тахте, прислушиваясь одновременно к собственному внутреннему состоянию, которое, несмотря на выпитые таблетки, было отменным, и шуму машины под окнами – с минуты на минуту должен был приехать отец.

Двумя ударами ноги он выбил дверь в ее комнату и, едва лишь взглянув на пустые упаковки из-под таблеток, схватил за плечи, отчаянно затряс и страшно закричал: «Что ты делала с собой, что ты пила, отвечай!!!» Она заплакала искренне – теплая влага переполнила веки и хлынула обильными потоками по щекам, но вот отвечала она не совсем честно, впрочем, это была едва ли осознанная ложь, слова подсказывали ей ее недавние прекрасные мечты, словно это было неким условием того, что они действительно осуществятся. Ради этого она готова была на все.

– Папа, папочка, прости меня, пожалуйста. Я очень тебя люблю, но теперь, после того… когда мама сказала мне такое… я… я правда не хочу жить. Зачем я вам такая? Зачем? Чтобы только мучиться из-за меня? Папа, скажи, я правда сумасшедшая? Но почему?

Она говорила еще что-то, захлебываясь рыданиями и словами, она уже не могла различить правду и ложь в своих сумбурных речах, и ей начинало казаться, что все так и есть на самом деле, и было безумно жалко себя, и отца, и даже мать, такую глупую, старую и некрасивую. Он собственноручно сделал все необходимое, чтобы промыть ей желудок, не подпуская жену и запретив вызывать «скорую». А потом они очень долго разговаривали почему-то шепотом, лежа обнявшись на ее безобразной тахте, и только в самом конце беседы, затянувшейся почти до рассвета – небо за ее окном из черного стало густо-синим и постепенно светлело, словно наливаясь сиянием восходящего солнца, Лена решилась спросить его о том, что волновало ее последние дни более всего на свете. Об его отношении к матери, о женщинах и о том, когда он уйдет от них. Он замолчал, внимательно всматриваясь в ее лицо, едва различимое в густых предрассветных сумерках, словно пытаясь разглядеть в опухшем, заплаканном лице дочери что-то новое, чего не замечал ранее, и в эти секунды замешательства или раздумий она поспешила добавить то, что, считала, он обязательно должен был знать:

– Не думай, я все вижу, и я уже не маленькая. Я же знаю, какая мама и как тебе с ней живется. Но если ты уйдешь… – Она не договорила, захлебнувшись рыданиями.

– Не уйду, – сказал он очень тихо, крепко прижимая ее лицо к своей груди, ей показалось еще и для того, чтобы она не могла видеть выражение его лица. – Давай больше не будем говорить на эту тему. Мама есть мама, и со мной она прожила такие годы… В общем, ее бросить теперь я просто не имею права. Именно потому, что она такая, если уж ты действительно все понимаешь. Потому что без меня она просто пропадет. Дело не в деньгах, разумеется. Для нее важнее другое: статус. Но и это не славное. Ты же сама сказала: знаешь, какая она. Вот и выходит, что никому она не будет нужна, понимаешь, ни-ко-му. Ей ведь нет и сорока, она просто погибнет. А ты, котенок… тебя я бросить не смогу, потому что ты самый близкий мне человек на земле, ты просто моя частица, которая останется в этом мире, когда меня уже не будет. Нет, котенок, и не мечтай, никуда вы от меня не денетесь.

– А женщины? Ты кого-нибудь любишь?

– А этот вопрос ни с тобой и ни с кем-либо вообще никогда я обсуждать не стану. Это ясно? Потому что это всегда вопрос только двоих людей. Тебе должно быть достаточно моего слова. Слышишь? Я даю тебе мое слово – это случается редко, потому что я никогда не нарушаю данное мною слово. Так вот тебе мое слово: я никогда не оставлю вас с матерью. Никогда. А теперь спи. И к завтрашнему вечеру определи сумму, необходимую тебе на карманные расходы, желательно аргументированно. Все, отбой.

Он быстро поднялся с тахты, вышел, оставив в комнате терпкий запах своего одеколона, мешавшийся с запахом сигарет. Вдыхая этот любимый ею более всех других на свете запах (она даже душилась тайком его одеколоном, купив себе такой же, обожала ходить в его халате и тапочках, когда его не было дома, носить его свитера и шарфы), Лена тихо и незаметно для себя заснула, легки и счастливо, как не засыпала уже очень давно с раннего детства, и утром проснулась также с ощущением беспричинной, светлой радости. Отцу она поверила безоговорочно.

Однако все проходит на этой земле – прошла и пора ее безоблачного счастья. Прошла довольно быстро, и от этого было еще больнее, потому что уже тогда, когда ночь напролет говорил он ей теплые, родные, ни с чем несравнимые слова, рядом с ним была другая женщина. Женщина очень красивая, умная и уверенная в себе. Ее он любил безумно и страшно боялся потерять, а потому унизительно для себя умолял потерпеть еще некоторое время, чтобы дать ему возможность собраться с силами, решить обязательные вопросы и оставить наконец семью. Она действительно подождала некоторое время, но, привыкшая к тому, что все ее желания исполняются немедленно и неукоснительно, ждать устала. Более того, раздражение стало настолько сильным, что прозвучал ультиматум. Для отца это было страшным испытанием, он просил ее, он стоял на коленях и плакал, чего не делал никогда в жизни, и она сжалилась, дав ему еще некоторое время, однако обманула его. Она была умной женщиной, очень умной. Загонять испуганного человека в угол тогда было неразумно: он начал бы вынужденно лгать, относительно нее у него стали появляться отрицательные эмоции. Такое развитие событий ее не устраивало категорически. Оставалось одно – начать действовать самой, к тому же все возможности для этого, начиная от свободных денег и заканчивая свободным временем, были у нее в избытке. И она не склонна была откладывать исполнение задуманного на потом.

Все это совершенно случайно, но абсолютно точно узнала Лена. К тому же она отчетливо понимала, что ни мать, ни она, ни кто другой не в состоянии составить конкуренцию и хоть как-то противостоять этой женщине. К слову сказать, она знала ее имя, но про себя все равно называла только так – «эта женщина».

Теперь Лена жила в черно-белом мире. И наступивший день не принес беспричинной радости пробуждения. Если он и не станет днем окончательного разрыва отца с ними, то уж непременно принесет новую порцию информации об «этой женщине» или даже случайную встречу с ней. Впрочем, для того, чтобы маленькая душа Лены разрывалась от нечеловеческой боли и тоски, достаточно было и простого упоминания.

Под окнами ее спальни мягко захлопнулись створки лимузина – отец уехал в город. Каждый раз теперь, когда она слышала этот глухой удар, ей казалось, что она слышит его в последний раз. «Когда же это произойдет и он не вернется домой совсем? Сегодня? Или впереди еще один наполненный страшным ожиданием вечер?» – тоскливо подумала Лена и тихо заплакала, накрывшись одеялом с головой.

Они были партнерами уже очень много лет. В целом эта фраза звучала довольно странно, потому что им, да и всем окружающим их, казалось, что все началось совсем недавно.

Много чего добросовестно и надежно пока хранит память, но поскольку все эти яркие и волнующие иногда картины находятся там, где они находятся – в памяти, значит, все события, запечатленные на них, безвозвратно в прошлом.

В прошлом и первые годы становления в новом, непривычном для себя качестве. Первые кооперативы, платежные поручения, которые печатали собственноручно на купленной в соседней комиссионке допотопной пишущей машинке, прямо в коридоре банка под диктовку добросердечной банковской служащей. И первые свободные, заработанные частным предпринимательством неправдоподобно огромные деньги, сваленные россыпью в большой спортивной изрядно потертой сумке.

Потом было многое, и о чем-то уже не очень хотелось вспоминать, но и это было. Словом, теперь – было теперь. За окном стоял последний год уходящего века, в новый, похоже, он входил в первой сотне российских предпринимателей, выживший, почти не запятнанный, слегка помятый кризисами, но в целом твердо стоящий на ногах, а главное, уверенно глядящий в будущее, хотя ничего особенно радостного в нем и не наблюдающий. Однако и это не сильно пугало – времена романтического капитализма и сопровождавших его сплошных нечаянных радостей, легких денег, больших буржуазных отрядов розовощеких мальчиков, которые от больших пионерских отрядов отличались разве что отсутствием горнов с барабанами и наличием солидных иномарок с охраной, канули в лету. Светлая им память и вечный, уж точно, покой: такое скоро на Руси не повторится.

Что ж, в целом он был собой доволен или почти доволен, потому что самодовольство тоже следовало оставить там, в прошлом, в коротком, но счастливом и беззаботном времени розовощеких буржуазных мальчиков-миллиардеров. Пришли иные времена, и миллиарды у большинства кончились, потраченные на жвачку и пепси-колу. Не надо грешить на правительственное жлобство, кризисы и прочие жизненные неурядицы. Они, конечно, отщипнули много, но потрачены миллиарды были все же на то, что заставило старушку Европу третий раз за столетие вздрогнуть и на всякий случай перекрестить свой неверующий прагматический лоб: «Сбереги, Господи. Русские идут!» Купленные в Париже, Лондоне, Ницце, Довиле, Марбеле и прочих прославленных уголках планеты замки, виллы и на худой конец квартиры; оптовая закупка одежды с показов «от кутюр», то же – касательно лучших ювелирных домов Европы и мира, а машины! – компания «Мерседес» выжила в дни жесточайшего своего кризиса благодаря поставкам в Россию. Впрочем, что там «мерседесы» и «БМВ», надменные и величественные, как английские лорды, торговцы «роллс-ройсами», «бентли», «ферари», «лабарджини» услышали в своих салонах русскую речь и поспешили нанять русскоговорящих менеджеров, потому что новые клиенты хотели иметь не просто роскошные машины, им необходимы были роскошные машины, исполненные в единственном экземпляре, – вот что называл он теперь «жвачкой и пепси-колой». Голодные «мнс» и «снс» пытались насытить не столько свои желудки, сколько амбиции, долгое время по образному русскому выражению «завернутые в тряпочку». Что ж, насытили, но оказалось, что это дороговато стоит, как раз тех самых легко и радостно заработанных первых миллиардов. Миллиарды кончились, не очень долго просуществовав даже миллионами. Жвачка сжевалась как-то удивительно, нарушая законы природы, вся, не застряв даже малой крупицей между зубами. А может, зубы в лучших швейцарских и израильских клиниках, будучи миллиардерами, они залечили слишком уж хорошо?

Он никогда не любил жвачки, даже в далеком пионерском детстве. Потому что у него эта самая жвачка всегда была. Отец привозил из загранкомандировок. Возможно, поэтому теперь он не потратил все, что удачно поднял в первые годы. Пепси-колы он тоже не любил, потому что и она постоянно была в его холодильнике: мать покупала в валютных «Березках». Словом, он конечно же не остался миллиардером, и тому был целый ряд объективных и субъективных причин, но в этом не было трагедии. Потому что его миллиарды всего лишь стали миллионами, со всеми вытекающими из этого в новой общественно-политической, а возможно и исторической, ситуации последствиями.

Однако проблема была. То есть, разумеется, проблем было великое множество, но одна явно претендовала на лидерство. С нее, собственно, и начался теперешний ход его мыслей, несколько заплутавших в высоких сферах и лабиринтах высоких истин.

Они были партнерами. И продолжали формально ими оставаться, но только формально. И в этом была суть проблемы. Они начинали вместе, и некоторая разница в возрасте (Дмитрий был на десять лет моложе) не только не мешала, но, напротив, создавала весьма удачный тандем, когда каждый брал на себя решение вопросов с людьми, близкими ему по возрасту и складу характера. Они вообще были очень разными людьми, но и это до поры было скорее удобно, нежели создавало какие-либо проблемы. Легче было делить функции, сообразно с психологическими типами и способностями каждого в той или иной сфере. Дмитрий был более прагматичен, жёсток, порой до жестокости, он принимал решения стремительно, мгновенно, словно на встроенном где-то внутри компьютере, подсчитывая возможные потери и приобретения, но никогда не действовал импульсивно. Он терпеть не мог праздного времяпрепровождения и трепа, если речь не шла, разумеется, об отдыхе. Отрываться он умел, по Москве об этом ходили легенды. В то же время работа была для него сопоставима только с жизнью, и, выделяя некоторое время на отдых и развлечения, он и тогда продолжал работать, подтягивая и затягивая в свои сети нужных людей, исподволь формируя группы друзей и приятелей.

Партнер же его, напротив, был человеком мягким, способным поддаться порыву души и, пожалев кого-нибудь, лишиться изрядного куша. Он был склонен к долгим аналитическим рассуждениям, предшествующим принятию окончательного решения. Работать ритмично и с одинаковой от дачей он не мог, посему нередко впадал в депрессии, откровенно манкируя в такие дни назначенными встречами, переговорами да и вообще не появляясь в офисе и не выходя на связь никаким другим образом. В то же время, в минуты творческого подъема, он генерировал порой блестящие идеи, воплощение в жизнь которых приносило гигантские прибыли. Он мог часами и ни о чем за рюмкой коньяка трепаться с кем-нибудь из крупных чиновников или политиков первой десятки, с которыми сам сходился тяжело, но зато имел специально натасканный на организацию этого процесса аппарат. Через пару-тройку месяцев, а то и через полгода эта пустая беседа ни о чем могла вдруг обернуться выгодным контрактом с правительством или государственным заказом, впрочем, с той же долей вероятности могла и не обернуться. Человек, которого он некогда просто пожалел и отпустил, не стребовав причитающегося долга, мог снова попасть во властную обойму, и тогда некогда потерянное возвращалось сторицей.

Словом, они неплохо дополняли друг друга и неплохо ладили, хотя в душе каждый считал ведущим в их тандеме себя, но делу и личным их отношениям это не мешало.

Проблема обозначилась тогда, когда в их совместном бизнесе возникли серьезные трудности. Оказалось, что партнер совершенно не умеет держать удар. Провалы, особенно громкие, широко публично обсуждаемые, надолго выбивали его из седла. Он исчезал, отлеживался дома или в каких-то одному ему известных берлогах, не откликался ни на какие вызовы. Скоро стало ясно, что с депрессией он пытается бороться традиционным русским способом – все откровеннее и больше пил и в силу этого срывал даже то немногое, что в состоянии был еще сделать. Словом, дела были плохи. Размышляя как-то над природой такого стремительного разрушения некогда сильного и цельного человека, Дмитрий неожиданно пришел к выводу, что главным в их истории является возрастной фактор. Партнер принадлежал к другому, старшему поколению, чье сознание более определено было совковым бытием, а психика, соответственно, более разъедена коррозией советской идеологии, основным компонентом которой был страх. Страх и сломал партнера, страх перед возможной гибелью их совместного детища парализовал его, как и всякий раз перед необходимостью принятия радикального решения. Тогда начинались сложные аналитические построения, длинные, выматывающие и раздражающие консультации, депрессивные состояния и все им сопутствующие странности по – ведения. Он по незнанию относил все это к разности их жизненных принципов и потому – подходов к решению вопроса и видел в этом некоторый даже позитив. Теперь было совершенно ясно: уже тогда это был страх. «Он ведь и жены своей, мерзкой бабы, боится и только поэтому не уходит», – неожиданно подумал Дмитрий, но тут же забыл об этом. Проблему надо было решать радикально.

Рисковать всем оставшимся и сохраненным исключительно благодаря его собственным титаническим усилиям он теперь не мог, да и не хотел. Не откладывая в долгий ящик, он приступил к действиям, необходимым для того, чтобы, во-первых, обезопасить то, что находилось в их совместной собственности, от импульсивных, непродуманных действий партнера, во-вторых, эту самую совместную собственность разделить или перевести в свое временное управление, с тем чтобы дальнейшие вопросы решать уже спокойно. В глубине души Дмитрий не был уверен в том, что он вообще должен чем-либо делиться с партнером. Не будь его, Дмитрия Рокотова, с его железной хваткой, умением держать удар и дружбой с очень необходимыми в такие минуты людьми, они давно уже потеряли бы все, как и десятки других, жалко пытающихся теперь выкарабкаться из трясины забвения, медленно, но неумолимо затягивающей их в свои губительные объятия. Но это был вопрос будущего. По крайней мере, до сегодняшнего вечера Дмитрий полагал именно так, относя в своих планах окончательный разговор с партнером минимум на месяц, а то и больше.

Однако событие сегодняшнего вечера заставило его это решение пересмотреть.

Началось все весьма тривиально – с обычного телефонного звонка. Однако телефон, который вдруг зазвонил в самом начале вечера, что-то около семи часов, был не совсем обычным. Дело в том, что бурное развитие мобильной телефонной связи в России было так стремительно и так быстро утолило многолетний телефонный голод, когда люди десятилетиями ожидали в очередях или пускались во все тяжкие, чтобы стать обладателем обычного городского телефона, что, в соответствии с хорошо известным всем законом маятника, породило новую типично русскую традицию, ввергающую иноземцев в шок. Теперь каждый мало-мальски состоятельный человек в России считал себя не вполне полноценной личностью, если в карманах его пиджака, на поясе брюк, в автомобиле, на столе в офисе, в портфеле или просто болтаясь на кисти руки не трезвонили, как минимум, два, а то и три-четыре мобильных телефона. Телефонный бум накрыл страну, как раньше ее просторы накрывали транзисторные и магнитофонные бумы. За очередной новой моделью телефона сотовой связи солидные весьма люди гонялись с той же прытью, с какой в молодости изыскивали для себя и своих подруг новые модели джинсов. Мобильный телефон был не средством связи и даже не роскошью – крохотный пластиковый или металлический аппарат был, как комсомольский значок на лацкане потертого полувоенного френча в далекие тридцатые, символом принадлежности к формации новых людей. Разумеется, эта детская болезнь роста прошла, как корь или ветрянка, и солидные люди, усвоив вполне европейские традиции, либо вовсе отказались от личных сотовых телефонов, либо хранили их, вместе с прочими необходимыми мелочами – авторучками, органайзерами, футлярами для очков и портмоне, незаметно для посторонних глаз, спокойно пользуясь по мере необходимости, а не для того, чтобы подчеркнуть свою принадлежность к клану. Но привычку иметь несколько телефонов сохранили многие из тех, кто сохранил возможность позволить себе подобное. Это было довольно удобно – разные телефонные номера – для разных людей. Сферы общения, таким образом, были строго классифицированы и при необходимости ограничены простым отключением одного из телефонов.

Этим вечером на столе у Дмитрия зазвонил «женский» телефон, в чем, собственно, не было ничего странного. Надо сказать, что его отношения с женщинами легли в основу не одной легенды, которые кочевали из тусовки в тусовку, обрастая самыми фантастическими подробностями, деталями и расцвечивая образ российского Казановы новыми красками и оттенками самых экзотических цветов. На самом деле все обстояло гораздо проще и прозаичнее. От рождения он был весьма недурен собой, к тому же обладал изрядным количеством личностных достоинств: твердым характером, легким веселым нравом, относительной отзывчивостью к чужим, особенно женским, проблемам, разумной щедростью, смелостью и умением постоять за себя. К сему следует добавить и целый ряд достоинств, вытекающих из происхождения и социального статуса семьи, – Дима был всегда модно и стильно одет, рано сел за руль вполне приличной машины, полученной от отца. Он не страдал от отсутствия карманных денег и всяких номенклатурных возможностей, которые за деньги не покупались. К примеру, свободно пользовался родительскими театральным и киношным абонементами, дающими право на приобретение остродефицитных в ту пору билетов на заветные спектакли и фильмы, посещал закрытые для большинства бассейны, играл в большой теннис задолго до того, как тот стал державным видом спорта. Зимой ездил кататься на горных лыжах, правда, не в Сент-Мориц, а всего лишь – в Бакуриани, но по тем временам и это было редким элитарным развлечением, а летом отдыхал на Золотых песках в братской Болгарии. Он был достаточно интеллигентен и неглуп, настолько, чтобы, не будучи любителем чтения взахлеб толстых журналах, которые в их доме, разумеется, имелись, бегло пробежав несколько страниц модного романа, затем легко, одной-двумя фразами поддержать горячий литературный спор под кофе, легкое сухое вино, свечи и гитарное бардовское бренчание. Кстати, на гитаре он тогда тоже играл неплохо и даже что-то недурственное весьма сочинял. «Чего ж вам боле? Свет решил, что он умен и очень мил». Это было почти про него. И все дальнейшее, кстати, – тоже. Надо ли говорить, что недостатка в женском внимании Дмитрий Рокотов не знал, начиная лет с четырнадцати, а то и раньше. Им увлекались, интересовались, в него влюблялись, из-за него страдали, его преследовали и шантажировали женщины самых разных возрастов и стилей. Однако одно счастливое обстоятельство позволило ему никогда не узнать, что означает сакраментальная фраза о почве, уплывающей из-под ног; и голове, которая, обретя некую противоестественную самостоятельность, вдруг – теряется, горит, идет кругом… et cetera, et cetera. Дело было в том, что от рождения Дима был эмоционально холоден или даже туп, как, не желая никого обидеть, выражаются иногда искушенные в психологии люди. Посему женщины для него были в той же степени важны и приятны, как любой предмет из антуража, формирующего его образ. Последнее же он постоянно стремился довести до совершенства.

Он был дважды женат. Причем первый раз женился довольно рано, в ту пору, когда еще не очень настойчиво, но все же пытался отыскать в душе своей известные порывы. Испытав нечто, что было, очевидно, сильным увлечением, он, в силу полного отсутствия подобного опыта, принял это за проявление романтического чувства. Жена его была художница. Весьма экзальтированная во всем, начиная от собственной внешности и заканчивая творческими экспериментами, посему затруднительно было определить: красива она и умна ли на самом деле. Однако, как и полагалось экзальтированной особе, она была экспансивна, они часто ссорились, всегда по ее инициативе и ею же придуманному накануне сценарию, иногда она пыталась драться, но его рациональной холодной натуре это было совсем не по нраву – он просто относил ее в ванную и, подперев снаружи дверь чем-нибудь не очень тяжелым, чтобы она все же могла выбраться из заточения самостоятельно, уходил из квартиры надолго. Одетая всегда в какие-то невообразимые, сложного кроя и фасона, платья, она путалась в массе драпирующей ее ткани и никогда не успевала его догнать. В конце концов они мирно довольно развелись, и она скоро вышла замуж за подобную себе особь мужского пола – художника, вроде даже талантливого, но тоже экзальтированного и экспансивного. С ним они дрались подолгу, страстно и увлеченно, а потом уехали в Канаду, где организовывали какие-то перформенсы, движения, выставки и галереи, все, однако, без особого успеха, потому что она периодически просила у Дмитрия денег, несмотря на то, что все просьбы ее он оставлял без ответа и внимания. Не потому, что был зол или обижен на нее, а просто так, в силу отсутствия в них какого бы то ни было рацио.

Второй раз он женился, когда понял, что его статус поднялся до той ступени, на которой пренебрегать узами брака позволяют себе только очень большие оригиналы или люди с определенными устойчивыми принципами. К тому же положение неженатого мужчины начало создавать целый ряд неудобств: от протокольных до курьезных, когда скучающие матери и тещи приятелей или, что менее забавно, престарелые матроны из правящих семейств начали пристально изучать его персону в качестве объекта возможных брачных вариантов. К тому же настало время обзавестись детьми. Тогда он выбрал одну из своих сотрудниц – весьма миловидную, но не блистающую красотой, вполне образованную, недурно воспитанную в приличной, но ничем не выдающейся семье, не очень молодую, а потому начисто лишенную каких-либо амбиций. Неведомо, предшествовало ли браку какое – либо устное соглашение между ними, в котором задекларированы были незыблемые его права и принимаемые на себя обязанности, или все было ясно без слов, но, отпраздновав свадьбу, со всеми полагающимися его статусу мероприятиями, включая свадебное путешествие на специально зафрахтованной роскошной яхте по далеким экзотическим морям, он вернулся к прежней своей жизни, поселив жену на отдельной загородной даче и обеспечив ее всем, чего душа ее пожелает.

В прежней жизни преданно ждали его замечательные женщины, которые и были героинями всех легенд и фантастических историй, ходивших по Москве. Главное здесь заключалось в том, что, привыкший окружать себя самыми лучшими вещами, обладать самыми последними новинками едва ли не на следующий день после их появления на свет, будь то автомобили, самолеты, новая электронная техника или новая модель горных лыж, Дмитрий тот же принцип исповедовал и в отношениях с женщинами. Ему первому, по крайней мере в их кругу, принадлежали новые звезды и звездочки эстрады, подиума, телевизионного экрана, театральных подмостков, цирковой арены и просто новенькие обитательницы закрытых модных клубов. Условия были просты: женщина должна была быть экстра-класса и не иметь никаких иллюзий относительно их дальнейших взаимоотношений. В обмен она получала более чем щедрое вознаграждение, которое иногда могло обернуться московской квартирой, а иногда новеньким спортивным «БМВ», и его дружеское расположение в будущем, что тоже значило немало – крупнейшие режиссеры и продюсеры, композиторы, поэты, руководители телевизионных каналов и прочая шоу-братия выполнить его просьбу почитали за честь. Разрешение звонить ему вместе с номером специального «женского» телефона и, как правило, личным мобильным телефоном в подарок получали немногие дамы из числа тех, кого когда-либо отметил он своим вниманием. Однако никому не возбранялось обратиться к нему посредством сообщения на пейджер. Операторы пейджинговой компании тайком от начальства и с немалым риском для себя коллекционировали эти милые обращения, которые в будущем вполне могли лечь в основу нового литературного жанра и сильно украсить его своими наивными и страстными одновременно откровениями:

«Солнышко, Митенька, очень хочу услышать твой родной голос. Отзовись хоть на мгновенье. Твой черный пушистый котенок».

«Дима, прости, что отрываю от дел, но у меня завтра кастинг, а этот тип, С. Л., похоже, присмотрел какую-то драную кошку. Если можешь, помоги. Лана».

«Открываю глаза и вижу твое лицо, такое любимое. Но это только остаток сна. Сделай так, чтобы он сбылся, ведь ты – волшебник. Аня».

«Сегодня собираем девичник, но для тебя найдется тепленькое местечко. Если согласен – отзовись. Ждем и любим. Твои горячие девчонки из «Парадиза».

Сообщений приходило до пяти в день, и случалось, он отзывался, прихватив с собой на встречу пару оказавшихся под рукой готовых на все приятелей.

Он же был одним из авторов идеи создания того самого закрытого заведения без названия, разместившегося в бывшей «вороньей слободке» на Пушкинской. Однако сам услугами его не пользовался: это было слишком примитивно и не «комильфо».

Телефон – это было несколько серьезнее и означало, что нечто в женщине зацепило его, и он знал наверняка, что захочет повторения. Телефон – это была своего рода игра в то, что инициатива исходит от нее, иногда ему нравилось вдруг поверить в это. В обычное женское увлечение им после одной-единственной встречи и долгое томление в ожидании его звонка. А потом, «будь что будет – позвоню сама, ждать больше нет сил… он почти доступен – стоит только набрать семь цифр. Но как бьется сердце!..» Такая вот игра. Смешно, конечно, но иногда хочется взять и просто пройтись по улице погожим деньком или купить билет в кинотеатр и пойти в кино. Телефон он давал только умным, которые эту игру понимали и умели тонко подыграть, неукоснительно соблюдая при этом правила.

Теперь телефон зазвонил. И он потянулся к нему с некоторым душевным волнением – он уже начал играть. Однако голос в трубке был незнакомым – и это была первая неприятная неожиданность, более того, этого просто не могло быть. Но ведь было же! Во-вторых, голос был неприятным. Резким, высоким и ломким, с отчетливо звучащими капризными, истерическими нотками. И это было совсем уж скверно. Третье обстоятельство породило тревогу, но это произошло несколько позже, когда до него дошел смысл того, что говорила женщина на другом конце провода.

– Ал-ло-о! Дмитрий! Не кладите трубку, я скажу важные для вас вещи. Мы не знакомы, поэтому не напрягайтесь: голос мой вы не вспомните. И не пытайтесь вычислить, с какого телефона я звоню, я могу сама продиктовать вам номер. Это чужой мобильный, я его только что… как бы это сказать помягче… позаимствовала у совершенно незнакомого человека. Он даже не заметил. Смешно, правда? Сейчас поговорю с вами и выброшу. Ну так что, будете меня слушать?

– Я уже слушаю, только, по-моему, зря.

– А во-от и не зря, не зря. Вы послушайте. У вас есть друг и партнер по бизнесу Александр Георгиевич Егоров. Так? Это не секрет. И не секрет, Димочка, что вы постоянно втягиваете его в тот образ жизни, который ведете сами. Со всеми вашими шлюшками и прочими дрянными девками. Я ваши пейджеры читала и телефончик этот ваш слушаю иногда. Какая мерзость и какая глупость! Зайчики, козлики, кошечки! Развели какой-то зверинец! Но это дело ваше личное и вашей жены. Вы еще помните, что женаты? А, Димочка? По-моему, нет. Но меня это не касается. А вот все, что связано с Александром, меня касается, и далее очень. Поэтому слушайте меня внимательно. Если еще хотя бы один раз, вы слышите – один раз, вы посмеете втянуть Сашу в эти ваши оргии, например, в «Рощице» по пятницам, я обещаю вам крупные неприятности, очень крупные, Дима, вы далее не можете представить насколько.

– Послушайте, дорогая моя…

– Я вам не дорогая.

– Ну, хорошо, послушайте, недорогая моя, а вы-то к Александру Георгиевичу каким боком относитесь? С женой его, Раисой, мы хорошо знакомы, а вас, извините, не имею чести знать.

– Про жену его, мерзопакостную бабу, вы сейчас вспомнили напрасно, потому что я начинаю сердиться, когда про нее слышу. А сердить меня не стоит, особенно вам. Но на первый случай я вас прощаю, а вот в другой раз…

– А другого раза не будет, поняла? И пошла ты…

Нервы у него неожиданно сдали, и он разразился бранной тирадой, что делал крайне редко. Впрочем, и невозмутимое спокойствие его гоже изменяло ему крайне редко и в связи с обстоятельствами очень и очень серьезными. Что же произошло сейчас? Он еще сжимал в руке изящный корпус телефона, но внутренний компьютер уже начал свою отрешенную от эмоций стремительную работу – просчет ситуации. Что вывело его из себя? Неизвестная тварь (так он про себя, не задумываясь о природе именно этого определения, окрестил звонившую женщину) откуда-то выяснила номер этого телефона. Здесь нет ничего сверхъестественного. Кто-то из отнесенных им к категории умных и относительно надежных женщин оказался не вполне соответствующей этим параметрам. Далее. Упоминание о содержании сообщений на пейджер и прослушивании телефона. Возможен блеф. Но она упомянула кисонек и прочих, значит, вероятнее всего, некоторые сообщения читала. Что ж, в этом тоже нет особой проблемы – за небольшие деньги любой профессиональный программист влезет в любую пейджинговую сеть. Слушает ли она его телефон? Прямых подтверждений этому не прозвучало. Но и это не из категории невозможного. Только денег надо чуть больше. Что ж, телефон придется сменить. Это вопрос одного часа. Девочек временно можно перевести в режим пейджинговой связи, заодно проверить и обновить ряды. Что еще? «Рощица». Это был построенный несколькими крупными финансовыми группировками, вернее их руководством, небольшой, но безумно комфортабельный, отвечающий самым взыскательным требованиям оздоровительный комплекс под Москвой. Этот земной рай пользовали многие, информация о нем вот уже несколько раз просачивалась на страницы прессы в связи с громким разоблачением и уличением очередного крупного птенца из кремлевских гнезд, так что ее знания – это секрет полишинеля. Он действительно любил загрузиться в «Рощицу» в пятницу в свои персональные апартаменты и, как правило, до понедельника, иногда – с большой компанией, иногда – с одной или двумя свеженькими подругами, но во всем этом ничего зазорного не было – так поступали многие, если не большинство, в их кругу. И это было личное дело каждого, если речь, конечно, не шла о публичных политиках или крупных правительственных чиновниках. Единственным человеком, который имел некоторые права высказываться по поводу его образа жизни, была его жена, но ей бы и в голову никогда не пришло ничего подобного. Жизнью своей она была довольна вполне, ибо обладала всем, что ценила превыше всего на свете, – покоем, достатком, положением в обществе, возможностью заниматься чем угодно – от бесконечного «шопинга» до освоения всех многочисленных услуг, предлагаемых элитными салонами, фитнес, спортивными и прочими клубами. Однако, будучи дамой весьма образованной и стремящейся к творческому приложению своих немалых возможностей, она, будучи дизайнером по первому образованию, занялась вначале разработкой отдельных дизайнерских проектов, а позже – с разрешения и при существенной поддержке мужа – организовала небольшую дизайнерскую студию и внезапно увлеклась этим занятием. Словом, была почти счастлива. Опасалась она лишь одного, что все это вдруг когда-нибудь кончится, и во имя сохранения существующего положения дел готова была на все. Нет, в этом смысле тылы у него были абсолютно надежны. И уикэнды в «Рощице» не сулили ему никаких проблем, кто, где, кому и что бы о них ни сообщил.

Причина была не в нем и не в опасности, которая ему угрожала. Ничего подобного не было. И все же – он вышел из себя. Однако внутренний компьютер, как всегда, оказался на высоте: причина была определена абсолютно точно. Звонок был напрямую связан с личностью Александра Егорова, пока еще остающегося единственным его партнером. Категория случайностей компьютеру была неизвестна – снова, причем в самом негативном аспекте, обозначена была именно эта фигура. В совокупности со всем предыдущим этот странный звонок приводил к одному-единственному адекватному решению: отношения с Егоровым должны быть прерваны как можно быстрее, дистанцирование должно быть гласным, возможно, даже носящим форму официального и принципиального разрыва. Никаких серьезных проблем в исполнении принятого решения внутренний компьютер Дмитрия Рокотова не просчитал, впрочем, возникни таковые, механизм для их решения был давно и четко отлажен. Но отдельной строкой, причем с отметкой «NB», выделил обязательное условие – незамедлительность реализации предложенной программы. Он, как, впрочем, и всегда, с собственным внутренним компьютером согласен был полностью, в принципе он и был этим самым умным, никогда не ошибающимся агрегатом, зависящим от реализации физиологических функций своей телесной оболочки лишь постольку – поскольку.

Встречу он решил назначить уже на следующий день, причем – тут, видимо, взыграло ретивое подсознание, не всегда послушное ледяной логике компьютера, – именно в заведении «5005», – таков был его ответ нахальной девице и отчасти его маленькая месть.

Одновременно это было самой большой и страшной ошибкой из всех, которые он совершал когда-либо на протяжении своей размеренной и весьма благополучной жизни.

Истинные размеры популярности Лоран Леви, которую теперь вполне можно было называть славой, превзошли самые смелые предположения Бунина. Бесспорно, на первом этапе потрудиться пришлось ему, и потрудиться серьезно. Речь шла не только о грамотной PR-программе, но и о ее реализации. Это требовало денег, причем немалых. Денег не было, несколькими месяцами ранее Бунину фатально перестало везти: выгодные проекты уплывали из рук, спонсоры катастрофически разорялись, серьезные политики начали его сторониться – всеядность и неразборчивость в политических контактах, как выяснилось, даже в России имели свои пределы. Средства массовой информации, шоу-бизнес и вся связанная с ними рекламная житница на глазах растворялись в крупных финансово-промышленных группировках. Персональным спросом у олигархов Бунин почему-то не пользовался. Посему «раскручивать» Ларису на первых порах было сложно: он мог рассчитывать только на старые связи и силу личного убеждения. И то, и другое было изрядно девальвировано. Однако он все-таки пробил головой эту стену. Информация пошла – пошли и первые клиенты. Тогда – то, буквально через несколько дней после того, как Лариса дрожащими руками протянула ему две смятые зеленые сотенные бумажки – свой первый гонорар, случилось чудо. Словно кто-то невидимый открыл потайной шлюз, ручеек стал потоком, дальше – больше – водопадом, потом – это было уже наводнение, цунами, девятый вал. Он срочно искал приличную квартиру для приема, приглашал дизайнеров и спешно приводил ее в подобающий, по его разумению, вид. Носился по развалам в Измайлово, антикварным лавчонкам на Арбате, каким-то странным магазинчикам, торгующим магической атрибутикой. Когда Лариса впервые переступила порог своего нового пристанища, принять которое за офис современного психоаналитика, с западным к тому лее образованием, можно было, только обладая очень богатой фантазией, она зажмурилась, словно увидела что-то страшное, а потом тихо заплакала, но возражать не стала. Правда, теперь остановил ее не страх, хотя Бунин пытался запугать ее тем сильнее, чем более росла ее популярность и увеличивалось число людей, стремящихся попасть к ней на прием. Однако она более не боялась его, понимая все его внутренние движения и порывы, мотивы всех его действий и слов. Не было в ней и злорадного стремления отыграться за прошлое, просто выставив его за дверь. Ничего теперь не смог бы он сделать плохого ни ей, ни мальчикам – это она знала твердо, и в основе этого знания была столь же твердая, непоколебимая ее уверенность в собственных силах. Причина ее нынешней терпимости также таилась именно в этом – восхитительном, возвращенном ей судьбой после стольких лег унижений и неверия в себя чувстве собственной силы, таланта, умения и возможности помочь людям. Самым разным – кто только не шел к ней на прием: от крупных предпринимателей и бандитов до женщин-челночниц, торгующих турецкими кожаными куртками на вещевых рынках, и брошенных возлюбленными эстрадных примадонн. Как и было решено Ларисой там, на узкой неудобной койке заштатного районного роддома, она начала работать, используя все свои знания, что же касается антуража – порой он был не нужен: люди были вполне готовы принять профессиональную психологическую помощь и именно ее искали, просто побаиваясь обращаться к малоизвестным специалистам. Порой приходилось, как сформулировала она, «плюнуть, дунуть и трижды вокруг обернуться», для того чтобы клиент поверил в возможность исцеления и раскрылся ему навстречу.

Лариса бросилась в работу как человек, который долго скитался в раскаленной пустыне, погибал от обезвоживания и вдруг набрел на глубокий прохладный водоем. Тогда, вопреки общепринятым представлениям, он вовсе не начинает жадно пить – он бросается в водоем с головой и стремится, рассекая живительные воды, не только напиться, но и напоить свою кожу, волосы, каждую частицу иссохшего тела. Он не чувствует усталости и в таком состоянии может плыть как угодно долго, до полного изнеможения, но и тогда, еле двигая конечностями и рискуя пойти ко дну, не торопится к берегу – наслаждаясь окутывающей его со всех сторон влагой. Так работала Лариса, с раннего утра и до глубокой ночи, вернее до последнего пациента, который ждал ее, уже не надеясь быть принятым сегодня. Усталости она не чувствовала, и ей вполне хватало нескольких часов глубокого, спокойного сна, чтобы, пробудившись, ощущать вновь прилив сил и жгучее, нестерпимое желание быстрее взглянуть в глаза новому пациенту, ждущему помощи. Она стала замечать, что возможности ее заметно расширились, хотя времени пополнять полученные ранее знания у нее совершенно не было. Впрочем, это были довольно странные возможности – они базировались вовсе не на теоретических данных и наборах психологических приемов и техник. Это было нечто совсем другое, что привносили в ее сознание, как доносят кровеносные потоки до сердечной мышцы свежие порции кислорода, ее интуиция, возникающие в сознании образы, иногда даже сны или мгновенные видения непосредственно во время работы. Конечно, следовало бы во всем этом как следует разобраться, проанализировать и, возможно, попытаться объяснить с точки зрения того, чему так долго и старательно она училась, но времени не было: людской поток у дверей ее теперешней обители не иссякал, случалось, и ночью. Она почти не виделась с детьми, выкраивая время лишь для того, чтобы покормить маленького, но не испытывала при этом угрызений совести – она знала, что делает нечто большее. Знала она, да, видимо, и Бунин тоже, что та безумная популярность, которой пользовалась теперь Лариса, была уже не следствием бунинской рекламы и даже не результатом множества совершенно искренних материалов в прессе, прославлявших ее уникальные способности, а только результатом ее работы. Потому так спокойна была теперь Лариса и так напуган и оттого агрессивен Бунин. Однажды, очевидно долго размышляя, чем бы еще припугнуть ее покрепче, он заявил, что разоблачит ее как самозванку, присвоившую чужое, да и вообще вымышленное, имя вкупе с такой же липовой биографией. Несколько секунд Лариса действительно была в смятении, но испугалась она не самого разоблачения и неизбежного потом скандала, позора и, возможно, наказания, как грозил Бунин. Ей стало страшно того, что ее лишат возможности работать. Однако уже через минуту спокойствие вернулось к ней, она точно знала: откройся их нехитрый обман, выясни люди, кто она есть на самом деле, – ничего уже не изменится. Слишком много реально сделано ею, слишком многим людям помогла она совладать с нестерпимой душевной болью. Что им за разница теперь, как ее настоящее имя?

– Это хорошая мысль, – спокойно ответила она мужу, – пора прекращать балаган. Я, пожалуй, дам интервью и расскажу все честно: и про учебу, и про бедствования, и про то, как никто не хотел идти на консультацию к психоаналитику, кроме рэкетиров, и про то, как мы с тобой, отчаявшись, придумали Лоран Леви.

– Да ты спятила, курица, – начал было Бунин, но вдруг осекся. – …Вообще в этом есть некий резон. Все равно рано или поздно все откроется, а так – сама, откровенно, ничего не скрывая. И тут же дать подборку откликов твоих клиентов. Может быть, знаешь ли, может быть…

Он теперь часто соглашался с ней и даже вынужден был смириться с тем, что плату за услуги она иногда самовольно сокращала до минимума, а иногда – отказывалась от вознаграждения вовсе. Все зависело от действительного положения пришедшего за помощью человека. Единственно, за что он цеплялся с упорством фанатика, был декор квартиры, в которой она вела прием, являющий собой дикую мешанину Востока, Африки, религиозной символики и предметов вообще непонятного происхождения и назначения. Но с этим Лариса до поры мирилась, к тому же на многих пациентов поначалу это действовало положительно, а она была твердо уверена теперь, что это и есть главное.

Этот день был каким-то неровным, неспокойным и даже тревожным. Прежде всего, это чувствовалось по пациентам: они нервничали больше обычного; проблемы, с которыми они обращались сегодня, – все, как на подбор, касались сложных и крайне запутанных жизненных ситуаций и требовали особо тонкого подхода, внимания и чутья, а Лариса именно сегодня ощущала себя непозволительно рассеянной, словно заболевающей или уже слегка захворавшей. Возможно, просто сказалась скопившаяся за многие дни усталость, а возможно, день выдался по-настоящему тяжелым и недобрым.

В довершение ко всему, уже в конце приема ей пришлось иметь дело с человеком серьезно больным психически, причем мнительным, агрессивным и, как пишут обычно в официальных документах, представляющим социальную опасность. По крайней мере, как ни прискорбно было это констатировать, Ларисе как психологу в этом случае делать было уже нечего, работа была явно для психиатра. Она попыталась, как могла мягко, успокоить его и расспросить о предыдущей жизни, чтобы принять окончательное решение, как поступить с ним далее, но человек этот был уже не в состоянии адекватно поддерживать беседу, похоже, им овладела какая-то навязчивая идея.

– Колдунья, – закричал он, страшно дергая головой и падая на четвереньки. – Колдунья! Сатана за тобой! Сатана у твоих дверей! Он уже здесь, рядом! Спасайся, несчастная, он погубит тебя, и многих погубит он! Ты приманила его, ты! – Выкрикивая это, он медленно, как большое, жуткое животное, стал приближаться к Ларисе, по-прежнему дергая головой и вращая вытаращенными глазами, на тонких серых губах его появилась пена.

Делать было нечего. Лариса нажала кнопку, вызывая охранников, которые по двое дежурили во время ее приема, как на этом настаивал Бунин. Обычно нужды в них почти не было, за исключением редких случаев, из которых этот был самым жутким.

Несчастного скрутили и вывели в дальнюю комнату, где оставили под наблюдением до приезда «скорой».

Лариса в изнеможении откинулась на спинку своего высокого кресла. Ей было жаль сумасшедшего человека, профессионально она ничем не могла ему помочь, и вызов психиатрической неотложки был единственно возможным разрешением в этой ситуации. Однако и то, как врачует души российская психиатрия, Лариса знала и от этого испытывала чувство вины, отправляя в лабиринты земного ада человека, пришедшего к ней за помощью. Однако было еще нечто: дикие крики умалишенного странным образом задели Ларису и продолжали звучать в ее сознании, порождая тревогу и даже страх. Она попыталась проанализировать содержание его слов, чтобы понять, что в них, кроме внешнего обрамления, могло так растревожить ее, но сделать этого не успела. В кабинет заглянула Татьяна, секретарь, ведущая предварительный прием пациентов, бывшая однокурсница, так же, как и Лариса, в недавнем прошлом бедствующая без работы. Теперь – надежный ее помощник и при случае – ассистент, еще не подруга, но уже – близкая приятельница, с которой Ларисе общаться было легко и приятно: они говорили на одном языке и с полуслова понимали друг друга.

– Лора, там еще одна женщина, она записана и очень настаивает. – Одной фразой Татьяна умудрилась сказать многое. Во-первых, она полагала, что Ларисе сегодня более не следует работать. Во-вторых, она пыталась самостоятельно решить эту проблему и, видимо, отправила с извинениями несколько пациентов, перенеся их визит на другое время, но с одной дамой, записанной заранее, справиться не смогла. В-третьих, – и об этом говорило выражение лица и интонации, – дама ей была сильно не по душе и к категории легких, покладистых пациентов явно не относилась. Во всем этом, хотя и не произнесенном вслух, можно было не сомневаться. Татьяна была неплохим психологом, и ее оценки чаще всего совпадали с мнением Ларисы.

Все было так. Но что же тут поделаешь? Лариса не чувствовала себя вправе отказать заранее записавшейся пациентке из-за тревожного состояния собственной души. Кроме того, она хорошо знала, что для людей, обратившихся к ней, иногда решающими бывают не то что дни и часы, но и минуты.

– Ничего не поделаешь, Танюша. Тем более что настаивает она справедливо. – Этой фразой Лариса пыталась заранее примирить себя с новой пациенткой, отринув раздражение, усталость, тревогу и то отношение к ней, которое невольно заложила в ее сознание Татьяна. – Проси и извинись за задержку.

Дверь за Татьяной мягко затворилась и почти сразу же распахнулась снова, но уже совсем иначе: резко и стремительно, словно входящий, а вернее, входящая пыталась с размаху выбить ее, причем возможно – пинком ноги или налетев на препятствие всем корпусом. Уже одно это о многом сказало Ларисе: женщина напоминала сильно сжатую пружину, готовая в любую минуту распрямиться и ринуться в бой, отвоевывая или доказывая что-то свое. Что? Это предстояло выяснить в ближайшее время. Пока же Лариса внимательно, но не в упор разглядывала вошедшую женщину. Та была молода, даже юна, однако старалась казаться старше, а возможно, просто условиями жизни была поставлена перед необходимостью рано повзрослеть и доказывать свою зрелость всеми способами, включая внешность. Истинную внешность ее трудно было разглядеть под толстым слоем нарочито яркой косметики, но тот образ, который она пыталась слепить при помощи макияжа, одежды и прически, Лариса определила как ангельский. Точнее – ангельской блондинки. Блондинки вообще ангелоподобны, и окружающие на бессознательном уровне склонны считать их существами более тонкими, чистыми и беззащитными, нежели брюнеток или, скажем, женщин с рыжими волосами. Однако и внутри одинакового только на первый и невнимательный взгляд милого клана блондинок существовала своя градация. Некоторые из них с успехом вживались в образ «женщины-вамп», успешно конкурируя на этом поприще с самыми жгучими брюнетками. Многочисленная группа других воплощала в себе не знающий тлена образ Мэрилин Монро, это были суперсексуальные блондинки, многократно тиражируемые в пространстве и во времени рекламными плакатами и роликами, обложками ярких журналов; этот типаж внедрялся образцом для подражания (для девочек) и объектом желания (для мальчиков) уже в детское сознание посредством модных кукол Барби. Бесспорно, эта популяция блондинок была самой многочисленной. Были еще фольклорные блондинки – статные, с рельефными упругими формами, как правило, простоволосые, скуластые, со вздернутыми носиками. Были салонные блондинки-болонки – в мелких кудряшках, с остренькими носиками и алыми, нарисованными бантиком губками, жеманные и капризные. Но были и настоящие ангелы. Эти, как правило, обладали удивительными ясными глазами – голубыми, светло-синими или серыми в голубизну, губы их всегда естественно-розового цвета, влажные и слегка приоткрытые, лица почти детские, кожа нежная с легким румянцем, волосы светлы, тонки и легки как пух, иногда слегка волнисты. Они часто носят их распущенными вдоль плеч, и тогда словно сияющий ореол осеняет их миловидные кроткие лица, иногда заплетают в косы или закалывают на затылке старомодным пучком, и это добавляет их образу большую трогательность. Говорят они, как правило, тонкими голосами, тихо, потупив взор. Словом, сходство с ангелами у этой популяции почти абсолютное, и посему отношение к ним бывает, как правило, трепетным, нежным и возвышенным. Мало кому в голову придет заподозрить в этой неземной и бестелесной почти оболочке наличие каких-либо земных слабостей, не говоря уже о пороках. Здесь-то и совершаются самые роковые ошибки. Однако далее рассуждать на эту тему у Ларисы уже не было времени.

Новая пациентка, конечно, не была классическим «ангелом», но старательно старалась им казаться, и уже из этого следовало, что поначалу она будет упорно (а упорства в ней было предостаточно) играть роль. Что ж, подобное было не редкостью в практике Ларисы, и она никогда не стремилась сразу лее разрушить личный миф человека, за дымкой которого тот по разным причинам пытается от всех и, прежде всего от себя, спрятать свое истинное «я». Иногда этого не следовало делать вовсе, ибо личный миф был единственной психологической капсулой, в которой человек мог существовать.

– Садитесь, – обратилась к пациентке Лариса, указывая на удобное (она очень долго выбирала именно такое – исподволь расслабляющее и спокойное) кресло напротив себя. Но продолжить не успела: пациентка заговорила первой:

– Какой смешной тип только что был у вас. Он все кричал про сатану, который караулит где-то рядом. Это что? Вы какие-нибудь такие обряды совершаете? Да?

– Разумеется, нет. Этот человек тяжело болен. К сожалению, помочь ему я уже не могу – здесь работа для психиатра. – Голос пациентки неприятно удивил Ларису. Он был тонким и высоким, но совсем не таким мелодичным, какой бывает у настоящих «ангелов». Напротив, каждое слово, сказанное ею, отзывалось в Ларисе легкой внутренней дрожью, такое испытывают люди, услышав крайне неприятный скрип или свист. К тому же она отчетливо расслышала фальшивые ноты: похоже, входя в придуманный образ, пациентка пыталась говорить не своим голосом, но также возможно было, что эта отталкивающая манера говорить была следствием более серьезных проблем ее сознания.

– Да-а? Жаль! Я, если честно, как раздумала, что вы совершаете какие-нибудь обряды или что-нибудь эдакое. – Она неопределенно взмахнула в воздухе тонкой рукой с длинными ярко-розовыми ногтями – сверкнули на пальцах искры драгоценных камней.

– Какого же рода обряды вас интересуют?

– Ну-у… То есть я уже могу рассказывать, зачем пришла?

– Если считаете нужным.

– Ну да, считаю, иначе зачем же я тащилась сюда и платила деньги. Кстати, имейте с виду, финансовые вопросы меня не интересуют совершенно, то есть я могу заплатить гораздо больше, чем вам платят обычно, намного больше, если, конечно, будет результат…

– Давайте все-таки вернемся к вашей проблеме. Кстати, как мне вас называть?

– Ангелина.

– Вот как? Странно.

– Что здесь странного? Обычное имя.

«Обычное, но не твое, это точно. Вон какую девочка дала реакцию!» – подумала Лариса, но вслух отвечала очень мягко и доброжелательно:

– Странного, конечно, ничего. Имя красивое. Простите, я просто недостаточно ясно выразила свою мысль. Дело, видите ли, в том, что, как только вы зашли, я подумала, что вы похожи на ангела, есть такой тип ангелоподобных блондинок.

– Да? Интересно. Меня действительно многие называют Ангелом. Друзья, разумеется. Так что вы угадали.

– Ну что ж, Ангелина, что привело вас ко мне?

История, терпеливо выслушанная Ларисой в течение ближайшего часа, была похожа как две капли воды на большинство историй, которые излагали ей, с разной степенью откровенности и эмоциональности, десятки, а быть может уже и сотни, женщин и несколько меньшее количество мужчин, сидя в кресле напротив, так же как та, что пожелала назваться Ангелиной. Впрочем, в этом тоже не было ничего из ряда вон выходящего – многие клиенты называли не свои имена, многие так же, как и она, сильно лукавили. Все это было лишь проявлением слабой психологической защиты, которую бессознательно выстраивает человек, оказавшийся в сложной ситуации и вынужденный совершить необычный для него шаг – обратиться за помощью в такую, почти запредельную, как предполагало большинство, инстанцию.

Ангелине был двадцать один год, и уже два года она постоянно встречалась и практически жила с мужчиной намного старше ее, облеченного, судя по ее словам, немалыми возможностями, связями и средствами. Упорно не называя его имени, она тем самым особо подчеркивала его принадлежность к высшим слоям элиты и, следовательно, широкую известность. Естественно – он был женат, но, как водится в подобных случаях, клятвенно обещал своему Ангелу расстаться с семьей, однако с исполнением намерения не спешил. Такова была история, изложенная вкратце. Ангелина же пересыпала ее множеством самых личных, вплоть до интимных, подробностей, причем не только ее отношений с возлюбленным, но и его взаимоотношений с женой и дочерью. Многое в этой истории было правдой, многое откровенной и довольно неумело слепленной ложью. К примеру, обещание покинуть семью при всем том, что узнала Лариса о взаимоотношениях внутри нее, выглядело откровенной выдумкой, причем выдумкой Ангелины, а не ложью того мужчины. Он, судя по психологическому портрету, который довольно ясно проступал сквозь сбивчивое повествование Ангелины, вероятнее всего, честно предупреждал юную возлюбленную, что семью не оставит. Однако совершенно ясно было одно: Ангел мужчину этого (довольно, кстати, слабого, тяжело принимающего решения и, похоже, ко всему этому еще и истеричного) любит сильно, искренне и даже – истово. И готова со всей пылкостью своей нервной, изломанной души бороться за обладание им, невзирая ни на какие нормы, принципы, запреты и материальные затраты. Это был самый опасный вариант из множества подобных. Работа в этом случае сулила большое напряжение, тяжелое преодоление сложившегося образа мышления и целенаправленной активности, а главное – огромную ответственность, ибо малейшая ошибка могла мгновенно привести к последствиям фатальным.

– Какой помощи вы ждете от меня?

– Понимаете, я ведь не дурочка и хорошо понимаю, что он из семьи добровольно не уйдет.

«Действительно, не дурочка, хотя иногда – похоже на то, – подумала Лариса, – что ж, это легче, по крайней мере, одну истину не придется втолковывать».

– И что бы вы хотели в этом случае?

– Уничтожить их.

– Кого?

– Семью. Вернее, жену, только жену, с дочерью я сумею справиться сама, подружусь с ней, это легко.

– Каким образом уничтожить? – Лариса продолжала говорить ровно и не выражая ни малейших эмоций по поводу дикого пожелания клиентки. Отчасти – сработало профессиональное самообладание и опыт, отчасти делала она это по инерции. Мозг же теперь работал стремительно, анализируя услышанное и просчитывая возможные варианты его объяснения. Первое и ближе всех лежащее на поверхности было предположение о невменяемости клиентки. Многое говорило об этом, но Лариса знала, как обманчивы бывают наиболее подходящие версии. Она решила продолжать, не меняя интонации и забрав эмоции в узду.

– Ну-у, я не знаю. Про вас столько пихнут. Вот вы и придумайте. Существуют же всякие способы уничтожать людей на расстоянии, так что никто никогда не догадается, что они погибли не сами. Я читала про это. Очень интересно. Научную, между прочим, статью.

– То есть вы хотите ее физического уничтожения?

– Ну конечно же! Ничего другого не остается, как вы не понимаете. Конечно, я могу нанять киллера, сейчас это просто и не так уж дорого. Но, понимаете, начнется следствие. Я буду первой, кого станут подозревать. И он, даже если ничего не докажут… он все равно будет думать об этом. Она будет стоять между нами. Нет, нужен именно такой человек, как вы. Соглашайтесь, денег я не пожалею, вы столько за год не заработаете.

Реплика этого жуткого Ангела о том, что Лариса именно тот человек, который нужен для выполнения подобной работы, едва не вывела ее из себя. Впервые за последнее время Ларисе захотелось крикнуть что-нибудь дерзкое, грубое, стукнуть кулаком по столу. И еще это упоминание о деньгах. Она говорила так, словно вопрос уже решен и остается только согласовать стоимость страшной работы. Но этого нельзя было позволить. Перед ней сидел больной человек, доведенный безумной любовью, эгоизмом и собственной жестокостью до пограничного, как говорят специалисты, состояния психического здоровья. Разум и безумие в этом случае разделены очень тонкой и хрупкой чертой, возможно, уже поврежденной в некоторых местах, как прерывистая разделительная полоса на шоссе, которую можно пересекать, не нарушая правил дорожного движения. В чем-то ситуация была схожей, сознание представляло собой некое подобие автомобиля, движущегося пока но одной полосе, но не видящего причины не переместиться на другую – черную полосу безумия. Плохой сегодня был день, но слово было сказано, она не нашла в себе сил отказать в приеме этому потерявшему ориентиры Ангелу, значит, нужно было приступать к работе. Причем немедленно.

Лариса не заметила, как дверь слегка приоткрылась и в образовавшуюся щелочку бесшумно заглянул Бунин. Несколько секунд он внимательно разглядывал пациентку, а потом, так же бесшумно, отошел от двери, прикрыв ее неплотно, ровно настолько, чтобы слышать разговор, происходящий в кабинете.

Первые дни, когда Лене открылась вся правда про отца и ту женщину, горе и отчаяние ее были столь безмерны и столь полно, до краев, захлестнули ее маленькую душу, что она просто не в состоянии была думать и размышлять на эту тему логически. Она только тихо, тайком ото всех плакала и собирала в кулак все свои силенки, когда надо было общаться с отцом. Она не могла заставить себя уличить его во лжи, поэтому лгала сама, делая вид, что все между ними неизменно, лгала из последних сил. Сколько времени сможет она продержаться в таком режиме, было ей неведомо. Собственно, для того, чтобы определить это, а также просчитать варианты своего дальнейшего поведения, и нужно было как раз все обдумать, а на это не было сил.

Несколько раз она всерьез думала о том, чтобы умереть, и с мазохистским упоением часами фантазировала на эту тему, представляя различные варианты своего ухода из этого мира. Впрочем, фантазировала она более на тему реакции отца на ее смерть, нежели о самом процессе смерти и всем том, что ждет далее. Поэтому и способы собственного умертвления она выбирала наиболее жуткие, леденящие кровь, чтобы реакция отца была более острой. В это время ее отношение к добровольному уходу из жизни сильно отличалось от того, которое испытывала она, когда глотала горсть таблеток тавегила, уличенная в краже денег. Тогда это была скорее игра, направленная лишь на то, чтобы вызвать жалость отца и получить еще одно подтверждение его любви. Теперь, собираясь совершить самоубийство, она намеревалась умереть по-настоящему, но, опять же, только для того, чтобы что-то доказать ему. Во время одной из таких фантазий она даже села писать ему письмо, но оказалось, что ничего у нее не выходит. Слова, которые появлялись на бумаге, ни в коей мере не отражали того, что творилось в душе, равно как и того, что хотела бы она сказать ему, доживая последние минуты на этой земле. Зато вдруг, и совершенно неожиданно для нее, как бы само собой, написалось письмо к матери.

«Мама, – писала она, – прости меня, но я не могу так больше жить, не могу. И, кроме того, ты в любой момент можешь последовать за мной. И пусть мой поступок будет наказанием папе. Еще раз прости. Лена.

PS. С днем рождения».

Письмо написано было действительно в канун дня рождения матери. Перечитав его несколько раз, Лена вдруг поняла, что матери ничего обо всей этой жуткой ситуации неизвестно и бремя предательства, вернее известия о предательстве отца, несет она одна. И еще подумала она, что впервые за всю свою жизнь она этим самым письмом как бы объединяется с матерью практически против отца. Это, как ни странно, не смутило ее, не привело в ужас, хотя нельзя сказать, чтобы осознание этого было ей приятно. Однако появилась мысль все же рассказать обо всем матери. Это была какая-то двойная мыслишка, словно содержащая в себе сразу две задачи: во-первых, подключить мать к решению вопроса. Лене впервые пришло в голову, что вмешательство матери может оказаться не таким уж бессмысленным. Отец всю жизнь боялся и слушался ее, не мог же он освободиться от этой зависимости вот так, сразу. Кроме того, мать могла привлечь к решению проблемы кого-то еще, кто мог бы повлиять на отца, – его родителей, друзей, младшую сестру, которую он вроде бы любил, по крайней мере, всю жизнь опекал и при прошлых скудных еще возможностях пытался помогать. Узнав обо всем, Лена вдруг и как-то сразу решила для себя, что сопротивление бесполезно. Теперь она в этом решении усомнилась. Во-вторых, и это было потайным дном посетившей ее неожиданной весьма и новой для ее сознания мысли, информация эта наверняка повергнет мать в шок, выбьет ее из колеи и лишит, возможно, ненавистной Лене тупой уверенности в себе, в собственной непогрешимости, извечной правоте и стремлении все и всегда делать правильно. В подтверждение того, что исключительно такой образ жизни является единственно возможным для «настоящего» (она выражалась именно так, используя идеологические штампы своего комсомольского прошлого) человека, мать всегда приводила идеальный порядок в своей собственной семье. Интересно, что станет она говорить теперь? Конечно же во всем обвинит отца, неблагодарного, коварного, порочного. Но вот что станет она делать, когда угроза потерять его, такого гадкого, мерзкого и совершенно ненужного ей, окажется очень реальной и почти неотвратимой. Лена даже слегка отвлеклась от мрачных мыслей. Ей стало интересно. И главное – появилась робкая надежда на то, что все еще может каким-нибудь образом устроиться.

Она начала размышлять: как лучше рассказать обо всем матери? Между ними категорически не принято было обсуждать «отношения взрослых», как выражалась мать, если Лена пыталась заступиться за отца в период очередного аутодафе. Однако случай представился сам собой, причем уже на следующий день после того, как все эти новые мысли посетили Лену.

Утро повторило десятки других предыдущих – мрачных, вне зависимости от погоды, уже потому, что наступало пробуждение, которое ничего, кроме боли, с собой принести не могло. Лена лежала, притаившись на своей огромной тахте, и мучительно вслушивалась в звуки, доносящиеся снаружи, – вот мягко подкатил к парадному крыльцу дачи отцовский лимузин, негромко переговариваются водитель с охранником, проверяют связь. Лене показалось, что она уловила в их неясном бормотании что-то вроде «сегодня точно – допоздна, если не до утра», и сердце ее болезненно сжалось: смысл реплики был однозначен. Потом хлопнула входная дверь, шаги отца – быстрые, стремительные – он всегда уходил так, словно убегал, не оборачиваясь и не глядя по сторонам, сосредоточенный, собранный – вещь в себе; мягкий синхронный хлопок трех дверей, звук включенного двигателя и скрипучий шорох гравия под тяжестью машины. Уехал. Вполне возможно, что навсегда. Лена стремительно и невесомо, словно не ее тело, а только поток воздуха, вызванный его передвижением в пространстве, как была, в короткой футболке, рванулась из постели и понеслась вниз по лестнице, в прихожую. Отец иногда забывал на столике возле двери то ключи, то записную книжку, то портмоне, то футляр с кредитными карточками. Раньше Лена тоже выскакивала после его ухода вниз, если, конечно, просыпалась к тому моменту, но это была своего рода игра – она вроде бы заботилась о нем, как о младшем, беспомощном существе. Это нравилось им обоим. Обнаружив забытую вещь, она тут же звонила ему в машину и начинала дразниться: «Маша-растеряша! Кто у нас голову свою забыл?» Иногда, если находка была важной, он возвращался с полдороги, тогда ей обязательно перепадало какое-нибудь вознаграждение, из тех вещиц, что во множестве валялись у него в кабинете, выступая в роли сувениров, если надо было вдруг сделать кому-нибудь маленький подарок – брелок, или электронная игрушка, или компакт-диск, или какой-нибудь настольный пустячок. Конечно, она могла попросить и получить любую из этих вещей, просто так, без всякого основания, но это был своеобразный ритуал, и оба они им дорожили. Теперь же это действие с ее стороны наполнилось совершенно иным смыслом: он мог, по забывчивости, оставить какое-нибудь дополнительное свидетельство своей связи с этой женщиной, и Лена мчалась вниз, замирая от страха перед возможностью обнаружить что-нибудь эдакое и одновременно надеясь на такую находку. Однако последнее время (и это было еще одно, косвенное, конечно, но все же доказательство того, что в его жизни происходят серьезные изменения) он перестал забывать на столике вообще что-либо, и Лена разочарованно плелась к себе наверх – делать вид, что спит, пока мать не уберется куда-нибудь из дома или не уляжется с книгой загорать возле бассейна.

Однако сегодня сердце Лены заколотилось лихорадочно и почти оборвалось в гулкой груди: еще с середины лестничного пролета она разглядела вещь, которую отец забыл на столике в прихожей, – крохотный, напоминающий скорее зажигалку телефонный аппарат последней, самой модной в этом сезоне модели. Это была большая удача. Все коды и пароли отца, которыми тот любил нашпиговывать свою технику, от телефона до персонального компьютера, Лена знала прекрасно. Во-первых, будучи в хорошем настроении и объясняя ей тонкости работы того или иного устройства, он, как правило, сам называл ей комбинации цифр, которые она моментально запоминала. Было у ее памяти такое удивительное свойство – она стремительно и едва ли не навсегда запоминала все, что представлялось ей по каким-либо основаниям важным. Все же остальное, включая информацию из школьных учебников и программ, она не способна была сохранить в памяти даже несколько дней. Та же история была у нее с именами людей, одни – она запоминала с лету, услышанные лишь мельком, другие – никак не могла удержать в памяти, постоянно путая и обижая тем самым их обладателей. Многие даже полагали, что она делает это нарочно, чтобы унизить человека. Все, что касалось отца, естественно, имело для нее особенную, исключительную ценность, поэтому помнила она все. Телефон был бесценной находкой, поскольку в его памяти хранилась записная книжка отца, во-вторых, умная машинка определяла и запоминала номера последних десяти поступивших звонков и столько же номеров, набранных владельцем, – это могло дать много новой информации. Не чуя под собой ног, словно спасаясь от погони или иной какой страшной опасности, Лена за считанные доли секунды примчалась обратно, в свою комнату, заперла изнутри дверь и, плюхнувшись на тахту, начала споро, со знанием дела нажимать кнопки на миниатюрном аппарате. Вскоре она знала, что последние десять раз отцу звонили – из его собственной приемной – трижды; потом – два старых приятеля, их телефоны Лена знала, она вообще давно скопировала себе записную книжку отца, сама еще не зная зачем, но интуитивно чувствуя, что пригодится. Пригодилось. Было два незнакомых номера – их она обязательно проверит. Звонила его сестра. Звонила мать. И наконец, последним звонил партнер отца по бизнесу Дима Рокотов, человек, которого Лена, сама не зная почему, боялась и откровенно не любила, словно чувствуя опасность, скрытую за его мягкой улыбкой и дымчатыми стеклами очков. Опасность, грозящую отцу, а значит, и ей. С дочерью партнера Дима был обычно иронично-ласков, на подарки не скупился, чем растопил даже суровое сердце матери – его одного, из немногих отцовских приятелей, она принимала, соизволяя выйти навстречу, если он вдруг заезжал к ним, и даже пытаясь неуклюже поддержать подобие светской беседы. Этот последний звонок, хотя не было в нем, разумеется, ничего странного, Лену почему-то насторожил. Она решила просмотреть распечатки пейджинговых сообщений, которые специально уполномоченные люди из службы безопасности отца доставляли ему каждый день. Интересовался он содержанием сообщений, приходящих на пейджеры довольно широкого круга лиц, в том числе и ближайшего партнера. Подсмотрев однажды, куда в кабинете отца сотрудник кладет папку, Лена без особого труда научилась доставать ее из укрытия и с тех пор, едва ли не ежедневно, наслаждалась обрывочными, но яркими картинками чужой жизни и была в курсе многих событий личной жизни отца, его друзей и врагов. Однако папку привезут только вечером, к тому же неизвестно, удастся ли сегодня до нее добраться. Оставалось только ждать. Но так было даже проще. Ожидание чего-то реального и желанного слегка заслоняло собой ожидание туманной, но страшной трагедии.

Что касается исходящих звонков, то отец четыре раза звонил по незнакомому телефону – это открытие было для Лены как удар хлыста по свежей кровоточащей ране. В том, кому принадлежит этот телефон, она не сомневалась ни секунды. Трижды он говорил с Рокотовым, причем, судя по продолжительности первых двух разговоров, тот не сразу соединился с отцом, соблаговолив выслушать его лишь на третий раз. Это было для Лены еще одним ударом. Собственно, то обстоятельство, что последнее время отношения отца с его единственным партнером были напряженными, не было для нее секретом – они гораздо реже встречались, в телефонных разговорах с какими – то людьми отец позволял себе довольно резкие реплики в адрес Рокотова, чего никогда не делал ранее, когда мать на днях затянула свою любимую и нескончаемую песню о необходимости копить и защищать деньги, для чего приобретать недвижимость, желательно за рубежом, отказаться от разорительной и никому не нужной роскоши, отец вдруг обронил загадочную фразу: «Ладно, погоди, вот разберемся с Димой окончательно, возможно, что-нибудь замутим…» Однако она не могла себе даже представить, что в тандеме отца с Рокотовым, пусть и давшем трещину, зависимой и, судя по всему, просящей стороной выступает отец. Это было странно, обидно и возмутительно, поскольку она всегда считала отца ведущим, хотя бы потому, что он был почти на десять лет старше Рокотова и сам иногда, рассказывая ей о становлении их бизнеса, называл Рокотова «мальчиком» и «салажонком». Впрочем, произносил это не обидно и всегда добавлял, что хватка у Димы не то что бульдожья – акулья.

«А из чего, собственно, еще сложилось ощущение, что старший в этой успешной, как все думали, паре предпринимателей – именно отец?» – спросила себя Лена. И не нашла ответа. Более того, память вдруг подбросила мелкие детали, на которые раньше она никогда не обращала внимания: отец ездил на «мерседесе», а Рокотов – на «роллс-ройсе». Они все еще жили в Жуковке на роскошной, но съемной даче, а Рокотов давно уже обзавелся огромным, в стиле барской усадьбы, домом на берегу Москвы-реки, в одном из самых престижных уголков Подмосковья и даже Рублевского шоссе – на Николиной Горе. Вспомнились ей услышанные где-то обрывки разговоров о том, что Дима владеет неплохим домом в Лондоне и квартирой в Париже, где открыто живет одна из его многочисленных любовниц, вошедшая ныне в мировую десятку топ-моделей. Это было еще одно откровение, разрушающее миф об отце, впрочем придуманный ею же самой. Так что обижаться и винить тут было некого.

Однако более всего в эти минуты Лену интересовал телефон. Итак, с третьего раза отец все же поговорил с Рокотовым. Следующий звонок ее даже позабавил: отец звонил в их с Рокотовым собственный публичный дом, о существовании которого Лена знала из той же пресловутой пейджинговой переписки и подслушанных длинных разговоров отца по телефону, когда он бывал сильно пьян, а такое случалось с ним теперь все чаще. Однако этот звонок Лену скорее обрадовал. «Вот тебе, получи, – сказала она, обращаясь к той женщине, – плевать ему на тебя, так же как на мать. Сегодня он пойдет к проституткам, а оттуда под утро привезут его, бесчувственного, домой, так бывает всегда. А ты сиди дома и жди, жди, жди… Страдай, ревнуй».

Более отец не звонил никому, то есть умненький телефончик зафиксировал только восемь звонков из десяти последних, которые могла бы сохранить память. И это тоже совсем не понравилось Лене: обычно отца одолевало огромное количество народа и сам он активно общался со многими десятками, если не сотнями, людей ежедневно. Такое затишье объяснимо было только двумя причинами. И обе они были плачевны. Либо отец настолько увлечен этой женщиной, что все остальное просто перестало его интересовать. Либо дела его идут из ряда вон плохо, и он стал просто никому не нужен. Лена даже не знала, какое из этих двух зол меньшее.

Она настроена была и дальше продолжать эксперименты с телефоном, пытаясь выжать из этого как можно больше информации, но тут он неожиданно зазвонил. Собственно, в этом не было ничего странного, отцу в эти утренние часы мог звонить кто угодно, удивительнее было, что телефон до сих пор молчал. Однако звонок этот произвел на Лену страшное впечатление, словно это была не мелодичная трель, воспроизводящая какую-то известную классическую мелодию, а неожиданный раскат грома небесного, причем направленного неведомо кем и за какие провинности, но исключительно ради того, чтобы смертельно поразить именно ее, Лену Егорову. Она вскрикнула довольно громко, забыв о конспирации и о том, что следует притворяться спящей, и далеко отшвырнула телефон от себя, но, к счастью для хрупкого аппарата, угодила всего лишь на край своей безразмерной тахты. Телефон продолжал мелодично наигрывать известную музыкальную фразу, а Лена застыла на месте, с ужасом глядя на него, словно ожидая чего-то еще. Разумеется, ничего не произошло. Издав еще несколько трелей, телефон затих, и только тогда Лена перевела дыхание.

«Дура! – обругала она себя уже в следующую минуту. – Мало ли кто это мог быть? Мало ли что можно было из этого звонка выжать? А вдруг это была она?» Поговорить с этой женщиной Лена мечтала давно, хотя понятия не имела, о чем, а главное, как стала бы разговаривать с ней. Несколько раз она слышала ее голос и еще пару раз подслушивала их разговор с отцом. Всякий раз после этого ей было невыносимо тяжко, и даже воспоминания об этих эпизодах теперь заставляли сердце болезненно сжаться, И тем не менее она хотела сейчас, чтобы эта женщина позвонила.

Телефон зазвонил снова, совсем тихо, провалившись в складки мягкого пледа. Лена вздрогнула снова, но, сжав в кулак всю свою волю и призвав на помощь всю решительность, на которую была способна, протянула к нему руку.

– Приемная Егорова, добрый день, – изо всех сил подражая голосу отцовской секретарши, приторно-любезно пропела она в микрофон. Отец иногда, если бывал очень занят, оставлял мобильный телефон своим секретарям.

– Александр Георгиевич уже приехал? – нахально поинтересовался высокий, ломкий женский голос.

Сердце Лены остановилось в груди, и внутри стало пусто, тихо и жутко, отчего все части тела мелко-мелко противно задрожали, а руки стали холодными и отвратительно влажными. Сомнений не было: это была именно она, та женщина. Лена решила держаться до конца, но, по-прежнему не имея понятия, что же именно хочет она сказать этой женщине, тянула протокольную беседу:

– Простите, кто его спрашивает?

– Кто спрашивает? – Похоже, женщина очень удивилась и даже возмутилась тем, что ей задают подобный вопрос, очевидно, она звонила часто и была внесена в списки людей, соединять с которыми приемная должна была незамедлительно, несмотря ни на что. – А собственно, кто это, Нина? – вдруг поинтересовалась она, заподозрив неладное.

– Нет, Лина, Нина отошла, я ее заменяю. Так как о вас доложить?

– А-а, ну все понятно. Доложите, Линочка, что звонит руководитель программы «Вертикаль», мы делаем об Александре Георгиевиче передачу и работаем уже давно, он знает.

– Подождите, пожалуйста, – сказала Лена и нажала кнопку отключения телефона. Как себя вести дальше, она просто не знала. Разумеется, эта женщина сейчас перезвонит и, если не дозвонится, сбросит сообщение отцу на пейджер или наберет городской телефон приемной. И то, и другое было плохо – обман откроется и отец, с его умом и проницательностью, выяснив вечером, что телефон весь день был дома, сразу вычислит все ее игры, и совершенно неизвестно, как на них отреагирует.

Решение пришло внезапно и совершенно неожиданное, а возможно и, напротив, подготовленное теми неожиданными мыслями, которые посетили ее накануне. Она схватила телефон и опрометью бросилась вниз.

Мать неспешно завтракала на открытой веранде, явно наслаждаясь и свежестью солнечного утра, и ароматным кофе, и горячими гренками с черной икрой, которую обожала как поздно открытое лакомство и, потребляя килограммами, все никак не могла утолить свой голод.

– Что ты носишься по дому неумытая и в таком безобразном виде? – Вопрос, обращенный к Лене, как всегда исполнен был сурового, но справедливого родительского участия.

– Вот. – Не замечая вопроса, дочь протянула ей телефонный аппарат.

– Откуда это у тебя? Я же запретила ему покупать тебе сотовый телефон. Гебе рано, и, кроме того, есть данные, что это вредно, так как…

– Это папин телефон. Он забыл его сегодня утром.

– И что теперь устраивать из этого трагедию? Забыл – и забыл. Понадобится – пришлет кого-нибудь…

– На этот телефон постоянно звонит его любовница, к которой он, кстати, собрался скоро от нас уходить. Не хочешь с ней пообщаться? – Выкрикнув это, Лена швырнула телефон прямо в лицо лишившейся дара речи матери и стремительно бросилась прочь с кухни.

Решение было принято, шаг сделан. На большее сил у нее просто не было, сердце по-прежнему бездействовало, отчего в груди было пусто, холодно и тоскливо. Лене казалось, что она умирает, и единственное, чего хотелось ей сейчас, чтобы никто этому не мешал. Она бросилась наверх, повернула ключ в замке, прыгнула на тахту и, свернувшись комочком, приготовилась ждать. Чего? Своей ли смерти? Звонка той женщины или реакции матери? Чего-то еще более ужасного, что теперь постоянно смутно мерещилось ей в самом ближайшем будущем? Этого Лена не знала. Забавный будильник в форме котенка из прозрачного розового пластика звонко тикал в тишине, но это был фантом: Лена точно знала – время теперь остановилось.

Заведение «5005», несмотря ни на какие опасения предусмотрительного Рокотова, продолжало функционировать вполне успешно, по-прежнему счастливо избегая каких-либо потрясений и нежелательных вторжений извне. Пресса, даже самая желтая и настырная в своих расследованиях, как и раньше, словно не замечала уютный уголок, скрывающийся за мрачной аркой одного из старых домов, выходящих на Пушкинскую улицу. И, похоже, у Рокотова вполне могло получиться – довести свой проект охмурения пары «жирных», как он выразился в памятном разговоре с Анной, клиентов до нужной кондиции – полной любви, дружбы и абсолютной зависимости. Что, собственно, и было дружбой по-рокотовски.

Однако Анну сейчас все это занимало гораздо в меньшей степени, чем раньше – до звонка самоуверенной шантажистки, который полностью перевернул внутренний мир Анны, – внешне она обязана была вести себя как всегда, исполняя все заведенные ею же ритуалы, включая посещение театров и посиделки с подругами в хороших ресторанах. Иначе служба безопасности, открыто присматривающая за жизнью сотрудников заведения, отлаженная и контролируемая самим Рокотовым, непременно засекла бы перемены в ее обычном режиме и незамедлительно проинформировала об этом патрона. Реакцию последнего Анна легко могла прогнозировать – такое происходило на ее глазах и, более того, с ее непосредственным участием не раз и не два. Короткой информации о незначительных даже, но немотивированных изменений поведения и отказе от устоявшихся привычек было достаточно, чтобы человек немедленно переставал быть сотрудником заведения «5005». Если же выяснялось нечто большее и у службы безопасности появлялись основания подозревать сотрудника в нелояльном отношении к заведению, об участи несчастного Анна могла только догадываться, и это были догадки самого мрачного толка.

Таким образом, внешне жизнь Анны ценой огромных усилий с ее стороны не претерпела изменений. Произошло худшее: звонок незнакомки совершил странную вещь с ее сознанием, оно в одночасье и словно по мановению волшебной палочки вернулось в прошлое, в те дни, когда Анна лихорадочно пыталась найти работу, с каждым днем все отчетливее понимая, что перед нею глухая непреодолимая стена. Это были дни самой черной тоски и острого чувства безысходности. Именно в эти дни появились в ее воспаленном бессонницей мозгу мысли о том, что жизнь не такая уж приятная штука, чтобы продолжать влачить ее, испытывая такие страдания. Напрасно теперь она пыталась взять себя в руки и подчинить впавшее в панику сознание по меньшей мере твердой логике. Она говорила себе, что странный звонок, вполне возможно, больше не повторится, ведь не было же ничего подобного ранее. Она пыталась заставить себя поверить в то, что Рокотов решит свои задачи и даст команду свертывать работу заведения, до того как помешанной женщине придет в голову позвонить снова. Она размышляла даже над тем, не рассказать ли ей все Рокотову, но сразу же отказалась от этой мысли. Во-первых, делать это надо было сразу после звонка – теперь же, по прошествии времени, у патрона, с его звериным, обостренным чувством опасности, наверняка возникнут подозрения на ее счет, а это равнозначно концу карьеры. Во-вторых, даже поведай она ему всю историю сразу, он вряд ли одобрил бы сам факт подобного разговора. Конечно, она должна была сразу же положить трубку и немедленно сообщить в службу безопасности. Тогда все последующее было бы уже их проблемой, а она была б абсолютно чиста. Но в тот злополучный миг она этого почему-то не сделала. И теперь оставалось уповать только на везение. Однако сознание эти доводы принимать не желало и упорно ввергало Анну в состояние тех самых страшных в ее жизни времен, когда земная твердь медленно, но неуклонно уходила из-под ее легких ног. В такой ситуации ей было крайне сложно придерживаться привычного режима – посещать тренажерный зал и бассейн, совершать побежки по модным бутикам, принимать участие в околосветских мероприятиях. Будучи верующим человеком, она полагала, что потеряла право обращаться к Богу, поступив на службу в подобное заведение, и запретила себе молиться вовсе. Теперь же, бессонными ночами, она снова горячо просила Господа лишь об одном: дать ей силы выдержать весь этот кошмар до конца, не сорваться и не наломать дров. Тогда впереди ее, возможно, ждала наконец обещанная Рокотовым нормальная работа, которая даст возможность спокойно жить и родителям, и ей. Причем ей для этого не потребуется жить двойной жизнью, постоянно страдая от этого и страшно боясь того, что обман откроется.

Возможно, Господь внял бы ее молитвам и смилостивился над ней, но все произошло гораздо раньше.

В этот вечер в числе первых посетителей в заведении появились Дмитрий Рокотов и Александр Егоров – партнеры, учредители и фактические его хозяева. Однако сегодня отдых по всей программе в их планы, похоже, не входил.

– Возможно, потом, – туманно намекнул Рокотов, – а пока скажи, чтобы открыли кабинет, отключили всю технику и принесли нам… Ты что будешь? – обратился он к молчавшему доселе Егорову.

Анне показалось, что тот выглядел каким-то потерянным.

– Пусть принесут бутылку виски. Льда побольше. И минеральную воду с газом и лимоном.

– И все?

От Анны не укрылась короткая гримаса досады вперемешку с презрением, пробежавшая по липу Рокотова. Слухи о запоях Егорова, все более сильных и длительных, ходили уже давно, большинство же его приятелей, и уж Рокотов-то – точно, имели несчастье наблюдать их воочию. Анна знала обо всем этом, быть может, даже больше других. С недавних пор Егоров взял за обыкновение несколько дней кряду отлеживаться в заведении. При этом он не спрашивал девочек, а просто закрывался в одном из апартаментов наверху, никого к себе не впускал, общался с ней по телефону и открывал дверь лишь для того, чтобы принять очередной поднос со спиртным. В такие периоды он практически ничего не ел. Заканчивалось все одинаково: ранним утром третьего или четвертого дня он спрашивал крепкого чаю с лимоном и вызывал свою машину. В бар выходил хмурым, осунувшимся. По сторонам не глядел и, что-то невнятное буркнув на прощание, спешил к выходу. Лицо его при этом было сосредоточенным и даже суровым, походка, как всегда, стремительной, он казался собранным и производил впечатление человека, поглощенного собственными мыслями. Анна с сочувствием провожала его взглядом: Егоров был ей чем-то симпатичен. Однако на людях он все же пытался скрывать свой недуг и заказывал крепкие напитки, как правило, любимое виски и коньяк, реже – если к тому располагала закуска – водку, маленькими порциями, напиваясь как бы исподволь, постепенно. Теперь же Егоров даже не маскировал своего намерения – напиться, и это сильно покоробило Рокотова.

– Хорошо. Виски, как всегда, – «Чивас»? – на всякий случай уточнила Анна.

– Да.

– Ну, ладно. А мне скажи, чтобы приготовили нежирную рыбу, лучше на пару или отварную, рис, свежую зелень. И… – Рокотов задумался на несколько секунд. Анна поняла – эта пауза нужна ему, чтобы решить: заказать себе чего-нибудь выпить, становясь, таким образом, на одну ступень с партнером, или отказаться, подчеркнув сложившееся – и в этой части тоже – несоответствие между ними. Вообще Рокотов старался вести правильный образ жизни, питался исключительно рационально и, в соответствии с последними рекомендациями диетологии, спиртного, если не было крайней необходимости выпить, избегал вовсе, предпочитая свежевыжатые соки, минеральную воду без газа и зеленый чай. Сейчас он все же, очевидно, решил, что выпить с партнером в данной ситуации будет полезным для более спокойного течения разговора, который им предстоял, и мирного, без эксцессов, его исхода. – Пусть подадут бутылку «Шабли-премьер-крю». И вот еще что, самое главное, Аннушка, ни для кого… Ты слышишь? Ни для кого, будь то хоть сам премьер, нас здесь нет. Это ясно?

– Я поняла. Вас проводить?

– Небось не заблудимся. Ты помнишь, Саша, как мы ругались с этим строителем, как его звали-то? Вот, забыл, старею, наверное. Он в этом коридоре вместо английских дубовых панелей пытался впарить нам финские. Помнишь, а? Вообще этот бордель мы, можно сказать, собственными руками построили, в свободное от основной работы время, вроде как на комсомольском субботнике? А? Что, скажешь, не прав?

Рокотов пытался говорить легко и даже шутить, но за легким трепом Анна расслышала тревогу – разговор им, похоже, предстоял неприятный и Рокотов его боялся. Вернее, не его, а реакции Егорова, потому и пытался отвлечь напряженное внимание партнера ностальгическими воспоминаниями о начале их сотрудничества. На самом деле, и Анна была в том совершенно уверена, ностальгия была абсолютно чужда Дмитрию Рокотову, а о начале их совместного с Егоровым бизнеса он наверняка вспоминал не иначе, как с брезгливой усмешкой. Конечно, в ту пору все начинали именно так – с производства пластиковой одноразовой посуды, торговли дешевой, на собственных плечах привезенной откуда-нибудь из Гонконга или Польши, электроникой и прочих мелких делишек, но теперь эта строка в биографии крупнейшего российского финансиста и предпринимателя была явно лишней. Ей, однако, не было до этого абсолютно никакого дела. Расходятся – и расходятся. Закрывают заведение – и слава Богу. В другое время она, наверное, сочувствовала бы Егорову, судьба которого была явно решена, и с колотящимся сердцем ждала исхода последней, судя по всему, встречи партнеров. Потому что для нее, как и для огромного количества людей, работающих в огромной и блестяще отлаженной системе совместного, до сей поры, бизнеса этих двоих, их теперешняя встреча должна была стать судьбоносной. Уже тот факт, что они пожелали беседовать в кабинете, вдвоем и конспиративно, говорил о многом.

Кабинетом назывался небольшой зал, с единственным овальным столом посередине, за которым умещались от силы шесть человек, камерный, комфортный, обставленный с особой роскошью. Здесь обычно, до начала развлекательной программы на верхнем этаже, а порой и вместо нее, ужинали, обедали, пили пиво с раками или только кофе (в зависимости от времени суток и вкусов гостей) самые высокопоставленные чиновники государства и прочие сановные особы, включая высоких зарубежных гостей. Техника, которую Рокотов сейчас велел отключить, представляла из себя сложную и очень дорогую ауди– и видеозаписывающую аппаратуру, которой во время посиделок с гостями пользовались почти постоянно. Аналогичными системами, разумеется, снабжены были и апартаменты наверху, и они тоже не простаивали без дела.

В этот момент Анну позвали к телефону. Она распорядилась, чтобы звонок переключили на ее кабинет и попросили подождать, передала заказ официантке, предупредила всех относительно присутствия, а вернее отсутствия в заведении обоих владельцев, и только тогда пошла к себе. Ноги у нее при этом были ватными, и совершенно непонятно было, как они сгибаются в коленях и вообще удерживают тело, руки – похолодели и словно отнялись. Казалось, кто-то против ее воли натянул на них плотные и мокрые перчатки до локтей. Внутри у нее было холодно и пусто, так, как будто все замерло, и только сердце быстро и громко билось в помертвевшей груди, словно пытаясь выбраться наружу, потому что внутри была смерть. Такое состояние охватывало ее каждый раз, когда звонил телефон, и длилось до тех пор, пока не звали кого-то другого либо она не слышала в трубке голос, ничем не напоминающий высокий и ломкий голос ужасной, отвратительной, мерзкой женщины. Однако всякому везению рано или поздно приходит конец – на этот раз звонила именно она.

– Здравствуй, Аннушка, – вкрадчиво произнесла она, и от этого Анне даже показалось, что голос незнакомки утратил свои визгливые истерические нотки. – Не забыла меня? Наверняка забыла, гадкая девчонка! Но ничего, я тебя прощаю. Как ты жила все это время? Знаешь, я даже скучала по тебе.

– Что вам нужно? – Даже эти короткие три слова дались Анне с неимоверным трудом – при первых же звуках мерзкого голоса ее начала бить крупная дрожь, более напоминающая короткие сильные судороги.

– Что нужно? То, о чем мы договорились с тобой прошлый раз. Теперь пришла пора исполнить обещанное, как в сказке.

«Действительно как в сказке, все происходит как в плохой страшной сказке, она и разговаривает так, как злые волшебницы и прочие отрицательные героини сказок…» – подумала Анна, но мысль эту не сохранила.

– Я все помню. Так кто вас интересует?

– Вот хорошая девочка! Все помнит и на все готова. Молодец. Не бойся, больно не будет. Меня интересует… Ну, не хочешь догадаться сама? Давай поиграем?

– Нет, я не смогу. Назовите имя.

– Фу, какая ты скучная! Ну ладно, не хочешь играть – не надо. Меня интересует господин Егоров. То есть я знаю, что он у вас и даже знаю с кем. С господином Рокотовым. Верно ведь? Но ты все-таки будь так добра, подтверди лучшей подруге информацию, которой она и так располагает. Ну? Я жду.

– Да.

– Что – да?

– Егоров сейчас здесь.

– И – с Рокотовым?

– Да, с Рокотовым.

– И – с девочками?

– Нет, они ужинают в закрытом кабинете вдвоем.

– А, это в том самом, где всех пишут и снимают? Да?

– Да, – ответила Анна и на мгновенье забыла про свою страшную собеседницу, которая, похоже, действительно знала все. Своей хвастливой репликой та напомнила ей о распоряжении Рокотова: отключить технику в кабинете. Поглощенная собственной проблемой, Анна о нем забыла напрочь, и, значит, все то, о чем беседуют сейчас оба хозяина, бесстрастно фиксирует на пленку умная система.

– Ну, вот и все, лапуля, а ты боялась, «даже юбка не помялась», – неожиданно процитировала незнакомка дворовый фольклор, – на сегодня все, а возможно – и навсегда. По крайней мере, до следующей моей просьбы телефон твоих старичков я выкину из головы. Пусть наслаждаются жизнью под крылышком образцовой доченьки. Прощайте, мадам. Удачной ночки!

– Послушайте меня, – как можно более мягко, стараясь ничем не обнаружить своей тревоги и неприязни, заговорила Лариса. – Я не знаю, где вы получили информацию обо мне, что прочитали или услышали из чьих-то уст. Но то, чего вы хотите от меня, не ведая, какие страшные последствия могут вызвать даже мысли на эту тему, еще на произнесенные вслух, я не в состоянии исполнить, да и никто не в состоянии. Все это бред воспаленного воображения различных фанатиков, людей, страдающих душевными недугами, или откровенных прохиндеев, которые готовы обещать даже прижизненную встречу с Господом Богом, если клиент готов за это платить. Любой порядочный психолог, мастер или как бы он себя ни назвал, словом, человек, работающий с человеческим сознанием, скажет вам это. Более того, запомните навсегда, если впредь соберетесь обращаться к специалистам моего профиля или, скажем, решите работать со мной: профессионал ответственно может работать только с самим человеком, обратившимся к нему за помощью. Только с ним, лично и персонально. Да, существуют психотехники, и, возможно, вы слышали именно о них, которые позволяют использовать сознание одного человека для воздействия на сознание другого. Но эти двое должны быть очень близки, работа эта чрезвычайно долгая и кропотливая, успех не гарантирован, и – самое главное! – она должна делаться во благо. Слышите меня, во благо одного или обоих этих людей.

Теперь о вашей проблеме. Поскольку вы пришли ко мне – это в первую очередь ваша проблема, она вас раздражает, быть может даже мучает, но она – ваша. У вашего возлюбленного, возможно, есть своя схожая проблема, но это его проблема и она может категорически не совпадать с вашей. Я достаточно ясно излагаю свои мысли? Вам все понятно?

Вопрос Лариса задала не случайно. Все время, пока она говорила, пытаясь достучаться до сознания странной посетительницы и используя при этом исподволь некоторые разработанные ею персонально приемы, отвлекающие поверхностный, защитный слой сознания, усыпляя его бдительность и выводя из игры, женщина слушала ее. Но слушала рассеянно, похоже, ни один прием Ларисы не сработал. Ангел вертела головой, пытаясь рассмотреть обстановку в полутемной комнате; вдруг начинала пристально разглядывать собственные ногти, делая это со странным тщанием и совершенно не к месту; потом смотрела на Ларису в упор, но опять же не для того, чтобы вникнуть в смысл ее слов, а просто беззастенчиво разглядывая. Словом, не просто не слушала говорившую, но и всем своим видом демонстрировала это. Это не было ни странно, ни удивительно – напротив, служило косвенным свидетельством серьезных проблем в состоянии психического здоровья посетительницы, но информации для каких-либо выводов и заключений было пока недостаточно. Лариса настроена была продолжать и надеялась, что вопрос сможет повернуть беседу в иное русло.

– Совершенно понятно. Вы несете чушь, которую пишут во всех журналах, и еще очень похоже на церковную проповедь. – Женщина визгливо рассмеялась. – К тому же все вы врете. И кто вам платит? Все возможно – и заставить человека подчиняться тебе на расстоянии, и наслать на него болезнь, в том числе, как это вы говорите, – психический недуг. И смерть тоже. Уж я-то знаю это точно. Просто думала, если вы действительно потомственная, к тому же – из Франции… Как духи, французские – значит, хорошие! – Она снова разразилась смехом. – Глупые люди! Ладно! За сеанс я вам, конечно, заплачу, можете не волноваться. Но если вы не можете ничего серьезного, то хотя бы разыграйте ее, ну напугайте как следует. Про вас же сейчас столько пишут (за деньги, как я теперь понимаю, но это меня не касается), она наверняка читает…

– Кого вы имеете в виду?

– Господи, вы еще и бестолковы. Как последняя деревенская баба, а еще ясновидящая… Как в том анекдоте, не слышали? Это точно про вас. Один мужик спрашивает другого: «Ты в ясновидящих веришь?», а тот ему: «Верил, пока не пришел к одной, позвонил, а она спрашивает из-за двери: «Кто там?» Смешно, правда. Ну, кого? Конечно, его мадам. Она такая… суеверная, в общем, приметы всякие замечает, сны, гороскопы, короче, – из вашей публики.

– И как же вы хотели бы, чтобы я ее разыграла?

– Ну, позвонили, допустим, представились или лучше встретили где-нибудь на улице, я вам подскажу, где и когда она будет, подошли бы – и что-нибудь такое, типа: «У вас впереди страшное несчастье. Берегитесь!» Или ладно, врать вы, конечно, тоже не можете, совесть не велит. Тогда скажите правду: «У вашего мужа – любовница, молодая, красивая; все делает, чтобы его увести, и ни перед чем не остановится. Лучше – отступитесь сами». Ну как? Сможете? Я хорошо заплачу. И вам даже врать не придется – все чистая правда.

– Нет, Ангелина, такими вещами я тоже заниматься не буду. Давайте немного поговорим с вами, возможно, тогда у вас просто отпадет необходимость творить подобные глупости. Проблему вашу можно решить, но совершенно иным путем, чем тот, на котором вы зациклились. Надо только немного времени. Давайте попробуем! Вы же ничего не теряете. Не понравится, поймете, что это – не для вас, – уйдете. Никто вас держать не станет, идите себе – и Бог вам судья. Денег, о которых вы так часто вспоминаете, я с вас брать не стану. Ну как, рискнем? – На секунду Ларисе показалось, что близок перелом их беседы и, возможно, ей удастся помочь потерявшему себя Ангелу. Но она ошиблась.

– А пошла ты… – совершенно спокойно ответила ей Ангел, причем известную фразу договорила до конца. – Вобла сушеная. – Она встала и, не глядя больше на Ларису и вообще по сторонам, ломаной походкой направилась к выходу. Дверью она хлопнула громко и что-то резкое, очевидно оскорбительное, произнесла в холле. Последовал еще один удар – за пациенткой захлопнулась входная дверь, и все стихло.

В кабинете тут же появилась встревоженная и возмущенная одновременно Татьяна.

– Это что за фря такая?

– Это, Танюша, не фря, а парность случаев. Помнишь гипотезу? Существует такая закономерность, вследствие которой один нестандартный случай или ситуация в жизни человека, пускай далее самые незначительные, обязательно дублируются – то есть несколько позже, но, как правило, с небольшим перерывом происходит нечто подобное. Ну, например, выходя из троллейбуса, ты забыла зонтик. Нестандартная ситуация? Конечно, если ты не хроническая растеряша. Так вот, согласно этой гипотезе, вечером этого же дня или утром следующего ты оставишь в магазине перчатки. Ну, помнишь? Нас еще заставляли собирать примеры.

– Помню, помню, конечно. Так эта что, тоже с патологией?

– Еще какой! Боюсь, у этой милой барышни все гораздо хуже, чем у того дядечки. И знаешь, что-то меня в ней тревожит, кроме, разумеется, того, что она завтра легко может совершить убийство и, собственно, за этим ко мне пришла – извести жену своего любовника.

– Что именно?

– Понимаешь, не могу даже мысленно сформулировать, и это еще более странно. Она безусловно психически тяжело больна, но есть еще что-то, не знаю, как сказать… Вот незадача! Она больна, и одновременно она в эту болезнь как бы играет и делает все, чтобы ее недуг заметили. А вообще главная ее задача, по-моему, – бесконечно множить число своих врагов. Она все для этого делает – тон, манеры, лексика, словом, все, чтобы вывести человека из себя.

– Возможно – симуляция? В соответствии с каким-нибудь сложным планом. Может быть – криминальным, а может – что-нибудь личное?

– Нет, это слишком просто: я бы распознала сразу. Нет, это болезнь, бесспорно тяжелая болезнь, но с каким-то двойным дном. Жаль все же, что нет никакого правила на этот случай, ничто не обязывает нас сообщить о ней, я даже не знаю кому, в милицию, что ли?

– Не смеши меня, станут они разбираться с твоими туманными сомнениями, даже если бы было на эту тему сто законов. К тому же мы даже не знаем, как ее на самом деле зовут. Она записалась как Ангелина Разумовская, фу-ты, ну-ты! – ясно же, что липа.

– Вне всякого сомнения.

– Да, кстати, пока вы тут мило беседовали, заходил твой муж.

– И – что?

– Ничего, посидел в холле тихонечко, даже странно, не давал никаких руководящих указаний, а когда эта штучка выскочила из кабинета и обозвала нас всех «козлами», встал и ушел, причем довольно поспешно, даже «до свидания» не сказал. Слушай, а ведь он, похоже, за ней помчался. Я сразу не обратила внимания, мне – первым делом тебя проведать, а ведь, похоже…

– Похоже. Слушай, а он случайно не подслушивал?

– Не знаю, не знаю, но – вполне мог бы. Если дверь в кабинет неплотно закрыта, а в холле тихо, то на диване очень хорошо слышно каждое слово. Когда в холле клиенты, я обычно слежу, чтобы дверь была закрыта плотно. Но ведь никого не было уже, а он вроде как свой… Лора, скажи честно, ты расстроилась?

– Нет, конечно. Я уже давно не расстраиваюсь из-за выходок господина Бунина, и спасибо Господу за эту великую милость. Но он рискует, могу тебе сказать совершенно определенно: рискует. Азарт его мне понятен: услышал «жареное» – муж-миллионер, любовница заказывает убийство жены. Она что-то намекала такое про то, что ее возлюбленный из самых высших сфер и персона широко известная. Чего ж вам боле? Репортерский азарт, как собачий, заставляет обнюхать помойку, даже если дома кормят телячьими отбивными. Ну да помогай ему Бог, может, и пронесет.

Все, чего так долго и мучительно боялась Анна, произошло. Все было позади, и пока ничего ужасного с ней не случилось. И хотя в будущем последствия, разумеется, могли оказаться самыми неприятными и даже трагическими, сейчас она этого не ощущала и почти не боялась. Сейчас – удивительная все-таки штука человеческая психика! – она практически и не думала о том, что совершила. Все мысли Анны были заняты не выключенной по ее вине системе, которая в эти самые минуты, как вышедший из повиновения робот, качественно, как умела, работала против собственных хозяев, бесстрастно фиксируя на пленку то, что они как раз старались скрыть ото всех, и конечно же – навсегда.

«Не говори глупостей и не пытайся таким образом увильнуть от ответственности, – зло одернула Анна сама себя. – Нет никаких взбунтовавшихся роботов, а ты, и только ты, виновата в том, что происходит сейчас и раскроется уже через некоторое время, в ту самую минуту, когда они закончат беседу и, очевидно, сразу же покинут заведение. Тогда старший смены секьюрити, согласно заведенному ритуалу, незаметно отзовет Рокотова в сторону и поинтересуется судьбой пленок – заберет ли их Рокотов с собой сразу или оставит на хранение в специальном сейфе службы безопасности. Тогда и случится самое страшное. Как же глупа ты была, трясясь от страха из-за какой-то сумасшедшей, которая хоть и знает много, но ничего никогда не сможет доказать, когда реальная страшная опасность – вот она, рядом, бесстрастно и неумолимо мотает пленку, и виновата в этом исключительно ты».

Мысли ее работали лихорадочно, перебирая все возможные варианты спасения, но не находили их. Ключи от комнаты, где смонтировано было оборудование, находились у старшего смены секьюрити и предлога для того, чтобы завладеть ими хотя бы на несколько минут, не было никакого. Если же передать ему просьбу Рокотова сейчас, когда с начала их беседы прошел уже почти час, старший группы – парень смекалистый, не из тех, кто не обратит внимания на такую оплошность, следовательно, Рокотову наверняка будет доложено о странной отсрочке исполнения его приказа. Одному Господу известно, какие выводы сделает из этого ее ласковый патрон, особенно если учесть его почти патологическую мнительность.

Оставалось одно – чистосердечное признание. Однако был выбор между теми, кому следовало признаться в допущенной оплошности: самому Рокотову или старшему охраннику. В обоих вариантах были свои плюсы и минусы. Охранник вроде был неплохим парнем, неглупым, не зацикленном на инструкциях и правилах, к тому же она несколько раз оказывала ему мелкие услуги, отпуская со службы или помогая убедить вдруг разбушевавшегося пьяного клиента, что все его здесь уважают и любят как родного. Посему он вполне мог бы скрыть ее оплошность, аппаратуру выключить, а то, что уже записано, стереть. Конечно, велика была вероятность, что он все-таки не преминет доложить обо всем Рокотову, – в надежде на благодарную память шефа: парень явно имел амбиции и уж точно не собирался останавливаться на достигнутом служебном уровне. Тогда все оборачивалось крайне плохо для нее.

Второй вариант – честно признаться в собственной оплошности самому Рокотову. Причем немедленно, вызвав его из кабинета под каким-нибудь предлогом. Дальнейшее предсказать было невозможно – он мог легко отмахнуться, потрепать ее по щеке и велеть немедленно выключить аппаратуру, а пленки принести ему. Но мог и рассердиться всерьез, тогда все могло сложиться чуть лучше, чем если бы проболтался охранник, но все равно очень и очень плохо для нее.

Рассуждая таким образом, Анна пришла к выводу, что начинать следует именно с охранника, а там – будь что будет. «Бог не выдаст – свинья не съест», – как говаривала ее давно покойная бабушка. Она протянула руку к миниатюрной рации, чтобы пригласить парня к себе в кабинет, но в этот момент произошло нечто, сильно смахивающее на чудо или, по крайней мере, на очень странное совпадение. Дверь ее крохотного кабинета отворилась, и старший секьюрити собственной персоной возник на пороге, причем вид у него был довольно неуверенный, похоже, он тоже собирался просить ее о чем-то.

– Анют, ты не в курсе случайно: они там надолго?

О ком идет речь, было совершенно ясно. Еще не будучи в состоянии даже предположить, чем вызван сей вопрос, Анна, подчиняясь подсознательной интуиции, уверенно солгала:

– Надолго. Думаю, очень надолго. А что?

– Понимаешь, у меня назначена встреча.

– Понятно.

– Да ничего тебе непонятно, пацан один машину продает, «субару», я такую пару месяцев искал. И вот – нашлась. Но ответ и задаток хотя бы дать нужно сегодня. Я уже звонил ему, он говорит – твои проблемы, мне как раз другие покупатели звонили. Если не едешь – я их вызываю. Сейчас, знаешь, такие вопросы решать надо быстро: пока берут – давать.

– Во сколько времени ты уложишься? – Анна еще не верила свалившейся на нее удаче.

– Ну, максимум – два часа. Сама понимаешь, все сделаю, чтобы обернуться быстрее.

– Хорошо, давай рискнем. Думаю, два часа они еще проторчат.

– Анют, и это… Ты мне деньжат не одолжишь до завтра, я же не думал, что он сегодня позвонит. А домой заезжать – еще время… У меня дома есть, не сомневайся.

– Я и не сомневаюсь. Сколько?

– Штуки три, я думаю, в качестве аванса достаточно.

Анна уже звенела связкой ключей, открывая свой сейф, в котором постоянно находилась изрядная сумма наличных денег, предназначенных на самые непредвиденные расходы – от взяток случайно забредшим представителям местной власти и различных коммунальных служб до выполнения любых неожиданных заказов клиентов. Сумма находилась в полном распоряжении Анны – она соответственно и отчитывалась по ней единолично, хотя была абсолютно уверена в том, периодически негласно проверялась на предмет расходования этих денег. Но сейчас она готова была, ничтоже сумняшеся, отдать ему все, что найдется в сейфе, до последнего цента или копейки, только бы он побыстрее убрался из заведения. Когда необходимая сумма была наконец отсчитана и исполненный благодарности парень собрался уже мчаться к заветному автомобилю, Анна, как бы невзначай, напомнила ему:

– Да, не забудь оставить ключи от «темной комнаты», вдруг им сейчас понадобится пленка или, не приведи Господь, они соберутся отваливать.

– Да, да, конечно. Молодец, Анюта, – «Штирлиц предусмотрел и эту возможность». – В радостной спешке он совершенно не обратил внимания на первое, весьма неуклюжее объяснение просьбы. Зачем бы Рокотову с Егоровым могла понадобиться запись собственной беседы, которую они только что вели, – ни один из них, насколько было известно, склерозом, а тем паче маразмом, не страдал. Анна поняла свою неловкость, еще не закончив фразы, и сразу же, на ходу, выдумала вторую причину, гораздо более правдоподобную и убедительную. Но – пронесло. Окрыленный удачным решением казавшейся неразрешимой проблемы, охранник ничего не заметил. Массивная связка ключей, громко звякнув, осталась лежать на ее столе, а тяжелые шаги охранника спешно удалялись по коридору.

Теперь действовать следовало незамедлительно. Мало ли что могло произойти в любую минуту, если сегодня уже не единожды наблюдались такие странные стечения обстоятельств. Анна убрала связку в карман строгого делового костюма, в котором всегда приходила на работу, словно таким образом пытаясь отмежеваться от всего, чем занимались в заведении «5005»; и почти бегом, благо коридоры были пусты, помчалась в «темную комнату» – так именовали в заведении кладовку, в которой находилась записывающая аппаратура, однако известно об этом было очень узкому кругу лиц. Для большинства лее это была просто «темная комната», где хранился всякий хлам или что-нибудь еще, явно не представляющее ни малейшего интереса. Оказавшись у заветной двери, Анна еще раз оглянулась по сторонам: коридор был пуст.

«Как в плохом фильме», – по-прежнему злясь на себя, подумала она и дрожащими руками попыталась открыть замок. К счастью, это удалось ей сразу же: дверь легко поддалась, и Анна проскользнула в крохотную комнату, одна стена которой была заставлена невысокими стеллажами. На них стояли сложные приборы, назначение которых известно было лишь специалистам. На двух из них горели зеленые лампочки, и, если вслушаться как следует, в тишине комнаты можно было различить тихий шелест мерно мотающейся ленты.

Теперь следовало проделать главное: отключить аппаратуру, вынуть записанные кассеты, вставить на их место пустые. Делать все это Анна, слава Богу, умела. Она была старшим менеджером и обязана была знать, что и как функционирует в заведении, – посему ей в числе многих прочих премудростей и хитростей показали, как обращаться с начинкой «темной комнаты». Процесс, даже при том, что руки Анны предательски дрожали и все время норовили что-нибудь уронить, завершен был довольно быстро, и уже через несколько минут она держала в руках две крохотные кассеты – аудио и видео, а две чистые были заправлены в чрево умной системы, теперь оставалось нажать две кнопки – зеленые лампочки погаснут и коварные машины прекратят на время свое черное дело. Впрочем, Анне известна была еще одна кнопка на корпусе сложного магнитофона, которая сейчас была выключена. Это была кнопка включения звука в динамиках, смонтированных здесь же, на верхней полке стеллажа. Ею пользовались в тех случаях, когда кому-то из хозяев заведения необходимо было оперативно, не дожидаясь полной записи, выяснить, о чем идет речь в кабинете. Для подобных ситуаций в комнату втиснуто было даже громоздкое кожаное кресло с высокой спинкой – не ютиться же владельцу заведения на утлом стуле и уж тем паче стоя подслушивать беседу своих гостей, случись такая необходимость. А они случались.

Сейчас Анна почему-то замешкалась всего лишь на секунду, глядя именно на эту кнопку. А потом (воистину сегодняшний день был днем необычных решений и неадекватных поступков) она неожиданно опустилась в мягкие недра кресла и медленно, словно под гипнозом или очень сильно сомневаясь в том, что делает в эту минуту, протянула руку и нажала на кнопку – та тут же затеплилась мягким зеленым свечением, а через несколько секунд в крохотное пространство комнаты неожиданно громко, отчетливо ворвался голос одного из партнеров, тяжелое дыхание другого и даже звяканье льдинок в стакане с виски. Сердце у Анны бешено заколотилось, и невидимая сила перехватила дыхание. Слышимость была такой, что, окажись она сейчас за столом рядом с собеседниками, вряд ли смогла бы так четко расслышать каждый звук, издаваемый в кабинете.

– И если честно, эта баба меня доконала. Понимаю, что глупо, но извини: ничего поделать с собой не могу. В конце концов, дело, разумеется, не в этом идиотском звонке и бабьем шантаже. Дал бы команду своим орлам – вычислили стерву за милую душу уже через пару часов – и разбирайся потом сам. Просто это была последняя капля. А все остальное, что до нее, я тебе изложил, тут, сам понимаешь, выход только один. И, полагаю, ты с ним согласишься. – Рокотов говорил громко, уверенно, уже без тени симпатии и заигрывания с партнером и даже с некоторой долей брезгливого раздражения в голосе.

Причина последнего стала ясна, как только заговорил Егоров, – он был в стельку пьян и каждое слово давалось ему с трудом. Однако, судя по тону, настроен говорить дальше, и довольно агрессивно.

– Плевать мне на все твои «до того» – «после того» – обычная трусливая интеллигентская байда. Но об этом с тобой будут говорить другие люди и в другом месте. И по – другому, друг мой, совсем по-другому…

– Ты не пугать ли меня вздумал, Саша? Очнись…

– Заткнись и слушай. Пугать, сказано тебе, будут со-овсем другие люди, не бандиты, нет – упаси Боже, вежливые, хорошо воспитанные люди. Но это все будет потом. Скоро, раз ты так решил. Ты мне сейчас объясни, зачем ты приплел ко всей этой истории какую-то бабу? Ну, скурвился ты, друг Дима. Ну, решил в трудный момент кинуть меня. Это понятно. Но истории зачем сочинять, мерзкие и глупые к тому же. Неужели не пришло в голову твою компьютерную ничего пооригинальнее? Какая-то баба тебя запугивала… Тьфу, противно даже. Не ждал, честно, этого – не ждал. Про все остальное, не сомневайся, давно наслышан, друзья и осведомители имеются не только у вас, Дмитрий Игоревич!

– Слушай, какого черта! Зачем мне действительно было ее придумывать. Да, я давно собирался поговорить с тобой, чтобы расставить, как говорится, все точки над «i». Но она действительно звонила мне и угрожала разными пакостями, если не прекращу общаться с тобой – в смысле отдыха и женщин. Я клянусь тебе, Саша…

– А я тебе не верю. Врешь ты все. Врешь как сивый – или какой там? – мерин. А вот зачем врешь? Это мы разберемся. В этом мы обязательно разберемся… «Ченто перченто», как говорят итальянцы, можешь даже не сомневаться, друг мой Дима.

– Кто такие – мы? Откуда ты взял это – мы? Дурак! Ты что, пропил мозги окончательно? Оглянись – вокруг тебя одни прилипалы и прихлебатели, которые, пользуясь твоим хроническим алкоголизмом, растаскивают последнее, чем ты еще владеешь. С тобой же никого не осталось из старой команды, а этих дебилов: проворовавшихся мелких чинуш, твоих армейских дружков-алкоголиков, просто отпетых прохиндеев – ты же набрал – почему?

– Ну, и почему?

– Потому, что они целыми днями только и делают, что поют тебе дифирамбы, воспевая твое величие и могущество. Я же слышал ваши диалоги, а точнее монологи: «Конечно, Александр Георгиевич… вы, как всегда, правы, Александр Георгиевич, это конгениально, Александр Георгиевич… они все умрут от страха, как только вы появитесь, Александр Георгиевич… вы видели, как он прятал глаза от вашего взгляда, Александр Георгиевич?.. Честно скажу, ваш взгляд очень нелегко выдержать…» Это и есть твои грозные «мы». Очнись. Мы с тобой, наверное, последний раз так говорим. Дальше меня, видимо, возьмут в оборот твои верные холуи, и песенка моя, ясно дело, будет спета. Так вот, на краю, можно сказать, могилы, прошу тебя, Саша, как друг, прошу: очнись. Гони от себя всю эту мразь, она же побежит от тебя уже завтра, как только поползут слухи о нашем размежевании и об истинном положении твоих дел. И не просто побежит. Еще и прихватит на прощание твой пиджак с вешалки – чего добру пропадать-то? А куда, думаешь, она кинется, эта твоя камарилья? Часть – ко мне, часть – к явным твоим недоброжелателям. Врагов ты заработал за последнее время – не приведи Бог никому. Кинется сдавать тебя подороже, торговать всем, что им про тебя известно, да и неизвестно – тоже. Кто потом разберется? Ты еще сможешь подняться, у тебя хорошие мозги. Жизнь не кончается сегодня…

– Слушай, старичок, не заговаривай мне зубы. Это надо же, какие мы проникновенные и жалостливые. Для полноты картины урони скупую мужскую слезу. Ну, пожалуйста, на прощание, только одну.

– Пошел ты…

– Так вот, друг мой, я действительно сейчас пойду, только не туда, куда ты меня – заметь, лучшего друга – сейчас послал, а совсем в другом направлении. Дети! Кого вы решили «сделать»?! Меня? Я велик, говорят мои люди? Да никому из них до конца неведомо, как я велик! Знаешь, что я тебе скажу, друг мой Дима: в этой стране два настоящих мужика, которые что-то могут, – я и Ельцин. Но он стар, он уже очень стар, и он устал. Понимаешь, он устал, ему все надоело, а они все дергают его, тянут, мельтешат перед глазами. А он – старик. Теперь придется мне одному… так-то, друг мой Дима. А ты лезешь с какой-то бабой. Мальчик! Маленький мальчик Димочка! – Егоров совсем пьяно неестественно рассмеялся, а Рокотов, похоже, встал из-за стола.

Дальше находиться в «темной комнате» было уже безумием – Рокотов через несколько секунд должен был появиться в коридоре. Анна стремительно поднялась из кресла, одновременно нажимая мерцающую в полумраке зеленую кнопку, – теперь на корпусе хитрой системы светились только красные огоньки, и, быстро затворив дверь, направилась в сторону своего кабинета. Она все успела – и выложить связку ключей на стол, прикрыв их какими-то бумагами, и швырнуть кассеты в сумку (дома она яростно уничтожит их, не оставив потомству и горсти едкого пепла), и даже мельком взглянуть на себя в зеркало – лицо было, конечно, несколько бледным, но и время уже близилось к рассвету – ничего странного в этом не было. Именно в этот момент в ее кабинетик без стука, резко отпихнув ногой дверь, вошел Рокотов. Молча он уселся в кресло напротив ее стола и внимательно, в упор посмотрел ей в лицо.

– Ты знала, что с ним происходит?

– Он много пил последнее время.

– Здесь?

– Иногда.

– Один?

– Да.

– А телки?

– Последнее время – ни одной.

– И с собой никого не приводил?

– Ни разу.

– Звонил ему кто-нибудь сюда? И вообще, искал его кто-нибудь здесь?

– Лично или по телефону?

– И так, и так.

– Иногда некоторые из ваших общих знакомых интересовались, но редко, а последнее время, пожалуй что, никто.

– А женщины или жена, к примеру?

– Нет, Дмитрий Игоревич, обо всех инцидентах с женами я вам всегда докладываю сразу.

Понятно… Понятно… И все-таки странная баба…

– Кто, Дмитрий Игоревич?

– Что? А-а… Это я так, о своем. Какая-то бабенка вздумала мне пригрозить, дабы я не втягивал милого Сашу в свою разгульную жизнь.

– Но последнее время вы довольно редко бываете вместе, по крайней мере у нас.

Анна сразу же поняла, что этого говорить ей не следовало. Рокотов взглянул на нее как-то особенно пристально. Он не любил слишком наблюдательных людей, если, конечно, они не работали в специальных службах, где это качество высоко ценится, причем в его специальных службах. Однако взгляд его, с трудом читающийся за дымчатыми стеклами очков, вдруг, как показалось Анне, смягчился. И, подтверждая это, тонкие губы Рокотова совершенно неожиданно сложились в довольно теплую улыбку.

– А ты молодец, девочка, многое замечаешь. Как-нибудь мы побеседуем с тобой по этому поводу и вообще о том, как устроить твою карьеру дальше. В борделе тебе не место, знаю. Молодец, что не жалуешься, я сам знаю. Кстати, как сегодня? Кто здесь?

Сердце Анны, в который уже раз за сегодняшний вечер, в ужасе затрепетало – и было отчего. Занятая решением вдруг свалившейся на нее проблемы, а потом увлекшись подслушиванием беседы патронов, она совершенно упустила из виду текущие дела. Разумеется, существовали дежурный администратор на верхнем этаже, старший бармен и метрдотель ресторана, которые, видимо, со своими обязанностями справлялись вполне, иначе ее наверняка стали бы искать. Однако ответ на элементарный вопрос, кто сегодня гостит в апартаментах, кто ужинает в ресторане, кто просто сидит в баре за деловой беседой, она должна была знать, как таблицу умножения.

– У нас?.. – Анна совершенно беспомощно, по-детски тянула время, лихорадочно соображая, что может оправдать ее неведение в этом вопросе, но тут опущенные в страхе глаза наткнулись на выдернутый из учетной книги бара листок, которым в спешке она прикрыла связку ключей. На листке крупным и несколько корявым почерком дежурного администратора было написано: «Аня, нигде не могу тебя найти, но ничего страшного. У нас сегодня…» – далее шел перечень гостей второго этажа. Но фортуна сегодня, видимо, решила обласкать Анну за все прошлые обиды или, напротив, надолго вперед: под перечнем фамилий рукой метра сделана была приписка: «В ресторане – все о’кей. Ужинают…» – И снова – имена клиентов, рядом с некоторыми пометка «с. б.», которая означала, что клиент с дамой. – У нас сегодня не густо, – подняла Анна сияющие глаза, смело глядя в дымки рокотовских очков. Она начала перечислять фамилии, но он не дослушал.

– Александру Георгиевичу, я думаю, тоже лучше остаться сегодня у вас. Ты отведи его как-нибудь, не очень привлекая внимания, наверх и уложи спать. Ладно? Не в службу, а в дружбу.

– Конечно Дмитрий Игоревич. Это-то как раз – в службу.

– Ну, пусть так. Все равно спасибо. – Он поднялся и, не поинтересовавшись причиной отсутствия старшего секьюрити (это было еще одним, очередным щедрым даром фортуны), направился к выходу, обронив на ходу: – Меня не провожай, не гость. Иди лучше к нему, он, похоже, совсем не в себе. Будет буянить – звони в любое время.

Анна только кивнула и поспешила в разоренный, прокуренный и пропитанный запахом грязной посуды, алкогольных испарений и потных тел кабинет. Бутылка виски, стоявшая прямо на середине стола, была пуста, пуста была и бутылка «Шабли», но наметанным взглядом Анна сразу отметила, что напиток разлит по двум фужерам, значит, допив виски, Егоров перешел на вино. Однако долго размышлять на эту тему Анне не довелось – не в состоянии оторвать глаз и одновременно страстно желая зажмуриться, она смотрела на мужчину, сидевшего за неубранным столом уронив голову на руки, так что русые волосы едва не касались грязной тарелки подле него. Плечи мужчины сотрясались, а из-под согнутых и сведенных крест-накрест рук раздавались глухие тоскливые всхлипывания: Александр Егоров плакал.

В жизни Раисы Егоровой было немало трудных дней. Она родилась в строгой, можно сказать даже – патриархальной, простой рабочей семье в маленьком подмосковном городишке, который до середины шестидесятых годов был обыкновенной деревней. Именно в ту нору на деревенской околице построили крупный промышленный комбинат, и статус деревни просто необходимо было изменить как минимум до рабочего поселка. Однако решили не мелочиться, и деревенские жители в одночасье стали городскими. Привычки, устои и стиль жизни, однако, долго еще оставались прежними, и семья Раисы не стала исключением. Жили небогато, однако все, что необходимо было иметь для поддержания определенного уровня согласно деревенской табели о рангах, появлялось в доме в срок. Марки телевизора и холодильника менялись на более современные и входящие в тогдашнюю советскую моду, обновлялась мебель, две дочери, Раиса и ее сестра Дина, строго по наступлении определенного деревенским протоколом возраста получали обновки скудного гардероба, будь то зимнее пальто с песцовым воротником или импортные «перламутровые» сапоги – «на выход». Однако старые вещи никогда не выбрасывались, а оставлялись – «для дома». Так было принято. Вообще же девизом семьи, если бы таковой вздумалось сформулировать кому-либо из ее членов, вполне могла стать крылатая фраза «Не хуже, чем у людей». Для поддержания этого уровня всем в семье приходилось много и тяжело работать. Отцу – на комбинате, матери – уборщицей сразу в двух местах: в городской больнице и крохотной бакалейной лавчонке рядом с домом. На ней и двух подрастающих дочерях было, разумеется, и ведение всего домашнего хозяйства, включавшего, кроме собственно дома, огород на шести сотках земли, двух свиней и десяток кур. Однако главной трудовой повинностью обеих девочек была все-таки учеба. Это было единственное поприще, на котором простая и бедная, но не лишенная некоторых собственных амбиций семья могла вырвать– c. я за рамки своего девиза и приподняться над окружающими. Отцу это было, скорее всего, безразлично, но мать подсознательно, сама не ведая того, комплексующая по поводу явного превосходства над ней, уборщицей, бывших деревенских подруг-сверстниц, ныне – медицинских сестер и поварих в больнице, а более всего – источающих сытое самодовольство продавщиц в магазине, хотела во что бы то ни стало хоть в чем – то добиться превосходства над ними. Возможность для достижения цели была только одна. С первого класса обе сестры за случайные тройки и даже брошенное учительницей вскользь замечание биты бывали нещадно. Надо ли говорить, что учились они отлично. Впрочем, Раиса довольно скоро обрела вкус к учебе и уже без всяких понуканий настойчиво вгрызалась в гранит наук, хотя давалось ей это нелегко. Она многим пошла в мать – и внешностью, и характером, и, видимо, скрытыми до поры от посторонних глаз комплексами и амбициями. Школу она окончила с «золотой» медалью и почти полностью излечившись от материнских комплексов. Напротив, у нее появилось чувство некоторого превосходства над окружающими, помноженное на уверенность в том, что главное в этой жизни – всегда поступать правильно и упорно, честно трудиться, добиваясь поставленной цели. В этом смысле она была живым и совершенно искренним воплощением основных постулатов Устава ВЛКСМ и Морального кодекса строителя коммунизма. Мало кто помнит теперь, но были в жизни бывшей советской империи такие базисные идеологические документы. Единственной проблемой правильной Раи было полное отсутствие внимания к ней со стороны представителей противоположного пола. Бог не наделил ее красивой и даже просто интересной или симпатичной внешностью, но и явные, бросающиеся в глаза недостатки в ней тоже отсутствовали. Точнее всего, Раисе подходило определение – «никакая», однако точно такими же были многие ее сверстницы – маленькие рабочие поселения в России исторически не холят своих женщин, посему записные красавицы здесь редки, а значит, и мужчины не избалованы и не прихотливы. Однако Раю местные парни просто избегали. Справедливости ради, надо сказать, что и она не искала их внимания, почти не посещая редкие школьные мероприятия – танцы и только входящие тогда в моду дискотеки. Первой проблему осознала, а скорее почувствовала, мать. Растящая дочерей в патриархальной строгости, она начала, напротив, настойчиво отправлять старшую на любые празднества и торжества – от дней рождения многочисленной родни до соседских свадеб и крестин. Не гнушались и похоронами, ибо за ними следовали неизменные поминки с обильными возлияниями, после которых скорбный повод собрания сам собой забывался и начиналось привычное массовое народное гуляние. Ослушаться матери Раиса не смела: одетая во все самое лучшее – денег для святого дела прижимистая обычно мать не жалела, она приходила на гулянья и гордо усаживалась на указанное ей место, на котором, как правило, и оставалась вплоть до наступления того времени, когда оставаться долее было уже неприлично. Эффект таким образом получился совершенно обратным – семейная проблема стала очевидна многим, но это было еще не самое худшее. Много страшнее оказалось то, что к Раисе вновь вернулись изжитые было комплексы собственной неполноценности, вернее всего один, но весьма существенный и сильно отравляющий ее прежде безоблачное существование. Теперь она не спала ночами, мучительно пытаясь понять, какой такой ее изъян так отпугивает непритязательных, тем более в подпитии, местных кавалеров?

Однако сознание ее, не отягощенное серьезным интеллектуальным багажом, который и формирует обычно склонность к самокопанию и самоедству, вовремя пришло ей на помощь. Плодом горестных ночных размышлений стал спасительный вывод – парни из простой и грубой рабочей среды просто боятся ее ума, гордости и образованности, вот и хватают что попроще: примитивных глуповатых сверстниц. Психологическая защита, таким образом, была выстроена, и план дальнейших действий определился сам собой. Москва – институт – новые, интересные люди, которые сумеют как следует оценить ее достоинства.

В институт, правда не из самых престижных, она поступила довольно легко, и далее по логике событий ее ожидало два открытия. Как водится, приятное и – наоборот. Первое заключалось в том, что привычная зубрежка и исключительно правильный образ мыслей, а стало быть, и жизни, довольно скоро принесут свои плоды – и она весьма продвинется в своей студенческой карьере, выбившись в отличницы и комсомольские активистки. Второе должно было донести до ее сознания неприятную истину: все ее несомненные достоинства по-прежнему не вызывают интереса у представителей противоположного пола в интеллектуальном столичном студенческом братстве, так же как и в простой и незатейливой рабочей компании на ее малой родине. В совокупной перспективе этих двух открытий к тридцати годам Раиса должна была превратиться в одинокую, злющую старую деву, стремительно делающую карьеру либо на поприще науки (аспирантура, диссертация и далее преподавание в своем же институте на горе следующим поколениям студентов), либо – что более вероятно, если принять во внимание, что науки давались Рае крайне тяжко, – в качестве комсомольского, а затем и партийного функционера средней руки.

Однако большинству людей, далее самых невезучих, обреченных судьбою на жестокие и незаслуженные порою удары, фортуна имеет обыкновение пускай лишь однажды, но все же дарить одну из своих ослепительных улыбок. Раисе она улыбнулась уже на первом курсе, послав ей в однокурсники неуклюжего, замкнутого и очень некрасивого мальчика Сашу Егорова, умного, но несколько странного в своей вечной задумчивости и увлеченности разными сложными, не имеющими ни малейшего отношения к вузовской программе предметами – философией, историей, политикой.

Эта встреча избавила ее от второго открытия и, напротив, очень высоко подняла собственную самооценку. Первое же открытие состоялось довольно скоро, еще более укрепив веру в то, что правильный образ жизни есть залог всех земных успехов.

Подумать над иными причинами, побудившими Сашу обратить на нее мужское внимание. Рая не удосужилась, очевидно, вследствие того, что склад ее ума был отнюдь не аналитическим. За это очень скоро она была наказана десятью с лишним годами жестокой борьбы с мужем за его перевоспитание, в соответствии с раз и навсегда усвоенными ею «правильными» канонами. Борьбы, так и не увенчавшейся успехом.

На самом деле все обстояло совершенно иначе.

Рассуждая о мотивах Бунина, который действительно с большим интересом подслушал ее беседу со странной женщиной и прытко поспешил за незнакомкой, Лариса и теперь, когда никаких иллюзий относительно личности мужа не питала, придумала более пристойное объяснение его прыти. Репортерский инстинкт был совершенно ни при чем. Однако определенный азарт в Бунине действительно проснулся. Это был азарт шакала или стервятника, почуявшего чью-то близкую смерть; азарт шантажиста, заполучившего в руки нечто, за что не пожалеют и жизни; и наконец, азарт отпетого афериста – в предвкушении серьезного денежного прожекта. Ему не понадобилось много времени, чтобы оценить, перевести в денежное исчисление и суммировать окончательным итогом все, что было одето, обуто и нанизано на молодую психопатку, пустившуюся во все тяжкие, чтобы заполучить своего жирного карася, – сумма была вполне сопоставимой с бюджетом небольшого рентабельного предприятия. Кстати, намеки Ангела на то, что ее возлюбленный вращается в высших эшелонах бизнеса, Бунин, в отличие от Ларисы, мимо ушей не пропустил. Более того, порывшись в памяти и сопоставив некоторые приведенные дамой факты, он был почти уверен, что знает, о ком идет речь, и эта догадка произвела на него сильное впечатление. В воздухе отчетливо запахло очень большими деньгами и очень большими возможностями, причем способов получить и то, и другое было великое множество. Главное сейчас было – не дать Ангелочку сорваться с крючка и исчезнуть. Более всего Бунин боялся, что у подъезда ее поджидает внушительный лимузин с двумя крепкими ребятами, – тогда возможность знакомства становилась очень проблематичной. К тому же все это время: подслушивал разговор, параллельно оценивая открывающиеся возможности, и сейчас, притопывая от нетерпения в лифте, как назло еле-еле ползущем вниз, – он не переставал мысленно обзывать последними словами и проклинать жену за ее чистоплюйство и дурацкие интеллигентские принципы. Ведь что стоило заморочить голову психопатке, нашпигованной деньгами и драгоценностями, которая к тому же пришла сама, как Буратинка со своими золотыми монетками, – надо было только указать ей, в какой стороне находится поле чудес. Дальше оставалось только стричь купоны и пудрить мозги молодой курице, протыкая пластилиновых кукол раскаленными булавками и заставляя ее бегать ночами на кладбище и творить там какие-нибудь дурацкие действа, причем чем нелепее и безобразнее, тем убедительнее. Нет лее, полезла со своим благочестивым бредом – и получила поделом, так ей и надо.

Лифт наконец остановился и, тряхнув Бунина весьма ощутимо, разомкнул двери на первом этаже. Пулей вылетев из подъезда, преследователь с облегчением перевел дух и даже перестал ругать Ларису. Никакого лимузина во дворе не было, не было в обозримой близости и какой-либо приличной машины, на которой могла самостоятельно приехать женщина, одетая, обутая и украшенная таким расточительным образом. Напротив, ходячая реклама самых дорогих модельных, парфюмерных и ювелирных фирм, виляя тонкими бедрами и нещадно заплетаясь тощими, но длинными ногами, обутыми в туфли на очень высоких шпильках, медленно ковыляла по пыльной пустынной улочке, направляясь неведомо куда, одна и безо всякой охраны. Впрочем, это Бунина нисколько не удивило: он сам всегда готов был принять и, соответственно, понять чужое нестандартное решение.

«Конспирируется, тля, не хочет светить номера тачки, – сообразил он моментально, – что ж, значит, не такая уж дура, надо с ней поаккуратнее».

С этой мыслью тучный Бунин, уже слегка задыхаясь, прибавил шагу, почти перейдя на рысь, и наконец настиг объект преследования, решительно подхватив женщину под острый локоток.

– Ночью в Париже даме нужна опора, – быстро и со всем обаянием, на которое был способен, выпалил он первое, что пришло на ум.

Женщина, похоже, ничуть не удивилась и уж тем более не испугалась.

– Мы не в Париже, и сейчас не ночь, – совершенно невозмутимо парировала она и более не произнесла ни слова, однако и руки не отняла.

Бунин ликовал первую маленькую победу.

– Тем более, солнышко, тем более. Разве вы не знаете, что Москва сейчас по уровню преступности сравнима с Чикаго образца сороковых годов?

– Нет. А что такое было в Чикаго в сороковые годы?

«Совсем дура. Или прикидывается, – подумал Бунин, – в любом случае светский разговор ни к чему, даром потерянное время. К тому же лимузин с двумя гориллами вполне может быть где-нибудь за углом, и неизвестно, что она там выкинет. Та еще штучка!» Он решил сразу переходить к делу.

– Да Бог с ним, с Чикаго! Нам-то с вами какое дело до проклятых янки? Я осмелился потревожить вас вот по какому поводу: вы ведь сейчас только что от мадам Лоран Леви?

– Да. А вы откуда знаете?

– Вы меня не заметили. Что ж, все справедливо: что я такое в ваших глазах? Пылинка у обочины. Грязь на копчике каблука.

– Не паясничайте. Вам не идет. Теперь вспомнила, вы сидели в приемной. Тоже были записаны на прием? Что, жена бросила бедного зайку или рога наставляет? А? – Она неожиданно фамильярно и весьма ощутимо притом ткнула его локтем под бок и громко, вульгарно рассмеялась высоким визгливым голосом.

– Нет, Бог миловал. Жены у меня, к счастью, нет.

– Ну – нет, а мне-то что за дело до этого? – Истерическое веселье внезапно сменилось у нее холодной грубой злостью.

– Да так, просто к слову, что называется. Я действительно был в приемной мадам Леви, но не как пациент. Я ее ассистент, помощник и что-то вроде заместителя. Собственно, это я привез ее в Россию.

– И совершенно напрасно, между прочим. Баша мадам Леви… кстати, а что это она так хорошо лопочет по-русски? Может, вы просто пара ловких фокусников? Как это: «Гоните ваши денежки…»

Бунина пробил легкий озноб. Женщина вдруг процитировала того же Буратино, а вернее, песенку из фильма, которую он сам только что поминал всуе, размышляя о поле чудес и золотых монетках. «Что же она за птица, черт побери? Может, и не сумасшедшая вовсе? Тогда – кто и зачем приходила?» Однако отступать было поздно. Она не отнимала руки и не проявляла желания прекратить беседу.

– Каюсь, теперь и сам вижу, что напрасно, но разве сразу предугадаешь? Известно же, что русскому – по душе, то пруссаку – смерть… И наоборот, наверное. Там она нарасхват, клянусь честью.

– Нарасхват? Это с чем же, интересно даже? С ее поповскими проповедями? «Даже мысли об этом, не произнесенные вслух…» – Она очень похоже передразнила Ларису, а Бунин снова ощутил легкий тревожный озноб – несколькими минутами раньше он думал о жене то же самое. – Да у нас любая деревенская бабка такую порчу напустит – в два счета копыта откинешь. А здесь потомственная преемница Нострадамуса… Кто это только писал, хотелось бы в глаза взглянуть!

– Глядите, – неожиданно для себя покаянно сказал Бунин.

Впрочем, опешила и Ангелина:

– Вы?

– Я. Что, плевать будете?

– Почему – плевать?

– Ну в глаза обычно хотят плюнуть, когда так спрашивают.

– Не мешало бы. Ну ладно, прощаю для первого раза. – К ней снова вернулось игривое настроение, и, похоже, пробудился некоторый интерес к нему: – Но за это – рассказывайте!

– Все?

– Все!

– Но это длинная история.

– Ничего, я не спешу.

– А кстати, куда мы идем?

– Я – гуляю. А вы – не знаю. Видите, я не поэт, но говорю стихами.

– Прекрасно. Но как же вы собираетесь слушать мою длинную историю? На ходу?

– Почему обязательно на ходу? Пригласите меня куда-нибудь пообедать. Не беспокойтесь, если у вас денег нет – я заплачу. За обед и за историю.

– Я что, произвожу впечатление человека, который обедает за счет женщин?

– Черт вас разберет. Никакого впечатления вы пока не производите. Так, ни с чем пирожок.

– Ну, благодарствуйте на добром слове.

– Кушайте на здоровье. Ну, так как, мы идем куда-нибудь или вы будете устраивать истерики?

– Идем, разумеется. Что вы предпочитаете – русскую кухню, грузинскую, японскую, французскую?

– Я предпочитаю швейцарский ресторан в «Садко». Известен вам такой?

– Очень хорошо известен.

Через полчаса они сидели в полупустом зале уютного небольшого ресторана, действительно напоминающего милые альпийские ресторанчики, в выставочном центре, расположенном практически на берегу Москвы-реки в самом центре города, по-европейски уютном, но одновременно – сияющем и нарядном. Уже довольно давно центр был облюбован людьми, относящимися к высшим слоям среднего класса, как место семейных воскресных выходов – покупок, обедов и просто посиделок в барах и кондитерских. В будние дни здесь бродили по магазинчикам свободные от работы жены и подруги представителей высших слоев среднего класса и получившие выходной на неделе сотрудницы солидных фирм, занимающие в них небольшие должности. В ресторанах за деловыми завтраками или обедами, именуемыми на западный лад «ланчами», встречались российские предприниматели средней руки, их иностранные коллеги того же ранжира. Словом, место было не роскошным, но вполне приличным. Бунин действительно бывал здесь часто, и, увидев его запоминающуюся физиономию, метрдотель приветливо поспешил навстречу, с девицей же все вышло с точностью до наоборот – она улыбалась метру от входа как хорошо знакомому человеку, он же явно ее не помнил, но, разумеется, ответил лучезарной улыбкой и дежурно-любезным приветствием. В то же время при выборе напитков и закусок она проявила неплохое знание меню и винной карты ресторана, а отправившись «попудрить носик», уверенно двинулась в нужном направлении. Бунин отметил эту странность про себя, но не счел необходимым утруждать себя размышлениями на эту тему. Впереди его ждал, вероятнее всего, нелегкий разговор, в случае удачного исхода которого немалые материальные и нематериальные выгоды – его опытный нос всегда чуял их за версту.

Наскоро состряпанная им история о талантливом русском журналисте – Льве Бунине, специализирующемся на всевозможных паранормальных явлениях и людях, с ними так или иначе связанных, не заняла у него много времени. Он убедительно и, разумеется, конфиденциально поведал ей, что благодаря его перу вспыхнули звезды целого ряда известных отечественных магов, астрологов и предсказателей разных мастей. Потому-то, когда мировая пресса стала писать о Лоран Леви, ее потрясающей родословной и еще более замечательных результатах, он не смог остаться в стороне от мировой сенсации и решил: во что бы то ни стало поставить чудодейственный талант француженки на службу многострадальному российскому народу. Он отправился в Париж, преодолел все естественные и сверхъестественные преграды, которые то и дело возникали на его пути, пламенными речами и личным обаянием увлек предсказательницу за собой. Однако уже очень скоро понял, как жестоко ошибся. Леви совершенно не чувствовала специфики русской души и России в целом. То, что вызывало восторг в Европе, открывая перед ней самые высокие двери, у нас вызывало только легкое недоумение и в большинстве случаев – разочарование клиентов.

– Ты очень точно подметила, девочка моя, – ясновидящая из Лоран получилась как в том бородатом анекдоте, – проникновенно сказал он, глядя женщине прямо в глаза своим, как он считал, неотразимым завораживающим взглядом. Впрочем, иногда женщины действительно на него попадались. Правда, не надолго. Исключение составила Лариса Левицкая, в этом вопросе действительно проявившая себя не на высоте своего таланта. К моменту этого проникновенного признания они уже успели выпить на брудершафт неплохого и недешевого французского вина, которое она со знанием дела выбрала в карте вин, и потому были на «ты». «Ты, курица, уверена в том, что неотразимо хороша, что ж, я растоплю твое глупое сердечко дифирамбами твоему уму, этим-то ты явно не избалована», – самодовольно подумал Бунин и тут же понял, что совершил серьезную ошибку, которая не скрылась от острого и тревожного, как – то по-кошачьи, внимания Ангела. Надо сказать, все это время она слушала его довольно заинтересованно, не перебивая своими короткими, почти всегда исполненными злости или ехидства и в большинстве своем – вульгарными репликами. Теперь же она явно решила не спускать.

– Откуда ты это знаешь? Тебя же не было с нами, и рассказать тебе она ничего не успела… Вы что, там все записываете? Да? – Глаза ее угрожающе сузились, и вся она сжалась, готовясь то ли к бегству, то ли к нападению. Сейчас она особенно напоминала кошку, худую, отчаянную, боевую, привыкшую к дракам, но и трусливую перед чужой силой одновременно.

– Меня не было в комнате, но я, как ты помнишь, был в холле. А дверь, милая барышня, вы за собой закрыть не соизволили. Лоран сумасшедшая, она на такие мелочи внимания никогда не обращает. Так что не обессудь. Потом, ты говорила так интересно… Виноват, не стерпел-с.

– Подслушивал? – презрительно и по-прежнему угрожающе прошипела она.

«Ну вылитая кошка!» – подумал Бунин, но несколько успокоился: накал ее ярости явно спал. Ему показалось даже, что ее возмутил не сам факт, что их разговор с Ларисой кто-то подслушал, а именно то обстоятельство, что его записывали на пленку. Что ж, это можно было понять: зачем ей оставлять следы, планируя такие дела. А слова – они и есть слова, мало ли кому что послышалось. «Однако впредь следует быть осторожней, – предупредил себя Бунин, – ложь она, похоже, чует как звереныш». Ответил он совершенно откровенно и прямо глядя ей в глаза:

– Подслушивал. Интересно было. И пошел за гобой именно поэтому. Хотя теперь, наверное, пошел бы и без этого. – Прозрачный комплимент его она просто пропустила мимо ушей, а за признание ухватилась.

– Почему – поэтому?

– Потому что могу предложить тебе помощь в решении твоих проблем.

– Каких проблем?

– Слушай, давай откровенно. Я же признался, что подслушивал и слышал почти все. К чему тебе теперь ломаться и изображать невинность?

– Ах, вот как мы теперь заговорили?

– Именно так, и никак иначе. – Бунин понял, что пришло время брать инициативу на себя и начинать ломать ее, подчиняя своей воле и привязывая к себе. – К тому же что это ты так разволновалась? Думаешь, ты единственная обращаешься с такой проблемой и только тебе в голову пришла такая мысль? Должен тебя разочаровать, на сегодня – ты девяносто девятая в девятой сотне. Ясно, малыш?

– Но ведь она сказала, что ничем таким не занимается…

– Она сказала правду, чистую правду, но из этого вовсе не следует, что никто больше не занимается. Об этом ты не подумала? Я лее говорил тебе, что занимаюсь проблемой давно и помог очень многим мастерам. Некоторые из них хотели рекламы, популярности, славы – я им их обеспечил, но, скажу тебе по секрету, эти-то как раз мало что могут на самом деле. Серьезные профессионалы, мастера высочайшего класса, наоборот, миру являются редко и только в связи с крайней необходимостью, больше всего на свете эти люди ценят покой, тишину, безвестность и возможность спокойно работать для тех, кого они сами себе изберут. Разумеется, цены здесь совсем другие.

– Деньги меня не интересуют, – быстро парировала Ангел. Последнюю тираду Бунина она слушала затаясь, боясь пропустить любое слово. Она даже преобразилась внешне, забыв про гримасы, которые корчила постоянно, лицо ее от этого стало более миловидным, глаза распахнулись шире, а губы оказались по-детски пухлыми и слегка приоткрылись даже от напряженного внимания.

– Я это слышал. Но речь не всегда идет о деньгах.

– А о чем? – Она вся подалась вперед и обратилась в слух. Казалось, он рассказывает ей какую-то очень занимательную сказку, а она, девочка шести-семи лет, торопит его, стремясь быстрее добраться до самого интересного.

– Ну, знаешь ли, всего сказать тебе прямо сейчас я не могу. Я должен получить разрешение у мастеров, и, если они захотят работать с тобой, тогда тебе и будут объявлены условия.

– Но ведь они не знают меня совсем! Как они могут принимать решение, не зная меня?

– Они могут все. – Бунин, насколько хватило актерского таланта, постарался вложить в свои слова максимум зловещей тайны. – И прошу тебя, не задавай больше вопросов. Я и так сказал слишком много и могу быть наказан за это. На сегодня тебе должно быть более чем достаточно, что я вообще берусь обсудить твой вопрос с мастерами. Это все, что пока ты можешь знать.

– Но когда? Когда ты дашь мне ответ?

– Тебе очень надо, чтобы это было быстро?

– Очень! Ты даже не представляешь себе как. Ты сможешь поговорить с ними уже сегодня, а?

Соблазн ответить утвердительно был велик. Ведь курица, теперь он был в этом совершенно уверен, полностью заглотила крючок и просто сгорала от нетерпения расстаться со своими денежками. Однако он собрал волю в кулак и решил, что слишком быстрое согласие может несколько обесценить в ее глазах значимость происходящего. К тому же не мешало сейчас, не обещая пока ничего, вытянуть из нее некоторую сумму на «представительские расходы». Бунин чуть было не усмехнулся по поводу столь забавной в данном контексте формулировки, но вовремя спохватился и, напротив, состроив как можно более озабоченную физиономию, задумчиво посмотрел на часы.

– Нет, сегодня уже не получится. Если бы ты знала, в какую тьмутаракань мне придется из-за тебя ехать! Завтра с утра… А, черт! – Бунин досадливо поморщился. – И завтра ничего не получится.

– Почему?

– Потому что моего банкира завтра не будет в городе.

– При чем здесь твой банкир?

– Ну, это уже не твои проблемы, – довольно резко оборвал ее Бунин и задумался, демонстративно барабаня пальцами по столу. Однако потом, словно смягчаясь и не то чтобы отвечая на ее вопрос, а просто рассуждая вслух, медленно заговорил: – Деньги старцев (увлеченный игрой, он забыл, что ранее именовал их мастерами, но и она не обратила на это внимания), – разумеется, только часть их – хранятся в моем банке. Я обещал привезти им небольшую сумму в ближайший приезд и без денег появиться у них не могу, а наличности у меня сейчас, как назло, в обрез… С кредитки тоже такую сумму сразу не обналичишь… Нет, только послезавтра. Заберу деньги – и сразу к ним. Вернусь вечером поздно, так что встретимся мы с тобой, выходит… – Он сделал паузу, вроде подсчитывая, какой тогда будет день недели, совершенно справедливо полагая, что она немедленно и однозначно эту паузу заполнит. Так и случилось.

– Подожди! Какие глупости: послезавтра… послепослезавтра… Сколько ты должен им отвезти?

– Ну, думаю, что тысяч пять как минимум. Долларов, разумеется.

– Понимаю, что не тугриков. Слушай, с собой у меня только тысяча, но через три часа или даже два с половиной я привезу тебе остальные, и отправляйся к ним сегодня. Говори, куда? – Инициатива, похоже, опять начинала переходить к ней, по крайней мере, детскую непосредственность на лице снова сменили быстрые капризные гримаски, губы собрались в тонкую, злую и волевую линию, а глаза сузились, снова напоминая кошачьи.

Это Бунина категорически не устраивало. Ускользающие позиции нужно было срочно возвращать обратно. Ради этого он готов был пожертвовать и пятью тысячами долларов сиюминутно.

– Нет, этого я позволить не могу. Ты не можешь вмешиваться в наши отношения. Прости, я просто расслабился и наговорил тебе лишнего. Забудь. Ты ничего этого не слышала. Я позвоню тебе, как только вернусь, каким бы ни был результат. Давай телефон. – Он демонстративно извлек из кармана изящную записную книжку фирмы «Дюпон». Бунин знал толк в дорогих мелочах, которые, собственно, и формируют облик человека, и никогда на них не экономил. Вслед за записной книжкой на свет была извлечена массивная золотая ручка «Картье», с небольшим сапфиром-кабашоном, венчающим изголовье колпачка. Все это она заметила и оценила, явно тоже зная толк в подобного рода вещицах. Бунин в который раз похвалил себя за то, что не жлобствует по мелочам.

– Нет, пожалуйста, я прошу тебя, пожалуйста, позволь мне… Я ведь все равно все уже знаю, но, клянусь тебе, никогда никому не скажу. Честное слово. Пожалуйста! Ну что тебе стоит? Для меня каждый день – это как смерть. Понимаешь? Я не выдержу так долго! Ну! Прошу тебя, будь человеком!.. Ты ведь, в конце концов, можешь мне их вернуть, эти деньги, когда появится твой банкир…

«А вот это – фигушки», – про себя подумал Бунин. Однако решение было им уже принято – соблазн оказался слишком велик. К тому же она снова была если и кошкой, то совершенно ручной, послушной подлизой, готовой унижаться из-за кусочка колбаски. Вслух он сурово бросил:

– Хорошо. Не знаю, зачем я это делаю, но что-то такое в тебе есть. Искренность, что ли? Или – отчаяние? Встречаемся через три часа здесь же, в баре. Если не сможешь, не страшно, только позвони. – Он протянул ей визитную карточку со множеством телефонов – в Останкино, «на Яме» – улице Ямского поля, где размещалось Российское телевидение, и даже в Государственной Думе, правда, это был телефон пресс-центра Думы, но в визитке было указано просто «Государственная Дума РФ». – Звони лучше на мобильный – я на месте не сижу. – Он крупно дописал номер телефона от руки. – И, кстати, оставь все-таки какие-нибудь свои координаты. Названивать тебе я не намерен – не мальчик, но мало ли что…

Следующие три дня дались Анне нелегко, однако они принесли с собой некоторое облегчение: отступили на второй план, улеглись, подернулись дымкой забвения (то ли – навсегда, то ли – временно) все ее недавние страхи и будто бы неразрешимые проблемы. Порой ей казалось, что ничего этого не было вовсе – ни наглой шантажистки, ни жуткой ночи, когда она, трепеща от страха, однако подчиняясь какому-то дьявольскому любопытству, подслушивала разговор двух своих патронов, предварительно сообщив о нем неизвестной наглой твари. В то же время зловещий образ этой неизвестной, и скорее всего помешанной, женщины утратил парализующий мистический налет: Анна поняла, что ее нападкам подвергся и всемогущий небожитель и теперь единственный ее патрон – Дмитрий Рокотов. Главным, однако, было совершенно другое: на руках у Анны, в буквальном смысле этого слова, оказался несчастный, раздавленный крахом своей стремительной, еще недавно – завидной карьеры, полусумасшедший, спившийся человек. Она мало знала Александра Егорова раньше. Просто появлялся в заведении невысокого роста мужчина, далеко не красавец, но и не урод, с фигурой довольно нескладной и несколько бабьей, которую, впрочем, неплохо скрывали дорогие, но тоже какие-то неприметные костюмы, дополненные галстуками глухих тонов с мелким, едва различимым рисунком. Он и сам весь был какой-то серый, безликий, незапоминающийся. Тому способствовали пепельно-русые, тусклые, словно припорошенные пылью волосы, всегда стандартно подстриженные, светло-серые невыразительные глаза. Он был совершенно неразличим в толпе, а в компании ярких и шумных приятелей и вовсе казался незаметным. Говорил он невнятно и, когда был трезв, крайне неохотно, в состоянии же опьянения выражал свои мысли путано и малопонятно. Разумеется, ей было известно, что он ближайший компаньон Рокотова, совладелец заведения, раньше о нем говорили как о человеке, обладающем острым аналитическим умом, способном принимать совершенно неожиданные и нестандартные решения. Ходили даже слухи, что именно он разрабатывает стратегию самых блестящих коммерческих операций, исполнение которых позже берет на себя Рокотов. Он же, по всей видимости, в их тандеме занимался обработкой крупных государственных чиновников и публичных политиков, по крайней мере, в недавнем прошлом он часто появлялся в заведении в компании именно таких персон; обильно поил и кормил их в ресторане, внимательно и в каком-то подчеркнуто значительном молчании слушал потом их пьяные разглагольствования, тем больше пузырящиеся державным пафосом, чем больше горячительных напитков было потреблено за столом. Потом высокопоставленные гости без особого шума препровождались на второй этаж; Егоров же чаще уезжал домой, иногда – оставался до утра, но услугами второго этажа в полном объеме пользовался крайне редко, обычно – просто засыпал в одном из свободных апартаментов. Впрочем, все это было в прошлом, последнее время Егоров приезжал в заведение один или в сопровождении одного-двух своих непосредственных подчиненных, очень много пил и потом отлеживался еще несколько дней, тяжело выходя из состояния глубокого запоя.

Однако эту картину в своем сознании Анна выстроила только сейчас, по крупицам, собирая ее из обрывочных воспоминаний и мимолетных наблюдений. До сей поры Александр Егоров никогда не привлекал ее внимания к своей бесцветной персоне. Теперь ситуация сложилась таким образом, что последние три дня она почти все свое рабочее время проводила подле него, отчасти выполняя распоряжение Рокотова, который, надо сказать, звонил по два раза на день, интересуясь состоянием теперь уже бывшего партнера; отчасти следуя собственным устремлениям, основанным на чувстве острой жалости и сострадания, вспыхнувших в ее душе в тот момент, когда, переступив порог кабинета, она стала невольным свидетелем его неожиданных слез.

В ту ночь она так и не уехала домой, поскольку доставленный в свободные апартаменты Егоров не забылся, как можно было предположить, тяжелым полуобморочным сном и не пожелал, как обычно, остаться в одиночестве, а неожиданно заговорил с ней. Речь его, как обычно в таком состоянии, была бессвязной, и Анна присела в кресло возле кровати, на которую он повалился как был – в костюме и ботинках, не мысля поддержать беседу, а просто для того, чтобы успокоить его и предотвратить возможное буйство, о котором предупреждал Рокотов. Впрочем, Егоров буянить вроде не собирался и лишь беспрестанно говорил что-то невнятное. Поначалу Анна слушала его вполуха, просто изображая заинтересованное внимание, однако постепенно она начала понимать смысл его речей, а через некоторое время как-то незаметно для себя втянулась в разговор. Так просидела она до утра. Егоров говорил о вещах самых разных, путаясь, сбиваясь и перепрыгивая с одного на другое. Речь шла о проблемах планетарного масштаба. Он пересказал ей модную в ту пору теорию, выдвинутую двумя высоколобыми московскими технарями, о том, что история человечества в ее общепринятом прочтении имеет серьезные пробелы и неточности, и некоторые исторические этапы описаны дважды, а то и трижды в разных вариантах. Делалось это, по разумению авторов, злонамеренными западными цивилизациями, с тем чтобы преумалить историческую значимость восточных. Россия, к примеру, никогда не ведала татарского ига, а свирепый Чингисхан был не кто иной, как Владимир Мономах, нанимавший монгольских воинов, дабы собирать с собственного народа дань. Анне идеи математиков казались совершенно бредовым порождением их не совсем здорового рассудка – Егоров, напротив, был их яростным сторонником. Более того, он с жаром иллюстрировал их собственными, бог весть на чем основанными примерами, утверждая, в частности, что Христос явился человечеству отнюдь не в Иерусалиме, а в Стамбуле, вернее, тогдашнем Константинополе. В подобном духе он рассуждал довольно долго, а когда Анна попыталась возражать ему, просто заявил, что сегодня – он и есть тот, кому предначертано стать следующим, после Иисуса, мессией, посему истина ведома только ему. Все это было откровенным, пугающим Анну бредом. Но он вдруг отвлекался от своих безумных идей и начинал вспоминать недавнее прошлое, тогда рассказ его становился далее занимателен, и хотя Анне трудно было представить его и Рокотова, едущих в обычном купе пассажирского поезда, следующего в Прибалтику, с огромной спортивной сумкой, набитой деньгами, в эту историю она верила безоговорочно – так начинался капитализм в России. О прошлом Егоров вспоминал с щемящей тоской, однако далее следовал всплеск агрессии, направленной против Рокотова, который это романтическое прошлое перечеркнул, и тогда его снова начинало заносить в лабиринты откровенного бреда. Он туманно намекал на какие-то свои тайные связи, вспоминая о неких хорошо законспирированных могущественных спецслужбах, которые вдруг трансформировались по ходу повествования в крупные синдикаты воров «в законе». Но как бы они ни обозначались, эти крупные силы стояли у него за спиной и ждали только его распоряжения, чтобы немедленно начать действовать, беспощадно уничтожая всех, кто встал у него на пути. Эти больные фантазии Анну не пугали нисколько, напротив, она отлично понимала их природу и от этого испытывала к Егорову все большую жалость. Она и сама, в ранней, правда, юности, придумывала себе сильных и бесстрашных братьев, то ли предводителей грозных банд, то ли отчаянных оперативников с Петровки, которые в нужный момент обязательно поспешат к ней на помощь.

Забылся он, когда из-за плотно задернутых штор просочилась в комнату полоса тусклого света и наступил, с трудом пробиваясь в глубокие колодцы старых московских дворов, хмурый городской рассвет. Анна осторожно выключила светильник возле кровати и на цыпочках поспешила к двери.

Добралась до дома она уже утром и, заставив себя принять ванну и выпить чашку чаю, совершенно обессиленная, поплелась в постель, едва коснувшись которой немедленно провалилась в теплый и вязкий омут сна.

И сразу же ей начал сниться странный и страшный сон. Она просыпалась в испуге, не сразу отличая явь от сновидения, но, едва придя в себя, снова проваливалась в забвение, неизменно возвращаясь в ту же страшную фантасмагорию, будто в зазеркальном мире терпеливо дожидались ее возвращения и лишь после него продолжали жуткое действо.

Снилось Анне, будто оказалась она в каком-то ветхом, грязном, полуразрушенном доме, где вроде бы скрывается ото всех Александр Егоров. Ей же почему-то непременно надо было его отыскать. И вот, с трудом преодолевая страх и омерзение, поскольку перила прогнивших лестниц покрыты какой-то липкой грязью, а на ступенях источают зловоние отвратительные нечистоты, она карабкается вверх по бесконечным лестничным пролетам, заглядывает в пустые, давно оставленные жильцами квартиры, хранящие тем не менее следы давнего присутствия в них людей. Однако и следы эти омерзительны: в ржавых раковинах киснет грязная посуда, покрытая зеленой плесенью и сплошь облепленная живым панцирем каких-то гадких насекомых и жирных, лоснящихся червей. Брошенная хозяевами, гниет убогая мебель, тоже покрытая плесенью: окна в квартирах по большей части выбиты, и потоки дождя проникают сюда беспрепятственно. Пахнет сыростью, тленом, запустением. Кроме того, Анну не покидало странное ощущение, что следом за ней бесшумно крадется кто-то, скрываясь в темных, увитых паутиной углах, прячась за развороченными створками дверей, легко и практически бесшумно перебегая от квартиры к квартире. Тщетно пыталась она разглядеть хотя бы тень своего тайного преследователя, часто останавливаясь и напряженно вглядываясь в сырой липкий полумрак. Но незримое присутствие его заставляло ее сердце жалобно сжиматься в холодеющей груди от страха и предчувствия чего-то неведомого, но, очевидно, губительного для нее. Тем не менее, одержимая намерением во что бы то ни стало разыскать Егорова, она продолжала свой путь по страшному дому, преодолевая все новые лестничные пролеты и последовательно осматривая квартиру за квартирой. Наконец на самом последнем, верхнем этаже, в большой, тоже пустой и заброшенной квартире, она обнаружила комнату, дверь которой оказалась плотно закрытой. Страшась, но не мысля отказаться от своих поисков, она взялась за ручку двери, и тут в пустом длинном коридоре позади себя совершенно отчетливо различила звуки чужого присутствия, – похоже, неведомый преследователь ее не считал более необходимым скрываться. Несколько секунд Анна колебалась – она почему-то была совершенно уверена, что именно там, за закрытой дверью, находится Александр Егоров, и она должна увидеть его как можно быстрее. Будто бы от того, как быстро она отыщет его, зависит в конечном итоге что-то архиважное, возможно – его, а возможно – и ее жизнь. В то же время ей было необходимо распознать и своего тайного спутника, поскольку от него исходила остро ощутимая опасность. В итоге она совершила оба действия одновременно, как возможно только во сне: рывком открыла дверь комнаты и стремительно обернулась. Картина, а вернее сразу две картины, которые открылись ее восприятию, в принципе не заключали в себе ничего страшного, но созерцание их повергло ее в неописуемый, почти животный ужас. Впрочем, зрелище действительно было противоестественным: в углу небольшой, погруженной во мрак комнаты, с ободранными обоями и выщербленным скрипучим паркетом, кособоко притулилась низкая широкая тахта, брошенная хозяевами вследствие очевидной ее непригодности. Когда-то она была обита плотной тканью насыщенного темно-красного цвета, жесткой и шероховатой. Теперь о том, что это было именно так, напоминали лишь клочья обивки, во множестве свисающие с тахты, из-под них выглядывали куски грязного поролона, а кое-где виднелись острые обломки стальных пружин, скрывающихся в недрах дряхлого сооружения. На тахте, прямо на всех этих обрывках, клочках и обломках, лежал. Александр Егоров. Был он в том лее одеянии, в котором оставила она его несколькими часами раньше в заведении «5005», – дорогом темно-сером костюме, некогда белой рубашке, сейчас покрытой пятнами непонятного происхождения, с грязным воротничком, уголки которого неряшливо загибались вверх, с распущенным галстуком приглушенных тонов, изящных ботинках из мягкой тонкой кожи. Сейчас Егоров умирал, это Анна поняла, едва взглянув на него, вернее, она это знала, как тоже бывает только во сне, когда некие знания даются нам a priori, и сомневаться в их достоверности не должно. Сейчас Анна совершенно точно знала, что Егоров умирает, хотя лицо его было спокойно и на теле не было явных признаков какого-либо недуга или увечья, напротив, он был совершенно неподвижен, словно пребывал в ступоре. Единственным подтверждением внезапной гипотезы были его глаза: в них читалась безмерная мука и предсмертная тоска, словно ему уже дано было знать, что ожидает его за пределами этого мира, и будущее оказалось ужасным. Однако, увидев Анну, он попытался преодолеть оцепенение, лицо его исказила мучительная судорога: он силился что-то сказать ей, но – тщетно: тем же данным ей во сне знанием Анна знала, что Егорова разбил инсульт и говорить он не может. Двигалась у него только одна рука, и ею, отчаявшись выговорить хоть слово, он указывал на что – то, возникшее позади Анны. Впрочем, она хорошо знала, что это, поскольку наблюдала обе картины одновременно. Вторая картина явила ее взору того, кто так долго пугал ее, скрываясь в густых тенях старого дома и неотрывно следуя по пятам. Это тоже был Александр Егоров, но странно, до неузнаваемости преобразившийся. Во второй своей ипостаси он был собран, подтянут, моложав, однако лицо его выражало такую безмерную злобу и жестокость, что Анну сковал смертельный ужас, и в том не было преувеличения, ибо в отношении этого, второго, Егорова она совершенно точно знала, что он намеревается причинить ей большое зло. Чувства ее разделились пополам: одна половина – безумно сострадала тому Егорову, что лежал на кровати и пытался предостеречь ее от своего зловещего двойника; вторая – трепетала в ужасе при виде этого злобного существа, в точности воспроизводящего внешность несчастного Егорова, но исказившего ее печатью лютой злобы до неузнаваемости. В то же время она чувствовала себя обязанной оказать этому, второму, сопротивление и спасти от него и себя, и беспомощного Егорова. Потому страх мешался в ней с холодной бешеной яростью и отчаянным стремлением уничтожить противника во что бы то ни стало. В тот момент, когда борьба этих двух начал достигла своего пика, где-то в мрачных лабиринтах старого дома раздался звук, природу которого она поняла не сразу, а поняв, очень сильно удивилась – в доме звонил телефон. «Этого не может быть, – обескураженно подумала Анна во сне, – здесь не может быть никакого телефона». И тут же сама опровергла себя, легко догадавшись, что телефон просто забыли выключить в одной из пустующих квартир.

Телефон звонил настойчиво, и в конце концов этот резкий пульсирующий звук разорвал пелену ее страшного сна. Еще не осознав это окончательно, Анна потянулась к трубке, лежащей в изголовье ее кровати. Не очень послушными пальцами она поднесла ее к уху и окончательно вернулась в действительность, услышав голос дежурного администратора второго этажа:

– Извини, что разбудила, но Егоров…

– Что с ним? – Сознание в считанные доли секунды воспроизвело ее странный сон, вплоть до мельчайших деталей и подробностей. Мысль, что с Егоровым случилось что – то страшное, была посему единственно возможным логическим выводом, и она, не дослушав, резко перебила администратора.

– Да ничего не случилось. Они пробудились, спросили коньяку и сразу же потребовали тебя пред ясны очи, так что не обессудь… Я могу попробовать сказать, что тебя нет дома, а мобильный выключен, но ты же знаешь, какой он бывает в этом состоянии…

– Не надо. Я сейчас приеду, скажи, что скоро…

Анна отключила трубку и только тогда взглянула на часы. Было десять утра. Ей удалось поспать около трех часов, Егорову, стало быть, чуть больше четырех, однако он уже пил коньяк. Анна решила, что ей следует поторопиться.

Ангел явно колебалась. Более того, Бунин почувствовал, что относительно безобидная его просьба ее сильно испугала, и сейчас она мечется, пытаясь принять решение. С одной стороны, в ее же интересах было, чтобы он мог с ней связаться в любое время, – действительно, мало ли как могла повернуться ситуация. С другой – давать свои координаты ей явно и очень сильно не хотелось. Наконец она решилась:

– Послушай, я оставлю тебе номер пейджера, он будет постоянно со мной.

– Пре-елестно, – язвительно парировал Бунин. – Я посвящаю тебя в подробности, которые и упоминать-то при посторонних не вправе. Я бросаю все дела и мчусь в лесные дебри, чтобы вытащить тебя из твоих проблем. Ты же в ответ не можешь мне доверить даже номер твоего телефона. Слушай, ты хоть понимаешь, какую кашу мы с тобой завариваем?

– Я понимаю. Я… прости меня, пожалуйста. – На глазах Ангела навернулись слезы, а губы снова по-детски приоткрылись и набухли. – Я не могу дать тебе телефон. Не могу. Понимаешь? – Она говорила почти шепотом, боясь разрыдаться в голос.

– Почему это, можно поинтересоваться?

– Потому что мобильный телефон дал мне он, и квартиру тоже снимает он. И я… я точно знаю, что он все прослушивает круглые сутки напролет. Он, понимаешь, он ревнивый. Он думает, что, когда его нет – он же дома живет в основном… – так вот, когда его нет, он думает, что я ему изменяю… Понимаешь… Если он услышит твой голос, в смысле – незнакомый мужской, он потом ни во что не поверит и даже слушать не будет… – Слезы уже вовсю катились по ее лицу, и она, отчаявшись скрыть их, просто закрыла лицо салфеткой.

– Да-а, мать. Ну и избранничек у тебя! Ты еще подумай, а нужен ли он тебе такой-то в постоянное пользование?

– Ну-ужен, – тоскливо, с подвыванием донеслось из-под салфетки.

– Ну, дело хозяйское. Человек, как известно, сам творец своего счастья – и несчастья, впрочем, тоже. Ладно, не буду терзать его измученное ревностью сердце. Все, проехали. Вытри нос, и пошли отсюда. Стоп, сказал же, за ресторан плачу я. А ты шла бы пока – привела себя в порядок. – После того как, пугливо убрав обратно в сумку извлеченный было кошелек. Ангел послушно удалилась, Бунин попросил счет и в ожидании его задумался. Мысли его были довольно тревожны: в историю с подслушиванием он почему-то поверил сразу, кроме того, вспомнилась ее ярость, когда она решила, что и у Ларисы в кабинете все разговоры записывают. А кстати, надо бы. Интересный материал можно будет собрать. Об этом подумал он вскользь, занятый более серьезными размышлениями. Ему очень не нравились нравы, царящие в отношениях двух влюбленных ангелочков, один из которых собирался укокошить жену другого. Однако и другой, выходило, тоже недалеко ушел. Он подслушивает ее разговоры… А если он еще и следит за ней? Ситуация требовала серьезного осмысления, и Бунин решил отложить его на потом. Впереди у него было три часа ожидания. Так получалось, что приятного и тревожного одновременно. Но ничего, кто не рискует, тот, как известно, не пьет шампанское. А шампанское Бунин любил, причем очень хорошее и дорогое, французское. Значит, и рисковать следовало по-крупному. По мнению Бунина, это было вполне справедливо.

Женщина вернулась к столику умытая, искусно подкрашенная и вроде бы спокойная.

– Хочешь кофе? Или коньяку, счет все равно еще не готов? – спросил ее Бунин просто из вежливости.

– Нет, мне надо быстрее ехать, иначе я не успею вернуться через три часа. И послушай, ты ведь журналист?

– Да, и что?

– А мог бы ты написать заметку в какой-нибудь из этих модных журналов, ну «Космо…» или «Домовой», например… У них там бывает «Светская хроника» – кто, где, с кем появлялся…

– Я знаю, что такое «Светская хроника», – несколько обиженно заметил Бунин, ибо частенько подвизался в этой рубрике в разных изданиях, неплохо на этом зарабатывая. Платили, разумеется, не издания, а те, кто оказывался персонажами светских хроник. И платили неплохо. – И что ты хочешь? Попасть в «Светскую хронику»?

– Ну да. Только не одна, а как будто бы я была с ним. Понимаешь? Он ведь все скрывает от жены. Боится ее – и поэтому тянет. А если все станет известно… Понимаешь?

– Понимаю. Умная девочка, разумная девочка… Что ж, это можно будет устроить, и не в одном журнале, а сразу в нескольких, и в газетах тоже. Но стоит это недешево, насколько я слышал.

– Понятно, что недешево, я заплачу, сколько надо. В газетах, кстати, необязательно, она такие газеты, где есть «Светская хроника», не читает. Журналы читает, а газеты только серьезные – «Труд», «Российскую»… типа того.

– Представляю, что там за дамочка… Но это, к слову говоря, не важно, что она не читает, – подруги читают, соседки, знакомые, парикмахерши, прислуга, наконец. Кто-нибудь непременно прочитает и доложит, причем с огромным удовольствием, можешь не сомневаться. Хотя внешне будет выражаться сочувствие и праведное возмущение – а так еще обиднее, скажу я тебе.

– Да, точно! – Живо нарисованная Буниным картина так понравилась Ангелу, что, забыв про недавние слезы и тоску, она мстительно рассмеялась. – Так ты сможешь это устроить?

– Легко. Можно организовать даже такую штуку, что появится твоя с ним фотография.

– Нет, фотографии не нужно, нет. – Она почти выкрикнула это, внезапно так испугавшись, что даже отпрянула от стола.

«Психопатка, – со злостью подумал Бунин, – нет, надо быстрее выдоить ее и отшить, такая до добра не доведет». Вслух он примирительно заметил:

– Ну, не надо – так не надо. Ты же заказчик, что закажешь, то и исполнят. Успокойся. И давай езжай, а то правда ты не успеешь, потом – я не успею, и в итоге все затянется на те же три дня.

– Да, правда. – Она торопливо, неловко стала выбираться из-за стола. Однако, поднявшись на ноги, вдруг как-то замялась в проходе между столиками, словно не решаясь сказать ему еще что-то.

– Ну, что еще? – уже не скрывая раздражения, подтолкнул ее Бунин.

– Послушай, я тебя прошу, ты не следи за мной сейчас, ладно? Ну там, в какую машину я села и все такое… Я боюсь, что его люди за мной следят, поэтому несколько раз меняю машины, на своей не езжу – только за покупками и к нему на встречу, выхожу в разные двери, в общем – шифруюсь как могу. Обещаешь?

– Была охота! – совершенно искренне и с явным облегчением заверил ее Бунин. – Ступай с Богом, мне пока счет не принесли, и вообще, я еще коньяк буду пить, вот что.

Она облегченно вздохнула и почти бегом пустилась прочь из ресторана. Тонкая фигурка только мелькнула в большой витрине, она летела на всех парусах и действительно не к тем дверям, через которые они вошли в галерею. Бунин знал, что в противоположном конце есть еще один выход на тихую и пустынную обычно, отдаленную от проезжей части автостоянку. Похоже, этим трюком Ангел пользовалась уже не раз.

«Шифруется!..» – ухмыльнулся Бунин, повторив ее собственное выражение. Однако за этой усмешкой скрывалась и некоторая доля уважения – полоумная девчонка, оказывается, была не так уж проста. Он ведь тоже подумал о возможности слежки. Впрочем, спокойнее от этого не становилось. Напротив, все увереннее он приходил к выводу, что держать с ней ухо надо постоянно востро. Но все равно их встречу он числил сегодня одной из самых крупных своих удач за последнее время. Он в очередной раз ошибся фатальным и самым роковым для себя образом, но знать это ему было не дано. Посему Левушка Бунин скоротал следующие три часа, выпив несколько рюмок превосходного «Хеннеси», в ресторане; потом долго и со вкусом бродил по пустым магазинам, прикупив флакон любимого одеколона, выпил кофе с пирожным в итальянской кондитерской, и, находясь в отличном расположении духа, что случалось с ним всегда в предвкушении получения крупной денежной суммы, поджидал Ангела в баре, спросив себе еще порцию коньяка и гаванскую сигару.

Она появилась далее чуть раньше назначенного срока, разрумянившаяся, слегка растрепанная, и небрежно выложила на стол перед Буниным пухлый конверт из плотной серой бумаги. Правда, руки ее при этом предательски дрожали, а глаза испуганно бегали по сторонам.

– Там деньги, вся сумма, и листочек с номером моего пейджера.

– А пейджер твой он случайно не прослушивает? – без тени иронии поинтересовался Бунин.

– Это другой, я сама его купила на чужую фамилию. Он не знает.

– Мата Хари какая-то – ни дать ни взять, – усмехнулся Бунин, которого наличие пухлого пакета и количество выпитого коньяка изрядно расслабили и привели в благодушное настроение. Она же, напротив, была настолько взволнована и столь очевидно боялась всего и всех вокруг, что никак не отреагировала на Мату Хари и даже, как показалось Бунину, не расслышала его фразы. Тогда он смилостивился над ней: – Ладно, беги. Вижу: торопишься. Беги, шифруйся, Мата Хари. По поводу меня и денег можешь не волноваться, деньги – верну, о результатах встречи – пейджирую сразу же. Чао!

Она вскочила из-за стола и, благодарно улыбнувшись Бунину, вновь понеслась галопом, теперь – к противоположному выходу. Когда тонкая фигурка окончательно скрылась из виду, Бунин небрежно взял конверт в руки и, приоткрыв, заглянул в него – пачка зеленых купюр окончательно его успокоила. Он небрежно перевернул конверт, с удовольствием ощущая ладонью его упругую тяжесть, и тут обнаружил мелкую чеканку букв, оттиснутых на лицевой стороне. Оказалось, конверт был фирменным, причем исполненным в хорошем стиле – на неброской, но дорогой бумаге с едва заметным благородным тиснением. Это впечатляло. Разобрав название фирмы, Бунин не сдержал самодовольной улыбки: одним из ее владельцев был человек, имя которого он несколько часов назад вычислил самостоятельно, опираясь только на сбивчивые туманные намеки Ангела. Сочтя это хорошим знаком и, соответственно, поводом, чтобы отметить начало крупной операции, Бунин спросил еще коньяка.

Позволив себе не слыханную доселе дерзость по отношению к матери, Лена Егорова опрометью взлетела по лестнице и, несколько раз повернув изнутри ключ в двери своей комнаты, бросилась на тахту, свернувшись на ней тугим плотным калачиком, как поступала еще в раннем детстве, когда ожидала чего-то страшного, вымышленного или реального, к примеру – материнской расправы. Сейчас страх ее был вполне обоснован, потому что реакцию матери она даже отдаленно не могла себе представить. Та могла просто проигнорировать ее выходку, как делала это почти всегда, когда Лена в разговоре касалась тем, которые, но разумению Раисы Егоровой, были «не ее ума делом». Могла же, напротив, в любую минуту примчаться вслед за дочерью и начать ломиться в дверь ее комнаты, требуя немедленно отворить. Такое случалось не раз. Поединок обычно заканчивался для Лены поражением: противостоять устойчивому, взращенному и многократно укрепленному с самого младенчества страху перед матерью она еще не умела. В конце концов она открывала дверь, и тогда события разворачивались по нескольким сценариям, в зависимости от степени материнского гнева. Иногда Раиса ограничивалась просто словесным разносом, причем голос ее, от природы тонкий и пронзительный, в такие минуты срывался на оглушительный и плохо переносимый ухом нормального человека визг. Порой дело шло еще дальше: мать бросалась на Лену с побоями, обрушивая град быстрых и весьма ощутимых звонких шлепков куда попало. Лена отчаянно пыталась увернуться и в конце концов, изловчившись, выскальзывала из комнаты и пряталась в самых дальних углах большого дома до приезда отца или кого-нибудь из гостей. Хуже всего было, когда экзекуция происходила в то время, когда отец был дома. Тогда Раиса непременно волокла дочь к нему, и обвинения вперемешку с оскорблениями и попытками нанести удар посильнее, обрушивались уже на его голову. Если лее Александр Егоров брал на себя смелость заступиться за дочь или, по крайней мере, освободить ее из рук беснующейся супруги, настоящая драка была неизбежна и заканчивалась обычно тем, что его со страшной руганью выгоняли из дома, двери которого немедленно запирались изнутри. Тогда отец вынужден был ночевать в стоящей отдельно от дома бане. Случалось лее, что он не выдерживал первым и, отпихнув жену, сам, громко хлопнув дверью, уезжал из дому, пропадая потом невесть где несколько дней. Если это ему удавалось, мать довольно быстро впадала в диаметрально противоположное состояние и, зная, что телефоны мужа будут предусмотрительно выключены, начинала беспрестанно, одно за другим слать сообщения на его пейджер, жалобные, полные тоски и раскаяния. Причем в этих страдальческих призывах, как правило, она обращалась к мужу от имени их обеих: «Очень беспокоимся, пожалуйста, перезвони домой. Лена, Рая» или «Нам без тебя плохо, перезвони домой…», трагический пафос обращений с каждым часом возрастал: «За что ты так мучаешь нас? Пожалуйста, позвони, мы тебя ждем и очень любим…», потом следовала откровенная липа и уже за подписью одной Лены: «Маме плохо с сердцем, ее собираются увозить в больницу. Срочно позвони домой». Справедливости ради следует заметить, что Александр Егоров на подобные штучки ловился крайне редко, домой не перезванивал и возвращался тогда, когда пыл его, видимо, остывал, а запой, в который он непременно погружался в такие дни, шел на убыль. Возвращение его всегда было капитуляцией и оборачивалось униженными просьбами о прощении и обещаниями больше никогда так не поступать. Надо ли говорить, что тогда мать отыгрывалась за все, злобно куражась и издеваясь над ним сколько душе было угодно. Такого финала Лена боялась больше всего. У матери и без нее хватало поводов поглумиться над отцом, доводя его до белого каления и сознательно провоцируя скандал, когда же Лена ощущала свою вину, сердце ее просто разрывалось от раскаяния, жалости и любви к отцу.

Впрочем, теперь эти чувства несколько притупились, и Лена хорошо знала тому причину. В те дни, когда, покинув дом после очередного скандала, отец подолгу пропадал где-то, воображение рисовало ей картины его сиротливых скитаний, в которых он всегда представлялся одиноким, неустроенным, возможно – голодным, без приюта и теплого крова над головой. Он просто обязан был тосковать, страдать и мучиться от разлуки с ней, единственным на всем белом свете родным человеком – дочерью. Но выходило, что все это было совершенно не так. Он вероломно нежился в объятиях молодой возлюбленной, наслаждаясь ее заботами и лаской. Размышляя таким образом, Лена вдруг обнаружила, что мозг ее одновременно извлекает из памяти и тщательно анализирует последние домашние скандалы, после которых отец исчезал все чаще и на более длительные сроки. Ей показалось, что не всегда инициатором их была мать, напротив, вспоминались незначительные вроде, но, как теперь выяснялось, существенные подробности, из которых следовало, что отец сам шел на столкновение, умело подогревая без того скверный, скандальный и упрямый нрав жены. Теперь Лена была уже абсолютно уверена: это было именно так. Обида горячей волной захлестнула ее душу. На мать она не обижалась никогда, с раннего детства привыкнув к ее крутому нраву и не рассчитывая на иное к себе отношение. Но отец! Это было совершенно другое дело. Лена впервые четко осознала и сформулировала для себя эту мысль: он променял ее на красивую молодую женщину, укравшую его любовь и его душу. Лена уже не помнила о том, что в любое время может появиться мать с ее непредсказуемой реакцией – какое значение имели привычные вопли и даже побои по сравнению с тем страшным горем, что вдруг пришло в ее жизнь. Она заплакала, сначала тихо и бесшумно, но постепенно рыдания ее становились все сильнее, хрупкое тельце сотрясали судороги, и она вжимала голову в подушку, боясь, что не сумеет совладать с собой и тогда из груди вырвется страшный крик, который пока клокотал внутри, отчаянно порываясь во внешний мир.

В доме тем временем стояла странная, непривычная тишина. Обычно, уличив отца в совершении очередного неблаговидного поступка, мать начинала немедленно обзванивать своих многочисленных подруг и приятельниц, родственников отца, а за компанию – и свою родню, и громко, так что слышно было во всем доме, посвящать их в подробности «очередной его мерзости», вспоминая при этом все прегрешения отца, едва ли не с первых дней их супружества. Теперь же она подозрительно затихла. Когда рыдания немного отпустили Лену и она вновь обрела способность реагировать на окружающую действительность, это обстоятельство сначала удивило, а потом испугало ее. С матерью явно творилось что-то неладное. Лена поднялась со своего лежбища и, на цыпочках подойдя к двери, прислушалась: в доме царила абсолютная, мертвая тишина. Сердце в груди Лены заколотилось сильнее, а буйное и болезненное воображение услужливо подбрасывало картины одна страшнее другой. Матери Лена уже не боялась, ее пугало то, что могло случиться с ней. Осторожно повернув ключ в замке, она медленно отворила дверь и снова напряженно прислушалась. Тишина в доме была почти оглушительной: не слышно было телевизора, который мать почти никогда не выключала, и далее привычного сопения и возни ее любимого шарпея не доносилось снизу. Лена крадучись спустилась по лестнице и, стараясь производить как можно меньше шума, обследовала все помещения первого этажа – от кухни до заднего крыльца, ведущего в сад и обычно закрытого наглухо. Матери нигде не было, хотя большинство времени она проводила в гостиной или на кухне. Собака, правда, была на месте, но пес, словно проникшись общим настроением, воцарившимся в доме, неподвижно лежал на своем коврике и даже при появлении хозяйки остался недвижим, лишь слабо шевельнул хвостом и уставился на Лену затравленным взглядом, исполненным тоскливого недоумения. Тревога и испуг Лены возрастали с каждой минутой, ноги стали ватными, а руки и все тело покрылись противной липкой пленкой холодного пота, обратный путь по лестнице дался ей с трудом. Из-за двери материнской спальни не доносилось ни звука, к тому же там было темно, по крайней мере, наружу не пробивалось даже искорки света. С замирающим сердцем Лена осторожно взялась за ручку двери, и та поддалась неожиданно легко и бесшумно. Из темноты спальни повеяло прохладой и слабым запахом каких-то лекарств или трав (мать постоянно от чего-то лечилась или просто очищала организм от шлаков при помощи различных настоев, таблеток и микстур), однако и там царила абсолютная тишина. Сколько ни вслушивалась Лена в прохладную темень, ей не удалось расслышать ничего: ни дыхания матери, ни шороха занавесок на открытом окне, ни даже тиканья будильника, который – она точно знала! – всегда стоит в изголовье кровати. Глаза ее тем временем привыкли к темноте, и тогда стало очевидно: матери в спальне нет. Это открытие повергло Лену уже в совершенный ужас, все более она проникалась сознанием, что в доме творится что-то сверхъестественное, необъяснимое и жуткое. Она беспомощно оглянулась вокруг, но привычная обстановка родного дома показалась вдруг чужой, незнакомой, таящей в себе скрытую до поры опасность. Скованная страхом, Лена застыла на месте, не в силах пошевельнуться и издать хоть какой-нибудь звук, иначе она наверняка закричала бы громко и испуганно, как в детстве.

Однако в эту самую минуту глаза ее натолкнулись на тонкую полоску света, пробивающуюся из-под другой двери, также выходящей в коридор. Самое странное и страшное одновременно было то, что эта дверь вела в кабинет отца.

Несколько минут Лена оставалась стоять неподвижно, силясь осмыслить происходящее, чувствуя, как крупные капли холодного пота медленно катятся по телу и по лицу, и совершенно не понимая, что следует делать дальше. «Беги! – отчаянно кричал кто – то внутри нее, но там лее находился еще некто, который, напротив, настойчиво требовал: – Иди и немедленно выясни, что там происходит!» Он в итоге и оказался сильнее, заставив ее сдвинуться с места и, медленно, словно в забытьи, переставляя ноги, направиться в сторону кабинета. Первый по-прежнему кричал отчаянно, пытаясь остановить се, но она уже упрямо двигалась по коридору и через несколько секунд оказалась у заветной двери, самой любимой ею двери в их большом, по-казенному неуютном доме. Б кабинете было тихо, но, прислушавшись, она все же расслышала чье-то дыхание и тихий шелест каких-то бумаг. На секунду ей в голову пришла сумасшедшая радостная догадка: что, если, пока она рыдала и предавалась скорбным размышлениям, ничего не замечая вокруг, отец неожиданно вернулся домой и теперь просто работает в своем кабинете, разбирая поступившую из приемной дневную почту, изучая документы или просто пролистывая свежую прессу? А мать? Ну, мать просто укатила к одной из подруг или отправилась в загородный клубный ресторан, расположенный неподалеку в одной из бывших государственных дач, выкупленной и переоборудованной отцом и его компаньоном под ресторан, с кем-нибудь поужинать или просто выпить кофе, чтобы развеять тоску и дурное настроение. Такое с ней иногда случалось. С одной стороны, Лена понимала всю абсурдность своего предположения: вернувшись, отец всегда заходил к ней, а если дверь была закрыта, шутливо скребся снаружи и, называя дочь котенком, просил пустить в теремок. Но ей так хотелось, чтобы это было правдой, что она почти поверила в реальность такого поворота событий. И тем не менее дверь в кабинет Лена приоткрыла осторожно и почти бесшумно – слава Богу, все, вплоть до мельчайших, особенности этой двери она знала наизусть.

В просторной комнате горела только настольная лампа под зеленым, кремлевским, как любил подчеркивать отец, абажуром. На лампе, как и на большинстве мебели и аксессуарах в доме, пришпилена была маленькая металлическая бирка с инвентарным номером: почти все предметы обстановки и обихода были казенными, сданными напрокат Управлением делами Президента вместе с дачей, и соответствовали общему, «сталинскому» ее стилю – тяжелой старомодной основательности и неумело скрываемой за простотой линий помпезности. В этом смысле лампа была действительно кремлевской. Много света, как, видимо, положено было в Кремле, она не источала: в полумраке кабинета Лена поначалу не разглядела никого и, если бы не тихие звуки, различимые теперь совсем явственно, готова была, не без облегчения, сделать вывод, что он пуст, а свет просто забыл погасить отец или приходившая днем горничная. Но звуки недвусмысленно указывали на постороннее присутствие, и, соблюдая все предосторожности, Лена отворила дверь пошире, увеличив таким образом радиус обзора. Тогда она увидела все: прямо на ковре, полностью покрывающем темный паркетный пол кабинета, перед распахнутой дверцей большого сейфа сидела мать. Содержимое сейфа было беспорядочно вытряхнуто на ковер, и мать, видимо, намеревалась внимательно и педантично, как делала все и всегда, его обследовать. Сейчас она была занята тем, что бережно пересчитывала внушительную, тысяч на двадцать, а может и больше, пачку долларов. Губы ее при этом бесшумно шевелились, и вся она была настолько поглощена этим занятием, что не обращала внимания на дверь кабинета, распахнутую теперь почти настежь, и на дочь, которая в сильном изумлении застыла на пороге. В душе Лены исподволь закипало яростное возмущение неслыханным по своей дерзости посягательством на суверенную территорию отца. Кабинет был единственным местом в доме, которое он отвоевал себе в качестве личной территории, вторгаться на которую не смел никто. Мать смирилась с этим на удивление быстро. Очевидно, на подсознательном уровне кабинет воспринимался ею как территория, неразрывно связанная с работой мужа, которая, как ни крути, была единственным источником их внезапного благосостояния, в реальность и долговечность которого она до сих пор верила не вполне, но в то же время к конкретным его составляющим – к материальным и нематериальным благам – привыкла уже очень сильно. В отсутствие отца заходить в его кабинет запрещено было и Лене. Но, ощущая себя, особенно в последние годы, когда их духовная связь стала необычайно крепкой, едва ли не материализованным его продолжением, Лена сама для себя этот запрет как бы отменила. Большее время суток отца не было дома, и Лена постепенно, пядь за пядью, освоила и полюбила это большое пространство, заставленное книжными полками, опутанное проводами от компьютера и всевозможных приборов и механизмов, с ним сопряженных, набитое всякой хитрой электроникой, заваленное россыпью газет и журналов. В целом же кабинет отца был точной копией ее собственного, единственного в доме прибежища – тахты, а вернее ее прообразом значительно большего размера. Возможно, поэтому Лена очень легко и скоро научилась отменно ориентироваться в его классическом беспорядке. С тех пор содержимое ящиков отцовского стола, книжных полок, тумбочек, равно как и назначение, принципы работы мудреной электроники, вкупе со всей информацией, которую хранила она в своих недрах, не составляли для нее секрета. Знакома она была и с содержанием сейфа, поскольку однажды исхитрилась подглядеть из-за спины отца и запомнить цифры, которые он набирал на электронном замке, и уже несколько раз заимствована оттуда некоторые приличные денежные суммы, которые на тот момент ей были остро необходимы. Вообще лее надо сказать, что Лена проявляла чудеса хитрости и изворотливости, проникая в кабинет отца и проводя там, случалось, долгие часы, прямо под бдительным и чутким материнским носом. При этом ей ни на секунду не приходила в голову мысль, что, поступая таким образом, она совершает что-то постыдное, направленное против отца или, по крайней мере, противное его воле. Она действительно почти полностью отождествляла себя с ним и потому полагала, что имеет на его суверенную территорию такие же права, как и он сам. Но присутствие здесь матери было беспрецедентным и возмутительным нарушением их внутренней домашней конвенции. Лена больше не считала необходимым скрывать свое присутствие, вопрос ее, обращенный к матери, прозвучал почти грубо:

– Что ты делаешь здесь?

Мать, однако, на грубость, равно как и на внезапное появление Лены, не отреагировала никак. Медленно подняв голову, она посмотрела на нее в упор каким-то странным неподвижным взглядом и ответила почти спокойно, но чужим, тихим и хриплым голосом:

– Считаю деньги.

– Зачем?

– А на что ты собираешься жить, когда он бросит нас окончательно?

– Ты с ней говорила? – Теперь и Лена заговорила шепотом, голос ее почти враз осел в предчувствии чего-то еще более ужасного, чем то, к чему она была в принципе готова.

– Говорила. – Мать по-прежнему смотрела на нее в упор, говорила хрипло и еле слышно, но теперь губы ее как-то странно подергивались, складываясь в страшную улыбку.

– И – что?

– Ничего. Ты знаешь больше меня.

– Ничего я не знаю.

– Не лги. Знаешь. И знала, но молчала. Теперь – радуйся…

– Не знала. – Лену вдруг обуяло тупое бессмысленное упрямство, но мать не намерена была с ней спорить.

– Радуйся… Когда с голоду будем подыхать на улице, тогда порадуешься еще больше. Все, замашки свои барские забудь. Машины, прислуги, охраны, лицея, тряпок, компьютеров, дома этого проклятого – ничего у тебя больше не будет! Слышишь?! Ничего!.. Голая, нищая девка под забором – вот кто ты теперь! – Мать постепенно перешла на крик, но и крик этот был каким-то не ее, хриплым и низким. У нее явно начиналась истерика: слез не было, но плечи вдруг затряслись, а голова судорожно задергалась, болтаясь в разные стороны, однако Лена ничего этого уже не замечала. Сказанное матерью, хотя в принципе та не сказала ничего нового и неожиданного, вдруг поразило ее как нежданный громовой раскат, грянувший с ясного неба, опрокинув и развернув мысли в совершенно новом направлении.

Сделка состоялась, первые деньги были получены и, стало быть, необходимо было уже в ближайшем будущем продемонстрировать Ангелу хоть какие-нибудь осязаемые результаты. Бунин решил действовать поэтапно. Упрекнуть его было не за что: она высказала сразу несколько просьб, вот он и приступил к их исполнению. Кроме того, всегда можно будет сослаться на волю мифических мастеров или старцев – Бунин пока не определился, как все же они будут называться.

Итак, просьбы. Их было высказано, насколько он помнил, три. Организовать уничтожение ее соперницы с помощью мощных магических ритуалов. Напугать ее страшным предсказанием и разместить материал в разделе «Светской хроники» какого-нибудь популярного издания о том, что видный российский предприниматель N (кстати, она ведь должна будет назвать ему его имя, о своей догадке он сообщать не собирался: неизвестно, как юная психопатка на это отреагирует) появился на некоем светском раунде с очень молодой, очень красивой спутницей, которая, по слухам… Что ж, это не составляло для Бунина никакого труда, в недавнем еще прошлом он неплохо кормился, снабжая светских хроникеров скандальными слухами и пикантными подробностями из жизни известных политиков и звезд эстрады. Возможно, он сумеет даже провернуть это дельце без каких – либо материальных затрат – господин N еще в недавнем прошлом был почти что олигархом, да и теперь еще оставался в обойме заметных в обществе фигур, правда, пополнив своей персоной унылую когорту аутсайдеров в их рядах. Однако он готов был и заплатить: деньги были щедро отпущены полоумным Ангелом, и он даже не прочь был расстаться с некоторой их частью, дабы в репортерских кругах о нем снова заговорили как о ловком, успешном и вполне состоятельном авантюристе. К тому же стоил такой материал не очень дорого: самое большее – долларов пятьсот. Естественно, начинать следовало именно с этого, а там – куда кривая выведет.

Перебрав в памяти всех знакомых журналистов, ведущих «Светские хроники», Бунин остановился на одной, самой подходящей, как ему представлялось, кандидатуре.

Гарик Кеосанян вел интересующий его раздел в довольно популярной, хотя и с ярко выраженным оттенком желтизны, газете и был его давним знакомцем. Но главным, определившим его кандидатуру фактором стало не это. Всеядность, абсолютная беспринципность и патологическая жадность Гарика были притчей во языцех всей журналистской Москвы. Скандалов, в которые он то и дело вляпывался, было не счесть, герои его материалов регулярно били ему физиономию и вчиняли судебные иски, однако Гарик умудрялся выходить из передряг слегка потрепанным, но живым, здоровым и к тому же удивительным образом сохраняя за собой место ведущего постоянной рубрики вот уже на протяжении лет эдак пяти.

Стиль, в котором хроникер Кеосанян подавал материалы в своей рубрике, был очень своеобразен. Зачастую именно он становился причиной неприятностей автора; многие, особенно из числа завзятых «тусовщиков» и эстетствующих коллег-журналистов, откровенно им возмущались, но подавляющее большинство читателей воспринимало этот стиль с явным удовольствием и желало, судя по письмам в редакцию, знакомиться с подробностями светской жизни только в такой подаче. Вполне возможно, что именно это и служило залогом непотопляемости Гарика и долготерпения владельцев газеты. Существовало, однако, еще одно весьма занятное обстоятельство. Мало кто знал, что Гарик, которому диплом журфака, солидарно на протяжении всех пяти лет, приобретала вся многочисленная родня, добросовестно оплачивая каждую с треском проваленную им сессию, самостоятельно написать для газеты даже пару строк был совершенно не способен. Посему все материалы для его рубрики писала жена, в прошлом неплохая питерская журналистка, вышедшая замуж по сумасшедшей любви к статному, обаятельному брюнету, сходство которого со всеми сразу героями индийских мелодрам было потрясающим, а нахальству и умению вмиг заболтать любого собеседника мог позавидовать сам Остап Бендер. Замужество и рождение двух мальчиков-близнецов положило конец ее карьере, да и собственно нормальной человеческой жизни, к которой тонкая, интеллигентная петербурженка привыкла как к чему-то совершенно само собой разумеющемуся, данному человеку от рождения. Несмотря на приличные заработки и солидные «левые» гонорары, которые Гарик возвел в ранг главного критерия «проходимости» материала в своей рубрике, семью он держал, что называется, «в черном теле». Деньги на содержание выдавались строго дозированно и подотчетно, приглашение няньки было признано нецелесообразным, разумеется, исключительно в интересах детей; жена поэтому дни напролет сидела дома, а значит, покупать ей новую одежду было незачем. Примерно в таком духе строилась вся семейная экономика, вследствие которой почти что тургеневская девушка стремительно превратилась в издерганную, нервную домохозяйку, вынужденную считать каждую копейку и унизительно экономить на всем. Она заметно подурнела и постарела, практически не вылезала теперь из застиранного домашнего халатика; питалась преимущественно тем, что оставалось от детской трапезы; много курила, закрывшись в туалете, а потом пыталась перебить запах табака дешевым освежителем воздуха, обладавшим отвратительным приторным запахом, которым в итоге пропитались ее халат, волосы и даже кожа. «Ты бы лучше вообще не душилась», – брезгливо поведя носом, заметил однажды Гарик. Жена промолчала. Она прекратила общаться с многочисленными друзьями и коллегами, которые в недавнем прошлом ее любили и уважали, отказавшись в конце концов даже от телефонных разговоров: люди из внешнего мира говорили на языке, который она с каждым днем понимала все хуже, а ей просто нечего было им поведать.

Именно этой женщине почти ежедневно, возвращаясь домой, как правило, за полночь, ее по-прежнему красивый муж, похожий теперь на мексиканского (индийские фильмы давно вышли из моды) миллионера, благоухая винными, гастрономическими и парфюмерными изысками, дорогим табаком и каким-то еще трудно поддающимся описанию запахом сытого и самодовольного благополучия и разгула, швырял на кухонный стол несколько смятых листков из блокнота с неразборчивыми каракулями, зевая и потягиваясь, коротко бормотал обычное: «Я там набросал: кто, с кем, в чем, зачем и так далее… Состряпай что-нибудь до завтра, старушка. О'кей? Вот и ладненько…» Она послушно садилась к столу, аккуратно расправляла блокнотные листки. Стиль, которым отличалась подача материала в его рубрике, был ее ответом ему, тем, с кем он приятно коротал вечер на очередной презентации, приеме или премьере, и всему миру, так жестоко отринувшему ее. Когда-то она была не злым и не глупым человеком, но теперь рассказывать о радостях чужой жизни она могла только так, как кухарка, подглядевшая в замочную скважину за господским весельем и вдруг решившая поделиться своими наблюдениями с широкой публикой. Поначалу Гарик бесился и с руганью заставлял ее снова и снова переписывать заметки, борясь со злобной, порой издевательской манерой изложения, завистью, ненавистью и презрением к героям материала, которые так и сочились между его строк. Но произошло чудо: читательская аудитория неожиданно приняла именно этот стиль. Оказалось, что сотни тысяч людей смотрят на далекий и малопонятный им мир высшего света глазами его измученной, опустившейся жены и испытывают при этом, очевидно, те же чувства, что и она. Рейтинг рубрики резко пополз вверх. Гарик понял, что ему в очередной раз крупно и совершенно незаслуженно повезло.

На встречу с Буниным он приехал в новеньком «шевроле-блейзере», с массивным золотым «Ролексом» на запястье, который, как бы невзначай, постоянно демонстрировал собеседнику, нелепо выворачивая руку и старательно поддергивая вверх рукав пиджака. Договорились они быстро. Гарик согласился на все условия, выдвинутые Буниным, а Бунин счел вполне разумным и приемлемым объявленный Гариком размер вознаграждения – триста долларов. Они вообще всегда хорошо понимали друг друга и были, если вдуматься, чем-то похожи. Возможно, поэтому симпатия каждого была взаимной, а может быть, причиной ее были несколько успешно реализованных совместных проектов, в свое время сильно упрочивших материальное положение обоих рыцарей бойкого пера.

Расставшись с Гариком, Бунин послал Ангелу на пейджер сообщение следующего содержания: «Вопрос решен положительно. Приступаю к реализации нашей программы. Для уточнения деталей необходима срочная встреча».

Анна обнаружила Егорова едва ли не в том же виде, в каком и оставила несколько часов назад, покидая заведение на рассвете. Он лежал по-прежнему на широком ложе обставленных с безвкусной роскошью апартаментов, поверх расшитого золотом шелкового покрывала, не раздеваясь и не снимая обуви. Короткий сон не пошел ему на пользу: лицо сильно отекло и приобрело нездоровый, багровый опенок, глаза тоже были красны, веки отечны, нечесаные волосы свисали на лоб тонкими жирными прядями. К сему добавилась еще редкая рыжеватая щетина, покрывшая за ночь подбородок и некоторые участки скул – растительность на лице Егорова, судя по всему, не была буйной и просто равномерной. Довершала картину уже початая бутылка коньяка на тумбочке возле кровати, причем, насколько можно было разглядеть в полумраке комнаты, потреблено было не менее половины ее содержимого, единственной закуской служила тонкая долька лимона, которую Егоров, очевидно, слегка посасывал после каждого глотка, остальные, аккуратным полукругом выложенные на маленьком кофейном блюдце, оказались нетронуты. Зрелище было удручающим. Егоров, однако, улыбался.

– Привет, – обратился он к Анне, едва только она переступила порог апартаментов, – ну, где тебя носит? Садись. Трепаться будем.

– Может, заказать вам завтрак?

– Не-а. Есть я теперь долго не буду ничего, даже не мечтайте. Пить будем и… трепаться.

– Хорошо.

– Слушай, я не ожидал – ты, оказывается, умеешь трепаться.

– По-моему, это все умеют.

– Что ты! Дитя! Это искусство, которым обладают единицы. По-настоящему интересно трепаться обо всем – это, скажу я тебе, великое искусство. Жаль, я раньше не знал, что ты наш человек, я бы из тебя настоящего человека сделал, суперчеловека. Ченто перченто, как говорили все московские валютчики, ныне – отцы российского бизнеса. Знаешь, что это значит?

– Что-то по-итальянски, по-моему?

– Совершенно верно. И ничего запредельного, всего лишь – сто процентов. Знаешь, о чем я думал сегодня ночью?

– Вы совсем не спали?

– Ни секунды. Мне это давно уже ни к чему. Сон – чушь, напрасное расходование времени и жизни. Я это понял и теперь почти не сплю, только притворяюсь.

– Зачем?

– Чтобы не мешали, начнут липнуть со всякими идиотскими таблетками, травами, врачами… Дети! Неразумные дети!

– И чем же вы занимаетесь вместо сна?

– Думаю. Мне очень много надо думать, очень много проблем ждет моего решения… Вот послушай, что я понял сегодня ночью…

Далее последовал нескончаемый монолог Егорова, посвященный, как и накануне, проблемам общечеловеческим и общепланетарным. Сомнения Анны окончательно рассеялись: Егоров был тяжело психически болен. Однако в ее отношение к нему при этом добавились новые оттенки жалости и даже нежности, которую иногда испытывают тонкие человеческие натуры к людям, страдающим серьезным неизлечимым увечьем. В то же время Анна была совершенно растерянна, поскольку снова, в который уже раз за последние дни, не знала, как следует ей поступить. В телефонных разговорах Рокотов несколько раз, и весьма настойчиво, требовал немедленно вызывать его, если с Егоровым начнет происходить что-нибудь нестандартное. Теперь Анна хорошо понимала, что он имел в виду, но так же хорошо отдавала она себе отчет в том, как поступит Рокотов, застав Егорова в таком состоянии. Менее всего сейчас хотела она звонить Рокотову. С другой стороны, Егорову, очевидно, необходима была профессиональная помощь психиатра или психолога – в этом Анна разбиралась слабо, – но точно знала, что помощь эта требуется незамедлительно. Однако никого, кто мог бы это организовать, не создавая шума и не допустив последующей утечки информации к тому же Рокотову, Анна не знала. Оставалось одно: попытаться помочь ему самостоятельно – увести мысли Егорова в сторону иных, менее «опасных» и не так будоражащих его больное сознание тем, а затем постепенно вывести и из состояния запоя. В конце концов, прежде, когда с ним, очевидно, происходило нечто подобное, он же выкарабкивался каким-то образом самостоятельно, приходя в себя и по собственной инициативе покидая заведение, чтобы возвратиться к нормальной жизни. Был, впрочем, еще один вариант, мысли о котором Анна трусливо гнала прочь. Егоров, ранее подверженный обыкновенным, пусть и тяжелым запоям, вполне мог только теперь, после жесткого разговора с партнером, не оставляющего ему ни одного шанса на выживание, окончательно лишиться рассудка. В этом случае обратной дороги в мир нормальных людей для него уже не существовало. Это было возможно, очень возможно, и тогда ей не оставалось ничего, кроме как немедленно звонить Рокотову. Более того, не делая этого, она снова сильно рисковала его расположением, а возможно, и чем-то большим. Второй раз судьба могла оказаться не такой щедрой и ласковой, как накануне, и тогда… Впрочем, эти мысли Анна так же гнала от себя, как и предположение об окончательном помешательстве Егорова. Надо было начинать действовать, и она, выждав наиболее удобную паузу в бесконечном потоке сознания, исторгаемом им из недр своей измученной души, рискнула обратиться к нему с вопросом:

– Александр Георгиевич, вы так хороню разбираетесь в вопросах философии, истории, права. Почему вы не ушли в политику? Ведь возможностей было более чем достаточно…

– Хорошо разбираюсь? Дитя! Но умное дитя. В этой стране пет второго такого, кто бы так хорошо понимал, как и почему так трагически все переплетается в ее истории. Все эти заумные политологи и теоретики реформ… Ты знаешь, с каких лет я читаю «Правду», «Вопросы мира и социализма» и прочее?

– Лет с шестнадцати?

– Ха-ха-ха. С восьми! С восьми, вдумайся, девочка! Отец был военнослужащий, по-моему, уже тогда – полковник, мать – врач. Оба, разумеется, члены руководящей и направляющей… так что всю эту макулатуру выписывали исправно. Представляешь? Они выписывали, а я читал. Я – пацан, восьмилетний, едва грамоту осилив. Читал! И понимал! И ненавидел! Я, знаешь, Анюта, антисоветчик с о-очень большим стажем. Лет тридцать с лишним. Каково, а? А стал постарше, начал транзисторные приемники собирать, я и сейчас в этом деле большой дока. Так вот, что я слушал на этих приемниках, сама понимаешь. Да? Такая вот байда получалась. Отец – полковник, служака, мать – партийный доктор, всегда член всяких там парткомов, райкомов, делегат каких-то там коммунячьих сборищ. А ребенок восьми лет от роду – убежденный антисоветчик. Это, скажу я тебе, Анюта…

– Но почему?

– Что почему? Почему – антисоветчик? Ты меня удивляешь…

– Нет, почему вы так рано стали все это читать?

– А скучно было. Сверстники, они, понимаешь, какие-то маленькие были, смешные. Собственно, я с ними почти и не общался, да и переезжали мы часто с места на место…

– А девочки?

– Девочки? В смысле – женщины? Ты будешь сейчас долго смеяться, но я скажу тебе, что первой женщиной моей была моя жена! Представляешь? Смешно! На первом курсе, семнадцати от роду лет!

– Почему же смешно? Вы ведь любили, наверное?

– Совершенно не любил. Интересно было, природа своего требовала. А ни на что большее рассчитывать мне тогда не приходилось. Я знаешь, какой был? – Егоров смешно втянул и без того осунувшиеся сейчас щеки внутрь, изображая крайнюю степень худобы. – Вот такой. Худой, страшненький, бедный как церковная мышь, заумный, к тому же сверх всякой меры. Нет, ничего более приличного мне не светило. А она – маленький злобный крокодил из глухой подмосковной провинции, шансов в этом смысле – тоже ноль. Правда, правильная и упертая во всем до тошноты. Тоже – отличница, комсомолка, член всех комитетов, в партию рвалась – колонны железным лобиком своим сносила. Так что – встретились два одиночества.

– Но потом?

– Что – потом? У нас, знаешь, Анют, первая брачная ночь, так сказать, растянулась на три ночи. Знаешь почему? Ни она, ни я не знали толком, как это делается…

– Но, получается, вы живете с ней почти двадцать лег?

– Живу. Именно, что двадцать. А что прикажешь, бросить ее теперь? А знаешь ли ты, девочка, как мы прожили наши, как это принято говорить, «лучшие годы». В нищете, страшной, унизительной нищете. Родители купили нам квартиру, запихнули меня на службу. Я ведь в армии служил. Трудно представить? Служил. Лейтенант Егоров, войска ПВО, разрешите представиться! И началось. Я с получки книг накуплю, а потом деньги кончатся, а они кончаются как-то на удивление быстро, – те же книжки в охапку – и на Кузнецкий мост. Слава Богу, тогда покупали. Потом кинусь: «Где мой философский словарь?» А крокодил мне так ехидно: «Ты ж его вчера на Кузнецкий отнес. Купил за пятнадцать, а продал за пятерку. Спекулянт!» Покупка книг очен-но ее всегда раздражала. Более – только друзья мои, да еще, не приведи Бог, выпивающие! А кто, Анюта, тогда из славной когорты офицеров-двухгодичников не пил? Не было таких в природе, это я тебе говорю! С этим братством нашим двухгодичным война шла не на жизнь, а на смерть. Срок возвращения домой мне был установлен – 23.00. На войне как на войне! Являюсь в 23.03: двери собственной квартиры заперты на все имеющиеся в наличии задвижки. Стучи не стучи, кричи не кричи, звони не звони – все едино: ночевать на лестнице. И ночевал, Анюта! Сколько раз ночевал! Тебе смешно, ты в это теперь не веришь! Я и сам не верю…

– Мне не смешно, но зачем вы все это терпели?

– Сначала – по инерции. Тогда все терпели. Вся страна, как один. Не жили – терпели, прямо-таки какое-то торжество победившего евангелизма. А потом – Ленка родилась. Котенок маленький. Как бы я ее один на один с крокодилом оставил? Никак нельзя было. Она и при мне-то от матери натерпелась, будь здоров. Слава Богу, девочка с головой выросла, и с какой головой! В меня. Я тебе скажу, Анюта, я вот так, как с тобой сейчас, только с Ленкой могу трепаться про все. Про все, понимаешь? И уговор у нас с ней такой: мать не бросать. Крокодил теперь без меня совсем сгинет. За всю жизнь на нее ни один мужик глаз так и не положил. Представляешь, Анюта? Тебе сорок лет, а на тебя как на женщину не обратил внимания ни один мужчина? Каково! А? Смешно! Куда ж ее теперь бросать. Так и живем.

– И что же, вы все это обсуждаете с дочкой?

– Yes! И я бы даже сказал – of course.

– Но ведь она еще девочка?

– Она – человек! Мой человек. И этим все сказано. Ясно тебе?

В принципе, действуя совершенно интуитивно и не будучи вооружена какими-либо специальными знаниями на этот счет, Анна все сделала правильно, с филигранной точностью, переключив внимание Егорова с общечеловеческих проблем и задач по преобразованию планеты в целом на воспоминание и обсуждение вещей обыденных, житейских, о которых он рассуждал совершенно разумно, здраво, с некоторой даже иронией повествуя о своем невеселом прошлом. Однако малейшее возражение, прозвучавшее в вопросе Анны о допустимости обсуждения столь сложных и болезненных тем с девочкой-подростком, породило в нем новый всплеск, правда несильной еще, агрессии, которая в итоге могла стремительно разрушить тонкую паутинку понимания и симпатии, которая едва-едва начала завязываться между ними. Анна решила переменить тему, уходя от неприятного для него обсуждения, и заодно попытаться прояснит!» вопрос, который напрямую касался лично ее и посему интересовал ее чрезвычайно. Собственно, с него и началась для Анны вся эта странная и малоприятная история.

– А женщины? Неужели вы никого и никогда так и не полюбили? Ведь помимо семьи… – Закончить мысль ей не удалось. Егоров перебил ее еще более резко, чем в прошлый раз:

– А вот этого, милая девочка, тебе знать совершенно не следует. И никому не следует, кроме меня и той или тех женщин, которые всех вас так интересуют! Этот вопрос я отношу к категории самых некорректных и никогда, слышишь, девочка, ни-ког-да и никому на него не отвечаю. Потому впредь задавать мне его не смей! Уяснила?

– Вполне. Простите, Александр Георгиевич.

– Хорошо. Простил. Давай трепаться дальше.

Однако дальнейший разговор, по мнению Анны, смысла уже не имел. Егорова стремительно затягивало в вязкий, пока еще только словесный омут очевидного безумия. Попытка Анны предложить ему хоть чем-нибудь закусить в немереных количествах потребляемый коньяк была категорически отвергнута, а употребление коньяка удвоено. Стало очевидно, что без посторонней помощи привести его в чувство ей не удастся. Сославшись на неотложные дела, Анна поспешно покинула апартаменты. Было около четырех часов пополудни. Егоров не спеша, планомерно напивался, и не было даже намека на то, что этот скорбный процесс близится к финалу.

С Раисой Егоровой действительно творились странные вещи. Психолог, получи таковой возможность наблюдать за ней те несколько часов, которые миновали после ее довольно длинного телефонного разговора с неожиданной соперницей, с интересом отметил бы стремительное падение самооценки, не вызвавшее при этом традиционную депрессию в самых тяжелых, а порой и трагических ее проявлениях. Отнюдь. Отвратительная перебранка, заключить из которой можно было лишь то, что обе дамы вполне соответствуют друг другу, по завершении действительно ввергла Раису в некое подобие ступора. Но это было только внешнее подобие. Мозг ее при этом работал стремительно и явил вдруг такие аналитические способности и склонность к таким сложным и многоступенчатым построениям, которые все сорок с лишним лет физического существования его обладательницы были ему никоим образом недоступны. Прежде всего Раиса сразу же, что было совершенно не в ее боевом коммунистическом духе, осознала бесполезность прямого противостояния с объявившейся соперницей в любой принципиально возможной форме. Связь чужой женщины с тем, кого более чем двадцать лет считала она своим единым и неделимым мужем, потрясла ее своей давностью, прочностью, а главное – откровенностью, с которой Егоров посвятил ту во все самые давние, сокровенные и даже интимные тайны их совместной жизни. Женщина знала, что Раиса носила очень закрытое «детское» белье из плотного дешевого трикотажа, презирая все возможные изыски в этой области и считая их атрибутикой женщин легкого поведения. Ей было известно, как наливаются и твердеют некоторые части тела Раисы в самые острые моменты физической близости, которая (и это было незнакомке также хорошо известно) случалась между супругами настолько редко, что ночи или вечера, когда это происходило, были наперечет. Женщина, с точностью до минут и особенностей тогдашней погоды, перечислила ей все последние. Она издевалась над необразованностью соперницы, приводя в пример известный только Раисе и Александру эпизод. Решив приобщить жену к общественной деятельности на поприще образования, тот организовал ей встречу с одним из вице-премьеров тогдашнего правительства, послушно посетив которого и отбарабанив заученную заранее речь, Раиса уже дома поинтересовалась у мужа: «А что это такое – вице-премьер?» Она вспомнила даже, как в смутные времена конца восьмидесятых годов бесконечно преданная делу партии Раиса, почувствовав, что незыблемая еще вчера, как гранит партийных монументов, почва медленно выскальзывает из-под ног, обратилась к мужу с вымученным вопросом, не покинуть ли ей, пока не поздно, палубу тонущего корабля. «Что ты, милая? – не скрывая издевки, ответил Егоров. – Партия только слегка приболела. Впереди – у нее блестящее будущее. Как можно бросать собственную совесть в трудные дни? Не ждал от тебя такого, вот уж не ждал…» Это Раиса помнила хорошо, и этого она никогда не простила мужу. Но оказалось, что не эта оскорбительная ирония была главной в (той истории, а то, что в нее оказалась посвящена чужая, посторонняя женщина. И за ней была сила. Она долго еще терзала не ведавшую прежде таких оскорблений душу Раисы многочисленными деталями, эпизодами и мельчайшими подробностями ее прошлой, закрытой, как всегда казалось, от посторонних глаз, жизни. И эта ее потрясающая осведомленность стала, пожалуй, главным аргументом, определившим окончательное и бесповоротное решение Раисы, не принимая навязанного сражения (незнакомка к нему призывала яростно и в самых оскорбительных выражениях), покинуть поле боя с минимальными потерями.

Во-вторых, неизвестная соперница угрожала. Раиса, не привыкшая к такому обращению, угрозам поверила и их испугалась. Испугалась почти физически, на животном уровне, почувствовав вдруг, как мышцы предательски скручивает сильная судорога, когда источающая яд собеседница стращала ее, демонстрируя отменное знание ее, Раисы Егоровой, дома изнутри. Ей было досконально известно расположение мебели, предметов интерьера, отколотых ступенек и неровностей ковра в прихожей. Медленно, смакуя каждый свой будущий шаг, она рассказывала, как проделает путь от калитки в высоком заборе до парадного крыльца, как и где отключит сигнализацию, как легко, не производя ни малейшего шума, преодолеет четырнадцать (и ни одной меньше!) ступеней лестницы, минует расстояние от лестничной площадки до ее спальни, медленно откроет дверь, невесомая проскользнет к кровати и… Мышцы Раисы, как и ее нервы, скрутились в тугой жгут, словно надеясь отразить разящий смертельный удар незнакомки. Уже потом, когда мучительный разговор был окончен, причем трубку швырнула девица, потому что собственный монолог перестал ее забавлять, о чем она откровенно сообщила напоследок, Раиса тоскливо и почти безразлично подумала: «Значит, он и домой ее водил». И еще подумала она, что большой мрачноватый дом никогда не был ее домом. Впрочем, эта мысль посещала ее часто, она постоянно упрекала в этом мужа, полагая, что выкладывать такие деньги за аренду безумие. Теперь же к этим простым, рациональным и привычным мыслям добавилась еще одна, которой при других обстоятельствах просто не нашлось бы места в ее голове. Дом ни от чего не мог ее защитить, несмотря на высокую ограду, прочные стены, хитроумную сигнализацию и целый штат вооруженной охраны – потому что этот дом никогда не был ее домом.

А помимо этого было привычное – ярость, гнев, желание немедленно и самым чувствительным образом наказать мужа, избить, исцарапать, почувствовать, как вонзаются ногти в мерзкую, сальную, пористую кожу на его физиономии, увидеть, как выступают из-под них капли крови, медленно стекая по лисьему скошенному подбородку. Господи! Да разве этого было бы достаточно для того, чтобы наказать его за все! Но это теперь уже не имело никакого смысла!

А что же? Что теперь имело смысл? Позор? Да! Презрение? Да! Злорадство развратных распущенных похотливых тварей – приятельниц, соседок по Жуковке, жен его собутыльников и партнеров, презираемых ею за все это и ненавидящих ее за порядочность, заслуженное благополучие и покой в семье? Да! Но и это не было главным.

Главным же было сохранить максимальное количество всего, что возможно. Прежде всего, наличных денег – эту категорию материальных ценностей Раиса уважала и любила более всего. Кредитным карточкам не верила и, протягивая плотный квадратик, золотистый или серебристый в зависимости от привилегии карточки, в магазине любой страны, независимо от стоимости покупки, всегда испытывала противную дрожь в конечностях из-за того, что карта может «стать». Справедливости ради надо заметить, что такое изредка случалось, и тогда для Раисы в прямом смысле наступала «маленькая смерть», позже плавно перетекающая в большой скандал для ее незадачливого супруга. Еще менее разбиралась она в механизме действия акций, ценных бумаг, паевом участии и прочих заумных финансовых построениях, таящих в себе массу опасностей и конечной целью своей всегда имеющих злонамеренный обман. Их следовало оставить на потом, когда за дело, как это ни мерзко, все же возьмутся адвокаты. Слава Богу, знакомые в этих сферах были и у нее, причем ее, личные, знакомые и вверять свое будущее в руки его жуликоватых партнеров и собутыльников ей не придется! Однако все это будет после. Сейчас ее более всего интересовали предметы, так сказать, легко отчуждаемые, – прежде всего денежная наличность. Затем драгоценности. Часы. Егоров был большим знатоком и любителем редких дорогих часов – сейчас все многочисленные футляры с часами, которые хранились в сейфе, немедленно перекочевали в пестренький пластиковый пакетик из супермаркета. Почти десятком подобных она предусмотрительно запаслась, отправляясь с ревизией в апартаменты мужа. Далее следовали антикварные безделушки – поеденное шашелем и ржавчиной, покрытое патиной, трещинами и выбоинами старье, баснословная стоимость которого ее всегда возмущала. Теперь для них очень даже сгодился следующий яркий пакетик. Документы на машины – они, к сожалению, в большинстве своем были оформлены либо на разные организации, названия которых были ей неизвестны, либо на людей, которых она никогда не видела. Однако две все же принадлежали им, ему и ей, – документы на них улеглись на дно следующего пакета. Обыск продолжался. Раиса, которая действительно все и всегда привыкла делать добросовестно и скрупулезно, не изменила себе и в эти скорбные часы, чем, сама не ведая того, существенно облегчила свои страдания. Эмоция, осознанная в качестве таковой, утверждают психологи, и расщепленная на составляющие, эмоцией быть перестает. Но что бы там ни говорили психологи, разбирая заветные и давно манящие ее хранилища мужниных ценностей, она почти успокоилась. А успокоившись, вдруг решила, что ничто не мешает ей действовать параллельно. Да, она решила не бороться за него, но никому ведь не известны истинные причины этого решения. И все, кто знает ее и некоторые подробности их почти двадцатилетней совместной жизни, поймут ее решение только в одном, очень даже выигрышном для нее ракурсе. Она просто не хочет унижаться и удерживать его. Вот что будет в голове у всех, и прежде всего его многочисленной и прочно сидящей у них на шее родни. И вывод из всего свалившегося на их головы они сумеют сделать только один: пришел нежданный конец щедрому содержанию. Милый их Сашенька либо сгинет без ее трогательной, но и требовательной заботы и внимания, либо просто не пожелает меценатствовать дальше, полностью подчиняясь новой своей госпоже. Той же от него требовались деньги, только деньги и ничего, кроме денег. Раиса настолько успокоилась, что парализовавший ее разговор почти стерся в памяти, и она досадливо подумала: «Надо было сообщить ей про его проблемы с Рокотовым. Неизвестно, с чем милый друг останется в итоге?» Однако мысль эта тут же испугала ее более даже опасной соперницы вместе со всеми ее угрозами. Если Егоров и впрямь расстается с Рокотовым, то из этого следует только одно – и он, и они с Ленкой, и новая его истеричка остаются ни с чем. Чтобы понять это, вполне достаточно было и скудных мозгов Раисы. Кроме того, разговоры на эту тему давно циркулировали в их кругу, и кое-кто уже поглядывал на нее с сочувственным злорадством. Однако до поры до времени все «держали лицо», и она втайне надеялась, что все в конце концов рассосется. Но все же это была опасность второй очереди. Что же касается первой – то следовало немедленно бросить на борьбу с ней лучшие, сиречь самые дорогие ему силы, страдания которых пережить Егорову будет очень трудно. Родителей. Сестру с двумя малолетними детьми и неработающим мужем – беженцем. Брата с Кубани. Обычно она на дух не переносила его, и каждый визит несчастного родича в Москву оборачивался для Александра дикими проблемами. Но теперь она готова была его возлюбить как родного. Привлечь необходимо было и кубанскую же бабушку, девяносто четырех лет от роду. Та могла, конечно, и не выдюжить дальней дороги, но тут уж как Бог решит, в конце концов, помрет бабуля – опять лее милому супругу будет не до радостей плотской любви с юной красоткой. И главное – Ленка! С ней вообще должно приключиться что-то из ряда вон. Наркотики, побег из дома, новая попытка самоубийства. Что ж, это был почти развернутый план действий.

Раиса аккуратно перетянула каждый пакетик тугой резинкой, сделав краткую пометку о его содержимом, чтобы потом не пугаться – пакетики были все одинаковые, и, последний раз окинув взором повергнутый бастион противника, направилась к телефону: звонков предстояло сделать очень много.

Все это время Лена Егорова не делала ничего, не слышала и не пыталась даже услышать, чем занимается мать, и тем более предпринять что-нибудь сама. Она мучительно размышляла по поводу совершенно нового для себя обстоятельства, которое обязана была учитывать с первых дней, когда ей открылись истинные намерения отца. По не учитывала, более того, далее не принимала его в расчет и, проводя долгие часы в мучительных размышлениях, этому не уделила и часа. За это Лена сейчас себя презирала, обзывала сентиментальной дурой и пыталась восполнить упущенное. Этим упущенным обстоятельством была материальная сторона вопроса. В принципе, если бы Лена смогла сейчас взглянуть на ситуацию с другой стороны, то выходило, что и ругать – то ей себя совершенно не за что. Напротив – она достойна была всяческих похвал. Ведь, поняв, что теряет отца, Лена ни на секунду не задумалась о том, что вместе с ним теряет и львиную долю своих сегодняшних возможностей. Стало быть, в отличие от матери, она любила его искренне и бескорыстно. Это было так. Но было и еще нечто.

С потрясающим упорством, доводящим домочадцев до белого каления, с коим пожилые люди обычно хранят грошовые безделушки, напоминающие им чем-то памятные дни прошлой жизни, память Лены цеплялась за обидные, по сей день царапающие душу картинки тех далеких уже дней, когда семейство Егоровых прозябало в страшной, унизительной нищете. Упорство это противоречило логике сознания нормального человека, которое обычно старается как можно быстрее «забыть», вытеснить в область подсознательного все самое страшное и даже просто неприятное, что приключается в жизни, сохраняя тем самым в человеке внутреннее равновесие и покой. Старички в этом смысле были куда более логичны, цепляясь за копеечные вещицы, помогающие хранить в памяти хорошие воспоминания, и ими как зонтиком прикрывались от холодного, пронизывающего дождя, леденящего тела и души снега, неизбежных, суровых спутников осени и зимы – увядания и смерти – старости. У Лены же все происходило с точностью до наоборот. С каждым днем она, как маленькая старушка, помнила прошлое все яснее, оно обрастало в ее воспоминаниях все более яркими, рельефными, почти физически ощутимыми подробностями. Бедности Лена боялась панически. Возможно, изначальный интерес ее к делам отца, который тот самодовольно относил на счет хорошей наследственности и собственного привлекательного примера, подсознательно был вызван как раз этим страхом и желанием постоянной уверенности в том, что возврата к прошлому не будет. И еще одна, сопряженная с первой, проблема вдруг открылась восприятию Лены во всей своей очевидной и страшной неразрешимости. Проблема эта носила имя Дмитрия Рокотова. Лена вдруг поняла, что отец уступил ему все, капитулировав трусливо и позорно. И это стало дополнительной, если не основной, причиной, побудившей его порвать с семьей – с ними. Ему было стыдно лишать их всего, чем он так гордился, отказываться от всех данных обещаний: покупки своего дома, ее обучения в Англии, в одном из самых престижных европейских университетов, и многого другого, о чем любили они помечтать вместе, планируя события ближайших месяцев и лет. Признать, что всего этого не будет, он не смог и предпочел бегство. Напрасно мать обвиняет эту женщину в корысти: она, видимо, с радостью примет его и такого. А они? О матери говорить не приходилось. Но и она, Лена (сейчас она чувствовала это совершенно явственно), вряд ли смогла бы простить ему такое, хотя, конечно, никогда не смогла бы и отказаться от него, кем и каким бы он ни стал. Выходило так, что в ее нежданной беде виноват, помимо той женщины, еще один человек – Дмитрий Рокотов. Таким был итог ее размышлений.

Внизу между тем собралось довольно много народа, слышались возмущенные голоса, слезы, крик. Потом вдруг переходили на полушепот – видимо, разрабатывали план возвращения блудного мужа. Потом опять начинали кричать – захлестывали эмоции. Лену все это интересовало мало. Любительница сложных пасьянсов, она испытывала сейчас чувство, сходное с тем озарением, которое нисходит вдруг после нескольких часов напряженного, до головной боли и рези в глазах, размышления над карточной россыпью. Нервы при этом, как правило, взвинчены до предела в злом, упрямом исступлении. Когда желание смешать всю колоду к чертовой матери или расшвырять ее в разные стороны становится нестерпимым, последняя карта неожиданно укладывается на нужное место, и пестрый хаос сменяет четкая изящная гармония. Разница была лишь в эмоциональной Окраске чувства: уныние сокрушительного Поражения вместо самодовольного торжества победы.

Лена взглянула на часы: было уже половина третьего после полуночи, ночь шла на убыль – скоро рассвет.

Внизу все стихло. Высокое собрание спасителей семейного очага, очевидно, в большинстве своем, разъехалось по домам, внешне настроенное уже с раннего утра решительно действовать сообразно с выработанным планом. Однако же каждый в душе был совершенно уверен в том, что ни у кого из них ничего не получится, как не получалось никогда, что бы в отношении отца они ни решали предпринять. Это Лена тоже прекрасно помнила с самого раннего детства.

Стараясь не шуметь и готовая в любую минуту стремительно ретироваться, она решила все-таки обследовать дом и выяснить, что происходит в данную минуту, а возможно, и то, что запланировано ими на завтра. У пунктуальной матери была привычка по любому самому смехотворному поводу составлять подробный план и расписывать его на бумаге, по-школярски помечая пункты цифрами 1, 2, 3…

Внизу, в гостиной, было накурено, на столе, на тумбочках и прямо на полу стояли грязные рюмки. Здесь же, на ковре, валялись две порожние бутылки конька. Дело, судя по всему, обстояло совсем уж плохо: «правильная» мать не только подпаивала гостей, чтобы более разжалобить их и расположить к себе (такое она иногда практиковала в сложных ситуациях), но, похоже, пила и курила сама, такое происходило с ней крайне редко – в минуты самого тяжелого безысходного отчаяния. Об этом Лена догадалась, обнаружив лист бумаги, исписанный каллиграфическим почерком отличницы-первоклашки, который мать удивительным образом сохранила на всю жизнь. Однако это был не план предстоящих действий, как предполагала Лена. Это было письмо, которое мать писала отцу. Писала она следующее:

«Саша!

Пишу и чувствую, что передо мной стена. Что случилось? Тебя подменили? Или околдовали? Как же можно забыть те двадцать с лишним лет, которые мы были вместе. Как нам было хорошо. Вспомни. Вспомни, как купили велосипеды, как получили квартиру. Как ты радовался, когда стал зарабатывать много денег и мог меня снабжать ими. Или как ты купил мне фр. лак для ногтей и фр. духи. Все это было. И это нельзя забыть.

Ты очень изменился за последний год. Я винила в этом твою работу, обстановку в стране. А причины, наверное, были другие. Ты нас обманывал…»

Дочитать до конца у Лены не хватило сил. Ее душила ярость и злость на мать, которой даже в такие минуты в голову приходят только «фр. лак, фр. духи» и то, как отец начал снабжать ее деньгами. «Проклятая, скаредная жаба! – про себя бесилась Лена. – Неужели не ясно, что напоминанием о деньгах и прошлом благополучии она еще больше оттолкнет и напугает его! Он л‹е трус и больше всего боится именно этого – воспоминаний о том, как все хорошо начиналось и как, по его милости, все оборачивается теперь». Произнеся мысленно эту яростную тираду, Лена едва не упала, споткнувшись на ступенях, потому что сформулировала в запале мысль, истинный смысл которой до конца осознала не сразу. Он был ужасен. Впервые в своей жизни она позволила себе в таких выражениях подумать об отце, но главное и самое ужасное заключалось в том, что это и было абсолютной истиной в конечной инстанции.

Открытие это настолько опустошило Лену, лишив ее последних сил, что отступила даже бессонница. Она едва добрела до постели и, уже проваливаясь в глубокое тяжелое забытье, все же успела подумать: «Нет, оставлять все это им нельзя. Теперь я понимаю все, значит, я и должна действовать. Только я».

Она уже не видела, как темно-синие поносы света, неслышно струясь, вползли в комнату сквозь неплотно задернутые занавески – наступил рассвет, предвестник нового дня. Она не знала, что этой ночью закончилось ее пусть тоскливое и горькое, особенно в последние дни, исполненные тяжких страданий, но внешне спокойное существование. Наступал период событий жутких и необъяснимых. Тот, кто планировал и организовывал их кровавое исполнение, словно нарочно медлил, дожидаясь исхода именно этой ночи, чтобы уж потом, ни с чем не считаясь и не давая несчастным, оказавшимся в стремительном водовороте его дьявольских замыслов, и малейшей передышки, вершить свою страшную тризну.