"Борис Андреевич Можаев. Старица Прошкина" - читать интересную книгу автора

отчекрыжу. Чего хорошего в волосах? Одна грязь от них да зараза. Чего штаны
носишь? А чтоб слепни под подол не лезли. Одежда человеку дана не для
красоты, а для удобства. Не мешает - и ладно.
Да, сказано - нужду не ищут, она сама приходит. Отсидела я свой срок -
и вышла оттуда старухой. Даже тетка твоя не признала. Пришла сюда, в
Кустаревку... От дома моего и завалинки нет. Были блины да канки, остались
одни лихоманки. Да и Кустаревки уж не было - всего четыре двора. Куда идти?
Что делать? Работать в колхозе уж не могу: ни сил нет, ни расторопности.
Сторожем хотела устроиться - не берут, биография не та. Жить негде.
Поплакала я возле своих ветел. Да кто мои слезы увидит? Кому они нужны? Надо
устраиваться. В той самой ямине, где подпол у меня был, сделала я землянку.
Стены плетнем увила. Печку из битых кирпичей сложила. Ну, думаю, теперь
перезимую. Вот еще бы картошки посадить. Не то зимой с голоду помрешь.
Повесила я суму на плечи и по миру пошла: картошку на семена собирать. И
окрестили меня старицей. Мол, блаженная, в землянке живет. Теперь чего ни
напишу - на все рукой машут. Старица! Из ума выжила. Эх, господи боже мой!
- Как же вы сюда переселились?
- Раньше Кустаревка входила в тот колхоз, где я председателем была, в
Еремеевке. А потом ее передали в Желудевку. Осталась у них здесь на отшибе
колхозная кладовая. Мне и отдали ее. С кладовой я начинала. Печь там
поставила. Да плохо, что пола не было. И стены больно мокли. Тут я и скотину
развела, сад рассадила. Так, маленьку-помаленьку лес подвозила на тележке.
Где новые бревнышки выпилишь, где старые подберешь. Пять лет строилась. Эх,
господи боже мой!
Осматривал я и дворовые постройки с крышами на ветлах, и бревенчатый
омшаник, и сад, и пруд, в котором она пять лет "жилу искала", и дивился той
безграничности человеческого упорства, порожденного любовью к независимости.
Приди Прошкина в райисполком, заяви, что жить негде, - ее бы, как
престарелую, безродную, отправили в дом инвалидов. Но она не пошла. Годы
прожила в землянке, в кладовой, более похожей на каменный склеп, чем на
жилье человека. И не сдавалась. Заглянул я в эту кладовую... Не знаю, в
какой пещере жил отец Серафим, но в этой кладовой он долго бы не протянул.
Окно маленькое, за железной решеткой, пол земляной, стены холодные, мокрые.
Темно, затхло, сыро. В углу, в полумраке, я заметил икону на божнице.
- Анна Ивановна, что же вы икону здесь оставили?
- Она испортилась. Краска сошла от сырости. А икона старая. Жалко.
Я снял темную от времени и копоти икону: на толстой доске сохранилась
по краям кое-где позолота, местами проступали крупные складки темно-синего
женского покрывала. Но лика не было. Божья матерь не вынесла жития старицы
Прошкиной.
Торговаться нам не пришлось: цену за сено она запросила самую низкую.
Но задаток взяла охотно, - развернула десятку на ладони, любовно погладила:
- Надолго хватит мне. На хлебушко.
На прощание она поманила меня пальцем и, значительно подмигивая, повела
в сени. Здесь, в полумраке, она достала откуда-то из-за гашника маленький
ключ на цепочке и поднесла к моему лицу.
- Видишь?
На цепочке болтался плоский бронзовый ключ с выпуклой вязью: "ГАЗ".
- Что это? Откуда?
- Из машины... - Она подняла палец и сказала приглушенно: - Ночью