"Ги де Мопассан. Задвижка" - читать интересную книгу автора

был выслушать всех остальных, поднялся.
- Ну, а теперь, когда мы вдоволь нахвастались, - сказал он, - я хотел
бы поведать вам не о последнем, а о первом своем похождении; я разумею
первое любовное приключение в моей жизни, первое падение (ибо это падение) в
объятиях женщины. О, я не собираюсь описывать мой... как бы это сказать?..
ну, самый первый мой опыт. Нет! Первый перепрыгнутый ров (я говорю "ров" в
смысле фигуральном) не заключает в себе ничего интересного. Обычно он
грязен, и поднимаешься оттуда немного испачканный, лишившись еще одной
прелестной иллюзии, испытывая смутное отвращение и легкую грусть. Реальная
сторона любви, когда впервые соприкасаешься с ней, слегка отталкивает; в
мечтах она представлялась совсем иной, - более нежной, более утонченной. И у
вас остается моральное и физическое ощущение тошноты, как бывает, когда
случайно попадаешь рукой во что-нибудь липкое и нет воды, чтобы помыться.
Сколько ни оттирай - это остается.
Да, но как легко и быстро к этому привыкаешь! Уверяю вас, что это так.
И все же... все же я лично всегда сожалел, что не мог дать совет творцу в
тот момент, когда он был занят разрешением этого вопроса. Что именно я
придумал бы, право, не знаю, но уверен, что устроил бы все иначе. Я
постарался бы скомбинировать это более приличным образом и более поэтично, -
да, именно более поэтично.
Я нахожу, что господь бог проявил себя поистине слишком... слишком...
натуралистом. Его изобретению не хватает поэзии.
Так вот я хочу рассказать вам о моей первой светской женщине, о первой
светской женщине, которую я соблазнил. Виноват, я хотел сказать, которая
меня соблазнила. Ведь на первых порах это мы попадаемся в ловушку, тогда как
позже... впрочем, и позже то же самое.
Это была подруга моей матери, но все еще прелестная женщина. Подобные
создания бывают невинны обычно только по глупости, когда же они влюбляются,
то доходят до бешенства. Нас обвиняют в том, что мы их развращаем. Ничего
подобного! С ними всегда выходит так, что погоню начинает не охотник, а
заяц. О, у них такой вид, что они совсем тут ни при чем, но, поверьте, они
очень даже при чем; они незаметно вертят нами, как захотят, а потом упрекают
нас в том, что мы их погубили, обесчестили, опозорили, и все что угодно!
Та, о которой я говорю, несомненно питала безумное желание быть
опозоренной мною. Ей было лет тридцать пять, мне же только пошел двадцать
третий год. Я столько же помышлял о ее совращении, сколько о том, чтобы
сделаться траппистом. Но вот однажды, когда я, придя к ней с визитом, не без
удивления рассматривал ее костюм, утренний пеньюар, довольно-таки
открытый, - открытый, как вход в церковь, когда звонят к обедне, - она взяла
мою руку, сжала ее так, как они сжимают в подобные минуты, и с замирающим
вздохом, одним из тех вздохов, которые идут из самой глубины существа,
сказала мне:
- О! Не смотрите на меня так, дитя мое!
Я покраснел, как помидор, и, конечно, оробел еще больше обычного. Мне
очень хотелось удрать, но она держала меня за руку, и держала крепко. Затем
положила мою руку к себе на грудь, на пышную грудь, и промолвила:
- Слышите? Чувствуете, как бьется мое сердце?
Разумеется, оно билось. Я начинал кое о чем догадываться, но не знал,
как приняться за дело, с чего начать. С тех пор я сильно изменился.
Так как я стоял все в той же позе - одна моя рука была прижата к пухлой