"Юнна Мориц. Быть поэтессой в России труднее, чем быть поэтом (Эссе) " - читать интересную книгу автора

эстетическую систему, которая стала мерилом творческой этики для русской
поэтессы.
...Титаническая капля вечности в недрах человеческой жизни - не от нее
ли рождается ритм и колотится, как сумасшедшее, сердце Поэзии? ("Ты -
вечности заложник у времени в плену".)
Весьма почтенные мужи, даже иной "патриарх" современной лиры, кифары,
лютни, мандолины, гитары и баса, они так любят порой восклицать:
- Ах, это же настоящий поэт, а не поэтесса! Какой мужской ум, какой
сильный и цельный характер! (И прочие баналы в том же духе.)
Тут я просто помираю от смеха! Так хочется шепнуть на ухо
самовлюбленному, искусному, коварному льстецу: "Вам чертовски повезло! Вы
даже сами не знаете, какой вы баловень судьбы! Ведь вы уцелели в "первых
рядах", а также "вошли в число". Но страшно подумать - что было бы, если бы
со всеми своими стихо-книжками вы стали бы вдруг поэтессой?! Вам никогда не
простили бы салонное ваше жеманство и пользительный конформизм. Глупо, мой
братец, похваливать поэтесс в России за то, что они - поэты. Не хвалите
небесную птицу, что она, мол, летает, как самолет".
И пошла-понеслась мода на такой "четвертый сорт" похвалы, вопиющей,
однако, громче всего о полной глухоте и абсолютном непонимании проблемы
"русский поэт" - "русская поэтесса".
От этой награды - быть поэтом, а не русской поэтессой - отказываюсь в
пользу нищих духом. В пользу проглоченных и выплюнутых, морально
контуженных.
Мой пароль - глаголы женского рода, и я вхожа туда, где моя жизнь и
душа - между молотом и наковальней, между Сциллой и Харибдой, между
гармонией вечного и демонизмом сиюминутного. "Вот моя деревня, вот мой дом
родной, вот качусь я в санках по горе крутой", - как сказал бы поэт из
букваря, по которому я училась в раннем детстве.
У страхов есть одно, самое страшное, свойство - они от страха
сбываются. Отвага и честь - единственный способ этого избежать, а все
остальные способы (например, притаиться и ждать, приручить, одомашнить свой
страх, кормить его из ладони, желать от него похвал за такое хорошее
поведение!) только увеличивают количество и качество реальных угроз. Поэтому
нет у нас выбора, кроме отваги и чести. Русская поэзия предлагает судьбе и
личности русской поэтессы всего и только два приговора: сильным - тяжкий,
слабым - легкий. И лучше не говорите, что якобы я называю белое черным,
предпочитаю черное белому, вижу все в мрачном свете, усложняю простое,
драматизирую обыденное ("Самая великая драма - самый обычный день" - Эмили
Дикинсон.)
От самого белого бывает черно в глазах (например, от чистого листа!), а
сквозь самую черную толщу нашего незнания и неведения сеется иногда
ослепительно ясный свет поэтической сути. Где же еще блуждать и обретаться
свету, как не во тьме? И какой глупец зажигает свой свет, когда все уж ясно
и видно, ясновидно?
Однако в XX веке вдруг оказалось, что гораздо легче блеснуть роскошью
знаний и опыта, нежели вообразить и обвести чертой гигантскую область
неведомого, непостижимого для роскоши наших знаний и опыта. И даже
ослепительно освещенный тупик (пусть он трижды рай!) - безнадежнее в нашем
деле, в искусстве, чем самый темный лабиринт с расставленными там ловушками
и легендарными кознями.