"Андрэ Моруа. Наполеон, Жизнеописание " - читать интересную книгу автора

Однако в конечном счете верил он только в силу. "Править можно только
шпорами и сапогами". Потому-то он и был единственным человеком, носившим
военную форму в дворцовых залах. Короткие брюки и шелковые чулки прививают
манеры. Фрак порождает куртизанов.
Женщины, погубившие стольких монархов, имели на него мало влияния. В
них не было недостатка, и иные были очень красивы, как, например,
мадемуазель Жорж, - ведь стоило ему только пальцем поманить, и они
оказывались в его постели. Но пока они раздевались, он изучал донесения;
покончив с объятиями (а то и не начав), выпроваживал их вон. Его истинным
наслаждением была работа. Он отдавался ей до двадцати часов в сутки и
никогда не проявлял признаков усталости.
За длинным подковообразным столом Государственного Совета он был
счастлив. Окруженный государственными деятелями, он знал, как их
использовать, чем соблазнить. Он "выжимал соки", вытягивал из каждого все,
что хотел узнать. Он обладал быстрым, всесторонним умом, большой трезвостью
мышления, не питал никаких иллюзий относительно человеческой природы, но
имел две слабости: "У него не было плана", - говорит Стендаль, и это правда.
У Наполеона были планы, причем весьма переменчивые. И вторая слабость:
слишком богатое воображение, отсутствие чувства меры. Строя отдаленные
планы, он слишком увлекается. Мог ли он остановиться? "Делу надо дать первый
импульс, - говорит он. - Потом оно увлекает вас за собой".
Он торжествует непосредственно в данный момент - на поле битвы, в своем
кабинете и особенно в Государственном Совете. Здесь, понюхивая табак, он
импровизирует с наслаждением. Он знает, что говорит легко и хорошо; знает,
что люди незаурядные от него в восхищении. Поэтому он расслаблен, прост,
прямодушен. Все его речи проникновенны. "Общество нуждается в строгом
правосудии; в этом состоит государственная гуманность, иная гуманность
оперная..." "Мы хотим иметь хороших крестьян - в этом залог силы армии; нам
не нужны парни-цирюльники, привыкшие шататься по городским площадям..."
Здесь он позволяет себе противоречить. Так, одного члена Государственного
Совета, сказавшего о законодательном корпусе: "Представители нации - это те,
кого она выбрала, кому она доверяет", император однажды перебил словами:
"Ба! Да это идеи 1789 года". "Нет, cир, это идеи всех времен", - возразил
советник. "Особенно располагали к себе его прямота, простодушие, - пишет
Стендаль. Однажды, при обсуждении своих дел с папой римским, император
сказал: "Вам легко говорить. Если папа мне скажет: "Сегодня ночью мне явился
архангел Гавриил и велел делать то-то и то-то", я обязан поверить".
В своем кабинете ему приятно видеть созданные им самим рабочие
инструменты, спроектированный им самим письменный стол, бухгалтерские книги,
которые он читает "с тем же упоением, что юная девушка - хороший роман",
карты. У него была удивительная способность впитывать информацию и
невероятная память. Великолепно вышколенные секретари тоже были для него
своего рода инструментами; им надлежало молчать, схватывать на лету то, что
он диктует, и потом восстанавливать ход его мысли. Ибо писать он не любил.
Во-первых, почерк его было почти невозможно разобрать; а во-вторых, он так и
писал с орфографией юного корсиканца из Бриеннского училища. Он по-прежнему
говорил "armistice" ("перемирие") вместо "amnistie" ("амнистия"), "rentes
voyagres" (искаж. "пассажирская рента") вместо "viagre" ("пожизненная"),
"enfanterie" (от "enfant" - "ребенок") вместо "infanterie" ("пехота"). Но
написанное под его диктовку безупречно как по прямоте и ясности изложения,