"Тони Моррисон. Не бойся (= "Жалость")" - читать интересную книгу автора

крепко-накрепко друг к дружке прилаживаемся, сплетясь руками. Вони коровьих
лепешек не чуем - лепешки мерзлые, да и дышим мы в глуботе, в мехах. А
летом, когда спим в гамаках и донимает гнус, Лина стелет в прохладном месте
ложе из пахучих веток. Ты-то всегда не любил гамак, постоянно спал на земле,
даже в дождь, когда Хозяин предлагал ночевать на сеновале. Вот и Горемыка
больше у очага не спит. А мужчины, что помогали тебе, Уилл и Скалли, ни разу
не оставались у нас на ночь: этого не одобряет их господин. Помнишь их, как
они не хотели слушать твоих повелений, пока им не приказал Хозяин? Он мог им
приказы отдавать, потому что получил их в обмен на землю, которую сдал
внаем. Лина говорит, что Хозяин здорово наловчился - получать не давая. Я
знаю, так оно и есть, вижу подобное постоянно. Как тогда: я смотрю, мать
слушает, младшенький на бедре у ней примостился... Оказывается, Сеньор
Хозяину задолжал, а платить-то нечем. И Хозяин запросил взамен женщину, но
без дитя мелкого, тогда квиты. А минья мэй давай его упрашивать:
мальчонка-де у меня грудной! Возьмите девочку, говорит, дочерь мою возьмите.
Меня, значит. Хозяин согласился, скостил долг. И когда табачный лист
развесили сушиться, святой отец посадил меня на паром, потом на шкуну, потом
на росшиву - впихнул между своими коробами с книгами и съестным. На второй
день напал лютый холод, я радовалась, что на мне плащ, хотя тонковат. Святой
отец велел сидеть и с места не сходить, а сам пошел в другой конец судна.
Тут ко мне подходит какая-то женщина, говорит: встань. Я встала, а она
возьми да и сдерни у меня с плеч единственную утепличку. Потом забрала мои
помоечные туфли. И ушла. Святой отец аж красный стал, когда узнал, что
стряслось. Кинулся узнавать, спрашивать, кто и что, да куда там! В конце
концов раздобыл тряпок (там парусиновые лоскуты валялись) и обернул мне
ноги. Так я узнала, что, не в пример тем местам, где жили мы у Сеньора,
здесь священники не в чести. Когда святой отец обратился за подмогой к
кормщику, тот только в море плюнул. А падре добрый человек, я таких за свою
жизнь больше и не встречала. Когда сюда приехала, подумала: вот - про это
место он и говорил, упреждал. Про смертный холод в аду, предваряющий вечное
пламя, на котором грешники бултыхаются в котлах и на противнях жарятся. Но
сперва всегда лед, - говорил он. И когда я увидела, как этот лед ножами
свешивается с крыш и ветвей, когда почувствовала, как седой воздух обжигает
лицо, я точно убедилась, что скоро грядет огонь. Потом Лина, на меня глядя,
посмеивалась, укутывая меня для тепла. Хозяйка же смотрела в сторону. Да и
Горемыка не очень-то рада была меня видеть. Только рукой мотала у лица,
будто ей осы досаждают. Она вообще странная, а Лина сказала, что у нее опять
будет ребенок. Причем невесть от кого, и Горемыка тоже не говорит. Уилл и
Скалли только хохокают и отнекиваются. Лина склоняется к тому, что это
Хозяин постарался. У нее, говорит, есть причина так думать. Когда я
спросила, что за причина, она сказала: ну, он же мужик! Хозяйка молчит. Я
тем паче. Но мне тревожно. Не для того, что придется работать больше, а
просто матери с их вечно голодными детьми меня смущают. Завидущи да бесстыжи
больно. Всегда-то они поднимут их, меня покажут и что-то им на ушко шепчут.
Сама говорит про меня что-то важное - говорит, а сама рукой мальца своего
заслоняет.
В волнах прибоя показался человек, он осторожно переступал с песка на
камень, с камня на песок, двигаясь к берегу. Туман, накат Атлантики и вонь
гниющих водорослей накрывали бухту и мешали идти. Он слышал, как хлюпает в
сапогах, но не видел ни рук своих, ни сумы с поклажей. Когда прибой остался