"Антонио Муньос Молина. Польский всадник " - читать интересную книгу автора

башнями обнаружили нетленное тело святой в хрустальной урне, пахнущее
розовой водой и ладаном. Ночью площадь Альтосано кажется какой-то
пограничной бездной, где гуляет холодный ветер, раскачивающий диск света от
единственного фонаря. Этот ветер приносит с пустырей на другой стороне
Махины звук горна, призывающего на молитву у двери пехотной казармы, чьи
только что засветившиеся горизонтальные окна Делают ее похожей на
промышленное здание, возвышающееся на насыпях на окраине города, под
красновато-фиолетовым на западе небом, перед долиной Гвадалквивира,
пересеченной затухающей белизной дорог, ведущих на другую сторону реки и к
деревушкам на склоне горной цепи. Майор Га-лас, недавно получивший повышение
и прибывший в Махину, смотрит на эти белые пятна в синеватой темноте из окна
своей спальни в офицерском корпусе, поднимая утомленные глаза от книги,
которую он уже не сможет читать, если не зажжет свет. Он глядит на лежащую
на столе закрытую книгу и пистолет в черной кобуре, сжимает зубы и закрывает
глаза, спрашивая себя, что должен чувствовать умирающий человек, сколько
минут или секунд длится всепоглощающий страх. В саду моего отца дядя
Рафаэль, дядя Пепе и лейтенант Чаморро часто говорили о нем, и меня
очаровывало это звучное и необычное имя, которое могло принадлежать только
придуманному человеку, несуществующему герою - такому, например, как Зеленый
казак, Михаил Строгов или генерал Миаха. Майор Галас в одиночку расстроил
заговор мятежников, как рассказывал дядя Рафаэль, глядя на нас своими
маленькими слезящимися глазками: в ту душную ночь он поднял пистолет перед
всем построившимся полком и выстрелил в грудь лейтенанту Месталье, а потом
сказал спокойно, потому что никогда не повышал голоса:
- Если среди вас остался еще хоть один предатель, пусть сделает шаг
вперед.

Меня особенно волнует сейчас это имя, которое я не слышал и не
произносил с самого детства, и много лет спустя я вижу его, бывшего майора
Галаса, по-прежнему погруженным в то самое статичное время, где живые и
мертвые кажутся одинаковыми тенями. Я вижу, как он, высокий, немного
сутулый, в пальто и шляпе, с бабочкой вместо галстука, спускается по широкой
безлюдной улице - сейчас проспект Восемнадцатого июля, где давно срубили
большие каштаны, на которых в апреле по утрам птицы устраивали свои
концерты. Я вижу, как ноябрьским или декабрьским вечером он медленно, без
желания и ностальгии, подходит к казармам и останавливается неподалеку,
услышав призыв на молитву. Он понимает, что остановился, подчиняясь
автоматическому импульсу молодости, и готов вытянуться по стойке "смирно" и
отдать честь, будто не минуло тридцать семь лет, будто не прошло полжизни с
тех пор, как он уже не носит форму и больше нет Родины и Республики,
нуждающихся в его верной службе. Продолжая свою прогулку, он уже не идет
вперед, боясь не абстрактной грусти, а необъяснимого и безутешного рыдания,
поворачивает назад, и холодный ветер хлещет его по лицу, обнаруживая
выступившие на глазах слезы, и я вижу, как он медленно поднимается к хорошо
освещенным центральным улицам, куда не доходит ни сильный зимний запах
плодородной земли, ни шум ручьев, текущих рядом с дорогами, скрытыми под
сорняками и тростниковыми зарослями - такими глубокими, что страшно даже
приблизиться к ним, - к этой бездонной чаще, где иногда шевелились невидимые
крысы или змеи, которых воображение, особенно ночью, превращало в кайманов и
тигров, питонов и кровожадных людей-лошадей. Но на дорогах с полей уже почти