"Даниил Лукич Мордовцев. Сидение раскольников в Соловках (Историческая повесть) " - читать интересную книгу автора

немец, и звали его Каролусом Каролусовичем. Каролус Каролусович тоже
пришел полюбопытствовать, по какому случаю такой собор в монастыре. Вместе
с ним и с семейством архангельского купца Неупокоева, приехавшим
поклониться соловецким угодникам, вышла к собору и "аглицкая" немка
мистрис Пристлей, давно жившая в Архангельске со своим мужем, агентом
одного лондонского торгового дома мистером Пристлеем, и известная всем
архангельцам под почетным титулом "аглицкой немки Амалеи Личардовны
Простреловой". Это была высокая сухощавая женщина с розовыми щеками,
белыми и выдающимися, как у кролика, зубами и глинистыми, как перья у
голубя "в штанцах", волосами. Амалея Личардовна приехала в Соловки просто
из любопытства, посмотреть на это московитское, как ей казалось,
Уэстминстерское аббатство. В долгое пребывание в Архангельске она
порядочно выучилась говорить по-русски и была особенно хорошо знакома с
женою Неупокоева и его дочкою, семнадцатилетнею девушкою Оленушкою, с
которыми теперь и пришла посмотреть на монастырское сборище и послушать,
что там будет.
Когда они пришли к сборищу, то увидели, что какой-то широкоплечий, с
сросшимися бровями стрелец, это был Кирша, подал архимандриту Никанору
свиток с висевшею на шнурке черною печатью, а тот, развернув свиток и
повертев его в руках как что-то такое, которое не знаешь с которого конца
и начать, передал в руки сухому монаху с лицом мурина, грамотею Геронтию.


Геронтий развернул свиток, нагнулся к печати, как бы обнюхивая ее,
выпрямился, как смоленый шест, кашлянул словно из бочки и тоже словно бы
из бочки начал что-то читать. Сначала ничего нельзя было разобрать, кроме
отдельно выкрикиваемых слов: "сие наше", "со-со-соборное послание", "и
завещание", "передаем и повелеваем неизменно хранити", "и по-и поко-и
покорятися святей во-восточней церкви..." Далее отец Геронтий овладел
трудностями дьяческой с завитками каллиграфии, и из бочки потекли плавно
страшные слова:
- "Аще ли мя кто не послушает повелеваемых от нас и не покорится
святей восточней церкви и освященному собору или начнет прекословити и
противлятися нам, - гремело на весь черный собор, - и мы такового
противника, данною нам властию от святаго и животворящаго Духа, аще будет
от освященнаго чина, извергаем и обнажаем его всякаго священнодействия и
благодати, и проклятию предаем..."
При слове "проклятие" сдержанный ропот прошел по собору. Все груди,
по-видимому, тяжело дышали. Все усиленно, мучительно-напряженно
вслушивались в читаемое и едва ли многое понимали: понимали только одно -
"проклятие"; кто-то кого-то проклинал... Кого же, как не их, черную
смиренную братию, братию рядовую, служек и трудников? А за что? Вон какие
мозоли они понатерли на своих грубых ладонях, работая на святых угодничков
Зосим-Савватия... А их проклинают... Трудно дышит братия, слышно даже это
усиленное дыхание... Иные не то скорбно, не то укоризненно качают
поникшими головами...
У отца Никанора ходенем ходят большие брови, а лицо все более и более
краснеет. Старец Протасий, оглядывая исподлобья черную братию, глубоко
вздыхает. Один Исачко-сотник косит своими глазами на Киршу-стрельца и как
бы хочет сказать: "А попробуй, мы те покажем Кузькину мать..."