"Андрэ Моруа. Воспоминания (Фрагменты книги) " - читать интересную книгу автора

долю жены писателя; он сообщил мне, что надеется когда-нибудь принять меня
во Французскую академию, и, обратившись ко мне "дорогой мой Андре", затем в
течение часа называть меня "месье".
В крохотной церквушке аббат Мюнье сочетал нас браком и сказал много
хороших и высоких слов о любви, верности и связи искусства с верой. Затем
состоялся праздничный обед, во время которого мы наслаждались обществом
Габриеля Аното, политического деятеля в отставке, историка по роду занятий,
все еще бодрого телом и духом. Обед, по перигорскому обычаю, был обильным и
очень вкусным. Омлет с трюфелями, гусиный паштет и пирог со сливами
вперемежку с шутками и каламбурами Габриеля Аното сделали нашу трапезу
поистине французской. Аббат Мюнье сыпал цитатами из Шатобриана, Жубера и
даже Гете и Шекспира. Симона была очаровательна, разговорчива и блистала
умом; я был горд за нее.
В дневнике Мэри Шелли между замечаниями по поводу прочитанных книг
проскальзывает фраза: "Состоялась свадьба...". Эта сухая сдержанность
понравилась мне; у меня родилось странное желание вплести мою вторую
женитьбу в повседневную жизнь, ничего в ней не меняя. Симона, как и всякая
молодая женщина, мечтала о свадебном путешествии, о нескольких неделях
вдвоем в классической Италии или исполненном неги Марокко. Она, разумеется,
была права, ибо первое соприкосновение двух разных судеб нуждается в
оторванности от привычных мест, связывающих нас с прошлым. Но в результате
какого-то непонятного ослепления я решил, что на следующий день после
свадьбы мы должны отправиться на курорт Андай, где в это время отдыхали мои
дети и их бонна. Мне нечего сказать в свое оправдание, я могу лишь объяснить
мотивы моего поступка. Вероятно, в какой-то момент я начал находить горькое
и мрачное удовлетворение в положении безутешного вдовца, каким я был в
глазах друзей и в собственных своих глазах; я впал в сентиментальный
фетишизм, в котором не было ни мудрости, ни благородства. Возможно, это были
отголоски древнего, как само человечество, культа мертвых, внутренняя
необходимость умиротворить их маны. А мои белые цветы, священные портреты и
поминальные ритуалы являлись лишь завуалированной формой жертвоприношения.
Эта сентиментальность была поначалу естественным выражением
безграничной печали, потом в ней появилось что-то нездоровое и, как писал
Беннетт, гнетуще-таинственное. Живые должны жить среди живых и для живых;
если чтить умерших - похвально и благочестиво, то приносить им человеческие
жертвы жестоко. Одолеваемый беспокойством, раздираемый воспоминаниями,
мучимый невозможностью хранить верность прошлому, я постарался из второй
женитьбы сделать ничего не значащий пустяк; по-видимому, я смутно и наивно
надеялся, что эта новость, сжатая до двух слов, не достигнет печального
царства. По тем же причинам, вернее, из-за того же суеверного страха и
вопреки просьбам моей новой жены я долгое время отказывался говорить ей
"ты", прячась за самые нелепые объяснения; я привез ее в Нейи, в квартиру,
дышащую воспоминаниями о другой женщине, и когда она попыталась отнестись к
моим детям как к своим собственным, я препятствовал их сближению, используя
такие придирки и оговорки, на которые не способно ни одно здравомыслящее
существо. Мой нелепый запрет называть Симону "мамой" надолго поселил между
ею и детьми чувство неловкости, воздвиг прозрачную, но непреодолимую
словесную стену. Увы, я не был здравомыслящим существом.
Чары мертвых сильны и опасны. Мертвые неподвластны случайностям,
искушениям и ошибкам, ибо "раз и навсегда их изменила вечность". В течение