"Даниил Лукич Мордовцев. Видение в Публичной библиотеке (Исторический сон) " - читать интересную книгу автора

человеческих, гениальных, умных и - увы! глупых. Только извне в это тихое
пристанище смерти и бессмертия доносятся неясные отзвуки жизни. То
задребезжит нетерпеливый звонок конки, то прогромыхает по глухому торцу
извозчичья карета, отзовется где-то гармоника, и опять все тихо. На
карнизах, за окнами, голуби хлопают крыльями об стены и гнусливо воркуют.
То прорежет воздух резкий писк стрижей - и словно растает в этом же
воздухе.
Как тихо, как хорошо, как задумчиво работается среди этого могильного
уединения, летом, в нашем драгоценном книгохранилище! Только тот, кто
работает в нем летом и - раздумывался над отошедшею в вечность жизнью и
мыслью людей, имена, чувства, деяния и помыслы которых как бы замурованы,
словно египетские мумии в катакомбах, в этих бесконечных рядах массивных
шкапов и витрин, только тот поймет чистые наслаждения, даваемые душе этой
работой, а иногда и жгучую, обидную тоску о том, что все это, отошедшее в
вечность, должно было бы быть не тем, чем оно было...
Удар крыльев голубя о стекло выводит седую бороду из задумчивости. Он
встает и разминает окоченевшие от продолжительного сидения члены.
Влево, в мраморном кресле, с обращенным к западу бледным лицом
покоится мраморный старик. Нервное, худое, высохшее до костей лицо его
глубоко задумчиво и глубоко скорбно, до того скорбно, что оно кажется
перекошено от злобы. Но это не злоба, а скорбь, беспросветная, безнадежная
за все человечество скорбь.
Седая борода тихо, как-то робко приближается к мраморному старику,
сидящему в глубоком мраморном кресле. Костлявые худые руки с тонкими и
крючковатыми, словно когти хищной птицы, пальцами, кажется, бессильно
впились в мрамор ручек кресла да так и окаменели в своем бессилии. Худое,
остроконечное и ссохшееся, как у Агриппины-старшей, лицо вытянуто вперед,
словно старик, что-то созерцая, вслушивается во что-то, что не от мира
сего, но и от этого именно мира. Белки мраморных глаз кажутся белками
слепого, который прислушивается к работе своего собственного мозга,
заключенного под этим мраморным черепом. Жидкие, тонкими прядями волосы
обрамляют покрытый резкими морщинами гениальный лоб. Голову охватывает
узкая ленточка, ну, сущая Агриппина-старуха! Тонкие губы до того ввалились
в беззубый рот и до того сжаты, что, кажется, деснам больно, хоть они и
мраморные. Жестко сидеть старику, уж он слишком долго сидел на своем веку,
бичуя зло и глупость человеческую, издавая книгу за книгой, которые, как
беспощадная артиллерия, пробивали брешь за брешью в отживших, но все еще
крепких, как стены пеласгийских построек, человеческих ложных верованиях,
и под него подложили мраморную подушку, чтобы ему не жестко было сидеть и
громить старые стены человеческой глупости.
Седая борода остановилась в немом созерцании перед этим страшным
стариком.
На мраморном крыле кресла глубоко прорезаны резцом скульптора слова:

Houdon, fecit*, 1781

"Так вот ты где, могучий фернейский отшельник. Как ты стар, и худ, и
беспомощен. А не мощным ли дыханием этого беззубого старушечьего рта ты
затушил костры инквизиции, пылавшие столько столетий и приносившие
кровавые гекатомбы тому доброму Богу, который весь был кротость и