"Борис Андреевич Можаев. Старица Прошкина" - читать интересную книгу автора

приключилась со мной. Я ночи напролет шастала по селу. Они бы меня не взяли,
кабы своя Катька не выдала. Прижилась у меня нищенка приблудная. Родом из
Ермилова. Ее в тридцать восьмом году за колоски сажали. Года два отсидела...
Но в колхоз не вернулась, по миру пошла. Все сестрицей меня звала. Я,
говорит, стрица, там прозрела. Человек должен окончательно освободиться от
всякого имущества. Кто наг, тот и благ. Не тело спасать надо, а душу. Кто
теперь работает на антихриста, тому не видать земли Восеонской. А вот как
бросим все работать, пойдем по миру - небось она и откроется нам. Ничего нам
не откроется, говорю, только помрем с голоду. А она мне: хлеб, он без правды
и в рот не лезет. Да ведь правда не медведь, по лесу не бродит. Не искать ее
надо, а руками делать. А она мне - нет и нет! Правда нерукотворна. Кто ноне
работает, тот антихристу служит. Все агитировала меня, с собой звала. Я вот
только отдохну у тебя, говорит, с силами соберусь. Поживу немножко. Живи!
Места не жалко. Да и веселее вдвоем-то было. Целое лето прожила у меня. И
меня же выдала... Эх, господи боже мой! - Она мотнула головой и
всхлипнула. - А ты пей, пей! - Прошкина долила мне стакан чаю. - Остыл уж
совсем. Может, подогреть?
- Нет, нет! Вы рассказывайте, пожалуйста.
- Поди, уж надоело? Рассказ-то мой не больно веселый. Да сказано: кто
не живал, тот и горя не видах. От сумы да от тюрьмы не уйдешь. Видать, уж
такая планида. На роду мне написано. Эх, господи боже мой!
Странно звучало у нее это восклицание; сначала высоко и протяжно -
"э-эх!", потом короткая пауза, казалось, сейчас она залихватски свистнет или
заматерится, как давеча на бабу с косой. Но далее следовало тихое, сиплое
бормотание: "Господи боже мой".
- Были у меня утицы и канки. Я люблю канок, слабость моя. Целый день
они болтают, особенно индюк. Был-был-был! Был-был-был! Эх, бедолага, думаю,
и у тебя все было, да прошло. Вроде и мне веселее с ними. Приносила я им
иногда сметки. Бывало, привезут зерно и ссыплют возле птичника. Мы его
перетаскаем в кладовку, а сметки - с землей да с мякиной - в карман. Утки
дома все съедят. Эта птица прожорливая. Вот Катька и донесла милиционеру:
приходите, мол, нонче вечером, она сметки принесет. Иду я с работы домой -
они меня и встречают. И милиционер тут, и председатель колхоза, и секретарь
сельсовета. Стой! Что у тебя в карманах? Зерно воруешь? Какое зерно, говорю,
сметки. Это ты на суде расскажешь. Составили на меня протокол и упекли на
десять лет за хищение государственного имущества. Поймана с поличным. Эх,
господи боже мой! Нет, правда есть. Хоть и отсидела я десять лет, а вот
жива-здорова. А они все давно там - кто помер, кто за воровство пошел. Все
они быльем поросли. Так-то.
Ну, меня посадили, а Катька в доме моем осталась. И начала она все мое
добро проматывать. Стали ее спрашивать: как так? На каком основании? Она и
говорит: Прошкина не баба, а мужик. Она со мной жила, как с женой. Теперь я
хозяйка законная. Те, кому на руку было, поверили да разнесли по всей
округе. Прошкина, мол, не баба, а мужик. Недаром она замуж не выходила. И
мужа у нее никогда не было. И стрижется она коротко, под мужика, и штаны
носит. Всему у нас верят, всякой сказке. Только правде не верят. И кругом
одно воровство. Пишу я, пишу на них - и все без толку. Эх, господи боже мой!
Я - мужик. Ну, как же? Волосы коротко стригу, - она обернулась ко мне
неровно стриженным, словно обгрызенным затылком. - Я ведь сама стригусь.
Ухвачу вот так, одной рукой за лохмы, а другой ножницами - чик! - и