"Фантастика, 1984 год" - читать интересную книгу автора (Сборник)

ЮРИЙ МОИСЕЕВ ПРАВО НА ГИПЕРБОЛУ

– Господи, твоя воля, еще одного привезли! - с досадой воскликнул дежурный поста Эмоциональной службы № 987, ототкладывая в. сторону любимую газету “Вечерний звон” и прислушиваясь к невнятным возгласам и возне в коридоре. Дверь распахнулась, и на середину комнаты, явно за счет милосердно сообщенного ему ускорения, стремительно вылетел немолодой грузный мужчина с выпуклыми глазами, перекошенными склеротической яростью, и деликатным чубчиком, сбившимся с определенного судьбой места.

– Возмутительно! - кинул он дежурному, отдуваясь. - Не успел я в своей речи употребить всего три эпитета и одну гиперболу, как ваши сотрудники стащили меня с трибуны. Это неслыханный произвол!

– Вы продолжаете преувеличивать, - хмуро сказал дежурный, подавая задержанному упавшую шапку.

– Профессор международного права Фильдекосов, - представился арестованный и, слегка наклонившись, доверительно добавил: - В отставке.

– Капитан Иванов.

– Очень приятно! - с автоматизмом воспитывавшихся людей в один голос проговорили они и приступили к делу: один - обвинять и не верить ни одному слову задержанного, а другой - оправдываться и доказывать свою правоту, зная, что ни одному его слову не поверят.

– Вы должны были бы, профессор, подавать пример другим гражданам, будучи юристом… пм… в отставке, а вы сами нарушаете.

– Капитан, это сплошное недоразумение. Ну посудите сами. Всего три эпитета и одна гипербола! Кому они могли принести ущерб?

– Он ничего не понимает! - возмущенно воскликнул один из сопровождавших. - Надо заставить его пересдавать права на публичное выступление.

– Спокойно, сержант Петров. Я уважаю ваше профессиональное право на волнение, но им не следует злоупотреблять. Доложите обстоятельства дела.

– Слушаюсь, капитан! - вытянулся тот. - Во время юбилейного торжества в честь академика Пташечкина задержанный употребил следующие выражения… Одну минуту… - Сержант начал поспешно перелистывать записную книжку.

– Не трудитесь, - брюзгливо буркнул задержанный. - Я употребил, говоря о роли академика Пташечкина, слова “гениальный:”, “талантливый:”, “эпохальный” и гиперболу “корифей мировой науки”.

– Вы совершили большое преступление, - грозно вымолвил капитан, даже побледнев от негодования.

– Я понимаю, - уныло ответил Фильдекосов,-и признаю, что бессовестно солгал во всех четырех случаях. Но полагаю, смягчающим обстоятельством можно считать то, что я выступал перед коллегами, которые, разумеется, не поверили ни одному моему слову, уважительно промолчав из вполне понятной профессиональный солидарности. Пусть даже и неверно истолкованной, - жалобно добавил он, поняв по глазам капитана, что его аргументация неубедительна.

– Да, но там были и студенты, - вставил сержант.

– Это возмутительно в конце концов! - Профессор вскочил со стула и яростно накинулся на оторопевшего сержанта. - Как вам не етыдно, молодой человек, - кричал он, потрясая кулаками, - говорить о том, о чем вы не имеете совершенно никакого представления! - Он неожиданно зарыдал. Глотая слезы вместе с водой из стакана, который поспешно подал ему капитан. Профессор бормотал: - Вы думаете, почему я вышел в отставку? Почитайте-ка с мое лекции современным молодым людям. Как я ни воздерживался от эпитетов, гипербол и других украшений речи…

– Попрошу не забываться! - строго одернул его капитан.

– Простите, я оговорился. Как ни старался, я невольно время от времени переходил установленные границы. Если на Ученом Совете меня критиковали довольно снисходительно, то студенты не прощали. Когда я смотрел с кафедры на всех этих молокососов, я видел в них своих судей, беспощадных судей. Они переставали верить в то, что я говорил. Я видел в их глазах ледяное недоверие, безжалостное презрение, в лучшем случае, безразличие. Поэтому я решил вовремя устраниться.

– Но неужели вы не признаете внутреннюю логику и справедливость законов о публичных выступлениях?

– Да, признаю, но только умом, а сердцем не могу - это сильнее меня.

– В таком случае я вынужден настоятельно рекомендовать вам воздерживаться от каких бы то ни было трибун. Это ваш первый привод в Эмоциональную службу?

– Да, первый, - пробормотал профессор.

– Прекрасно, но чтобы он был и последним, я обязан вновь ознакомить вас с Законом о публичных выступлениях. Располагайтесь поудобнее и прошу быть внимательным. Настоящий Закон, - почти наизусть начал капитан, расхаживая по комнате, - принят Советом Мира и распространяется на все континенты и острова, на все города и поселения Земли, за исключением вновь осваиваемых, особо опасных планет. История нашей цивилизации с совершенно беспощадной убедительностью доказывает опасность каких бы-то ни было преувеличений, каких бы то ни было даже самых малейших отступлений от правды. Иногда говорят, что у каждого народа, каждого человека, каждого века - своя правда. Это тяжкое заблуждение. Есть правда человека свободно жить, свободно верить и свободно высказывать свои сомнения, если это не угрожает непосредственной гибелью жизни и достоинству другого человека. И свобода и правда неразделимы. Самое опасное и для общества в целом, и для отдельного человека - фанатически, не рассуждая, уверовать в какую-то доктрину, какой- бы привлекательной она ни казалась. В кровававых войнах, через которые прошло человечество, погибли миллионы людей, защищая, как правило, совершенно вздорные идеи. Погибли потому, что находились почти под гипнотическим влиянием фанатиков - самых гнусных существ, когда-либо населявших Землю.

На первых стадиях многих всепланетных трагедий зловещую роль играли и публичные выступления фанатиков, как устные, так и печатные. Мелодраматическое преувеличение одних и трусливое умолчание о других фактах смещало реальную оценку любого события. И благородство или низость конечных целей не имели никакого значения. Отступление от правды делало низкую цель еще более преступной, благородная же цель становилась преступной. И так называемое единомыслие, которое достигалось в результате обмана, - не больше, чем мираж, вызванный страхом, апатией или же массовым психозом. Там, где начиналась тайна, начиналась ложь. Там, где начиналась ложь, начиналось преступление. Это единственная непреложная правда, выстраданная многими поколениями людей.

Человек драгоценен своей индивидуальностью, своим бесконечно индивидуальным опытом, драгоценен тем, чем он отличается от других людей. Если же он такой, как другие, то он простое повторение. И тогда - зачем он? Причем это не простое повторение, а возможное ослабление человечества, уменьшение его шансов, если не победить, то выстоять в потенциальном столкновении с гипотетической инопланетной сверхцивилизацией. Эта проблема, вероятнее всего, окажется статистической, а итог мы можем узнать слишком поздно для нас, землян.

Кроме того, поиски единомышленников, потребность в обращении инакомыслящих - это недостойная слабость, и, если это носит слишком настойчивый характер, несомненный признак ущербности психики. И цивилизованное общество обязано всеми силами бороться с этим. Наша цивилизация - союз гордых, сильных, свободных, разных рас. Каждая раса - союз гордых, сильных, свободных, разных людей.

Человека сделало человеком Слово- Мысль, которой он впервые обменялся с другим человеком. С этой точки зрения Слово - величайшее благо. Но оно может стать и величайшим злом. Поэтому обращение к эмоциональному миру человека необходимо поставить под контроль общества, чтобы исключить нарушение законов разума.

Исходя из этих предпосылок Совет Мира постановляет: - считать преступлением против человечности возбуждение неуправляемых эмоций как в больших массах людей, так и у отдельного человека; - обязать ораторов выступать спокойно и аргументированно; - запретить употребление в речах эпитетов, гипербол, метафор и т. д.; - ввести периодические экзамены на право публичных выступлений.

Капитан устало провел ладонью по лицу, словно смахивая накопившееся раздражение, остановился перед сидящим в унынии профессором и негромко спросил:

– Достаточно убедительны для вас, достаточно доказательны положения этого Закона?

– Разумеется, да! - поспешно откликнулся тот.

Капитан в раздумье смотрел на него и медленно, словно размышляя вслух, сказал:

– А как вы полагаете, профессор, насколько справедливо соображение о том, что обращение к эмоциональному миру человека всегда означает своеобразное признание в бедности, недостаточности логических аргументов? Ведь можно было бы предположить в качестве рабочей гипотезы, что эмоции просто выполняют роль фона, который придает особую достоверность точным фактам? Какой-то писатель прошлого задорно утверждал, например, что правда для вящей убедительности должна быть сдобрена известной порцией лжи.

Профессор с опаской, исподлобья взглянул на капитана, помялся и наконец решился:

– Мне всегда казалось, заметьте, я не утверждаю этого, что разум человека далеко не всегда может принять доводы логики, самые стройные и обоснованные выводы. Для этого нужно, чтобы человек находился в определенном настроении, которое можно вызвать, обратившись к его сердцу.

– Но ведь это означает, что в принципе возможно возникновение атмосферы, когда человек примет совершенно алогичные доводы и уверует в самые вздорные вымыслы.

– Трудно надеяться на безошибочный труд. Как говорили древние, путь к -звездам лежит через тернии.

– Над вами, профессор, странную для нашего времени власть имеют все эти так называемые крылатые мысли. Вам не кажется, что эти расхожие стандарты - это шоры, подсказка, догматы веры, стремление навязать будущему рецепты прошлого. А ведь недаром потерпела такой сокрушительный крах старая система образования, когда школьников накачивали фактами, вместо того чтобы научить мыслить самостоятельно, научить учиться.

– Да, но учиться можно только на основе прошлого опыта.

– И в значительной мере только опыту прошлого, - мягко сказал капитан. - Но вернемся к юбилею академика Пташечкина. Скажите, откуда возникает это настойчивое стремление к драматическим преувеличениям? Человек честно, творчески работал в избранной им области науки, прожил интересную жизнь, но приходит его юбилей, и просто уму непостижимо, что говорится о его гениальности, одержимости, некой, видите ли, самоотверженности, бесконечной жертвенности, прямо-таки патологическом альтруизме. Не кажется ли вам, профессор, что это даже не очень тонкая форма проверки человека на устойчивость к бессовестной лести, что это практически унижение человека?

– Мне ваша аргументация, капитан, представляется чересчур парадоксальной, и простите, несущей немалый заряд эмоциональности, которую ваша служба пытается как беса изгнать из человека.

– Что ж, пожалуй, - нехотя улыбнулся капитан, - но это уж издержки профессии.

Их прервал настойчивый стук в дверь. На пороге появился величественный даже не старик, а именно старец, с седыми, ударяющими в желтизну кудрями до плеч и горделиво возносящейся над бренностью мира лопатообразной бородищей. Вид его был бы вполне респектабелен, если бы не красноречивые лица двух патрульных, которые ввели старца в приемную, и некоторая небрежность в его туалете - по-видимому, следы избыточной независимости при задержании.

Профессор в растерянности поднялся и еле вымолвил: - Академик Пташечкин? Вы?…

– Капитан, - начал один из патрульных, - академик Пташечкин в ответной речи на своем юбилее, продолжавшейся сорок пять минут, не только с видимым удовлетворением принял преувеличенные славословия в свой адрес, но и выразил явную готовность дополнить своих коллег. В частности, он сказал…

Капитан остановил его досадливым жестом и, со вздохом взглянув на отложенную газету, предложил задержанным сесть, раскрыл брошюру с текстом Закона и монотонно начал:

– Настоящий Закон принят Советом Мира и распространяется на все континенты и острова, на все города и поселения Земли, за исключением вновь осваиваемых, особо опасных планет…