"Даниил Лукич Мордовцев. Сидение раскольников в Соловках (Историческая повесть) " - читать интересную книгу автора

Христову; или передавили, или в студеном море, что щенят, перетопили? Нету
чу? Дай-то Бог. А коли нету, именем Божием заклинаю вас: претерпим зде
мало от никониан, претерпим и кнут, и огнь, и костей ломание, претерпим
миг един смертный, яко молния краткий, да Бога вечно возвеселим и с Ним
вместе возрадуемся. Ныне бо в зерцале гадания, тамо же, за гробовой
доской, за костром, за виселицей, лицом к лицу Его, света нашего, узрим.
Ныне нам от никониан огнь и дрова, земля и топор, нож и виселица, могила
без савана, похороны без ладану; вместо пения "плачу и рыдаю" кричание и
рыдание секомых и пытаемых, вопление жен и детей, гугнение урезанных
языков; там же ангельские песни и славословие, хвала и радость, и честь, и
вечное ликование в царских венцах. Яра ныне зима, ох яра, студена, но
сладок тамо и тепел рай; болезненно терпение, но блаженно восприятие. Того
для да не смущается сердце ваше: и я здесь, миленькие мои светы, в земле
скачу и ликую, что собачка на цепи: близко венец царский, вот-вот рукою
достаю. Так-то, светы. Всяк верный не развешивай ушей, не раздумывайся,
гляди со дерзновением во огнь, в воду, в яму глубокую, против ядра и
пищали, иди и ликуй, и скачи: под венец идешь, на царство. И его-то,
нашего батюшку-царя, тишайшего миленького света, нашего "свете тихий",
они, сатанины сыны, смутили. Да добро! Его сердце в руце Божией: сам Бог
ему персты сложит истово и светлы оченьки ему откроет. Любо мне, радостно,
светики мои, что вы охаете: "Ох! Ох! Ох! Как спастися? Искушение прииде!"
Чаю су ох, да ладно так, ладнехонько: а вы, светы, меньше спите, убуждайте
друг друга, вас много, кричите до Бога, услышит за тридевять земель,
увидит за синими морями за окиянами: у Него чу очи не наши, всевидящи. А я
играю, в земле сидя, что сурок зимой, плещу руками, звеню цепями, то гусли
мои звончаты, аки райская птичка веселюсь, а меня едят вши, добро! Пускай
их! Меньше червям останется. Пускай, реку, диавол от сосуды своими
погоняет от долу грязного сего к горнему жилищу и в вечное блаженство
рабов Христовых. Идите же ко Христу, светы мои. Приношу вас и себя в
жертву Богу живу и истинну. Богу животворящу мертвыя и сожженныя в золу.
Сам по Нем аз умираю и вам того желаю. Станем же добре, станем твердо. Аще
не ныне - умрем же всяко, а из нас, что из зерна горушна, вырастут тьмы
тем. Помяните первых христиан. Ныне что! Ныне игралище, шутки, широкая
масленица нам: нас жгут и вешают в одиночку, а тогда, светы, посекали
секирами во главу по сорока тысяч, топили в озерах по полутретьи до
четверты тысяч, жгли без числа, что лес. А что взяли! Из двунадесяти
апостол стали тьмы тем верующих. Тако и из нас. Сожгут одного из нас, что
золы-то выйдет! А та зола, светы мои, семя новое: сколько золинок, праху
сего от сожженного тела, пустят по свету, столько новых верных вырастет из
тех малых золинок. Отрубили у кого голову, ино та голова зерном стала, и
отродится то зерно из могилы сам-сот, сам-тысяч: ни едина рожь так не
родит, ни ячмень, как голова мученика. Это верно, други. Посеки один дуб,
ан сто дубков пойдет от корня. Так-ту! Вон меня еще не посекли, аз еще
расту, старый дуб, а из меня уж вырос во какой молодой дубок. Терентьюшко
млад, что к вам сие мое писание принесет, коли Господь сподобит. А был он
стрелец московский, караульщик мой, и замкнуты мы с ним здесь в
Пустозерске, что собаки на одной цепи, в яме жили, да Христос среди нас. А
теперяна! Как познал прелесть света и мое тюремное веселие, из тюремщика
сынком мне миленьким стал".
- И-и! Хитер су, вор Терешка! - дергал Спиря Исачка за полу,