"Йенни" - читать интересную книгу автора (Унсет Сигрид)

IV

Йенни и Хельге сидели на диване в его комнате. Они сидели, крепко обняв друг друга, и ничего не говорили.

Был воскресный день в июле. Йенни гуляла утром с Хельге, а потом обедала у его родителей. После обеда пришлось вчетвером сидеть в гостиной в ожидании кофе. Но после кофе Хельге позвал Йенни в свою комнату под предлогом, что он хочет прочитать ей свою рукопись.

– Ох, – сказала Йенни как бы про себя. Хельге не спросил, почему у нее вырвалось это междометие. Он усталым движением положил голову к ней на колени, а она стала нежно гладить его по волосам, но ничего не произносила.

– Да, да, – со вздохом произнес Хельге. – У тебя на Виа Вантаджио было гораздо приятнее и уютнее. Не правда ли, Йенни?

Из кухни доносился звон посуды, и в комнату проникал чад. Фру Грам готовила что-то к ужину. Йенни подошла к открытому окну и заглянула в темный колодец, представлявший собою двор. Все окна напротив были кухонные, на всех углах и во всех этажах были одинаковые широкие окна с жалюзи. Из одной людской доносилась игра на гитаре, и дребезжащее сопрано пело:

На Йенни напало уныние, но звуки гитары напомнили ей Виа Вантаджио, и Ческу, и Гуннара, который часто сидел в углу дивана, положив ноги на стул, и напевал итальянские песенки, тренькая на гитаре Чески. И ее вдруг неудержимо потянуло ко всему этому. Хельге тихо подошел к ней:

– О чем ты думаешь?

– О Виа Вантаджио.

– О, Йенни, как нам было хорошо там!

Она вдруг порывисто обняла его и нежно притянула его голову к себе на плечо. Когда он заговорил, она вдруг поняла, насколько чуждо было ему то, о чем она так болезненно тосковала.

Подняв его голову и заглянув прямо в его золотисто-карие глаза, она старалась перенестись в залитую солнцем Кампанью и представить себе Хельге, каким он был, когда, лежа на зеленой траве среди цветов, он не сводил с нее влюбленного взора.

Она хотела во что бы то ни стало стряхнуть с себя чувство гнетущей тяжести, которое овладевало ею каждый раз в доме Хельге.

Все здесь было для нее невыносимо и глубоко противно. И так это было с первого же вечера, когда ее пригласили после официального приезда Хельге. Она должна была разыграть недостойную комедию, когда фру Грам представила ее своему мужу. И это на глазах Хельге, который знал, что она притворяется и что они обманывают его мать! Это мучило ее ужасно. Но это было еще не все; было другое, еще более отвратительное. Когда она на несколько минут осталась с глазу на глаз с отцом Хельге, тот сказал ей, что он недавно приходил в ее ателье, но не застал ее дома. «Да, в этот день я не была в ателье», – ответила она и вспыхнула до корней волос. Он посмотрел на нее таким странным, растерянным взглядом, что у нее вдруг вырвалось: «Нет, я была в ателье; но я не могла отворить дверь, потому что у меня сидел один знакомый». Грам улыбнулся и сказал:

– По правде сказать, я хорошо слышал, что кто-то был у тебя в ателье.

Тогда она окончательно смутилась и пробормотала, что это был Хельге и что он уже несколько дней как приехал в Христианию, но скрывал свой приезд.

– Дорогая Йенни, – тихо проговорил Грам, и Йенни хорошо видела, что он был очень недоволен, – вам вовсе не надо было скрываться от меня. Поверьте, что я-то во всяком случае оставил бы вас в покое. Да, да… но, конечно, я должен сознаться, что меня очень порадовало бы, если бы Хельге захотел повидаться со мной…

Йенни окончательно растерялась и не знала, что ответить ему на это.

– Ну, что же, – прибавил Грам, – я, конечно, постараюсь, чтобы Хельге не заметил, что я знаю это.

Йенни вовсе не хотела скрывать от Хельге, что она проговорилась его отцу и выдала его маленькую тайну. Но она так и не собралась с духом сказать ему об этом, так как боялась, что это ему будет неприятно. И ее постоянно мучило и нервировало сознание, что она живет в какой-то лжи, что от одного она скрывает одно, от другого – другое.

У нее дома также никто ничего не знал. Но там это было совсем другое дело. Она не привыкла говорить с матерью о своих личных делах, они никогда не понимали друг друга. Теперь же, по настоянию Йенни, мать уехала в деревню, так как это было необходимо для здоровья младшей сестры, и Йенни окончательно переселилась в ателье, а обедала она в городе.

И как это ни странно, но Йенни никогда еще не любила так свою мать и свой дом. Это ничего, что мать не понимала ее. Когда та видела, что Йенни приходится плохо в том или ином отношении, она всегда старалась прийти на помощь своей дочери, не расспрашивая ее ни о чем. Ей никогда и в голову не могло бы прийти приставать к своим детям с какими-нибудь неделикатными расспросами. Какая разница с домом Хельге! Йенни казалось, что вырасти в таком доме было то же самое, что вырасти в аду. Хуже всего было то, что гнет, который ложился на их сердца в этом доме, давал себя чувствовать даже и тогда, когда они были одни. Но она твердо решила во что бы то ни стало преодолеть этот гнет. Бедный, бедный Хельге!..

– Дорогой мой Хельге! – прошептала она, осыпая его ласками.

Грам возвратился с прогулки, и они пошли к нему в кабинет.

Через некоторое время к ним присоединилась и фру Грам.

– Ты забыл взять с собой зонтик, мой друг… как и всегда, – сказала она ласково. – Хорошо, что тебе повезло и ты не попал под дождь. Ах, уж эти мужчины! За ними вечно нужен глаз да глаз, – и она с улыбкой посмотрела на Йенни.

– По правде сказать, ты и не можешь укорить себя в том, что недостаточно усердно присматриваешь за мной, – ответил Грам. Он всегда так изысканно вежливо говорил со своей женой, что это производило неприятное впечатление на посторонних.

– А вы предпочитаете сидеть здесь? – спросила она, обращаясь к Хельге и Йенни.

– Это странно, – ответила Йенни, – но чуть ли не во всех домах самая уютная комната – кабинет. Так было и у нас, пока жив был мой отец, – добавила она быстро. – По всей вероятности, это потому, что кабинет устроен для работы.

– Ну, в таком случае кухня должна была бы быть самой уютной комнатой в нашем доме, – заметила со смехом фру Грам. – Как ты думаешь, Герт, где работают больше, в твоем кабинете или в моем? Мой кабинет – это, конечно, кухня…

– Должен сознаться, что в твоем кабинете, без всякого сомнения, производится гораздо больше работы.

– Да, – произнесла со вздохом фру Грам. – А теперь я воспользуюсь вашим любезным предложением, фрекен Винге, и попрошу вас на этот раз помочь мне с ужином. Уже поздно…

Когда все сидели за ужином, раздался звонок. Пришла племянница фру Грам, Огот Санд. Фру Грам познакомила ее с Йенни.

– Ах, вы, должно быть, та самая художница, с которой так много бывал Хельге, когда он жил в Риме? – и она засмеялась. – Знаете, ведь я вас видела в Стенерсгаде… Вы шли с дядей Гертом, и в руках у вас был ящик с красками…

– Ты, наверное, ошибаешься, милая Огот, – оборвала ее фру Грам. – Когда же это могло быть?

– Это было недели две тому назад. Я возвращалась из школы…

– Верно, верно, – сказал Грам. – Фрекен Винге уронила свой ящик с красками, и я помог ей подобрать все.

– А, так это настоящее маленькое приключение, в котором ты не покаялся своей жене, – проговорила фру Грам и принужденно расхохоталась. – А я-то и не подозревала, что вы уже успели познакомиться!

Грам тоже засмеялся:

– По-видимому, фрекен Винге не узнала меня. Это для меня не очень-то лестно, а потому я и не напоминал о себе. Неужели же вы и не заподозрили, фрекен Винге, когда познакомились со мной здесь, что я тот самый добрый старичок, который пришел к вам на помощь в трудную минуту?

– Мне казалось сперва… но я не была уверена, – произнесла Йенни слегка дрожащим голосом, и при этом она вспыхнула до корней волос. – К тому же и вы, по-видимому, не узнали меня… – Она сделала слабую попытку улыбнуться, но сама чувствовала, как пылают ее щеки и как неуверенно звучит ее голос.

– Да, это действительно настоящее приключение, – сказала опять с ядовитым смехом фру Грам. – И что за удивительное совпадение!

– Господи, неужели я опять сказала что-нибудь невпопад? – спросила Огот, когда они после ужина перешли в гостиную. Грам пошел к себе в кабинет, а фру Грам возилась на кухне.

– Здесь в доме всегда сидишь, точно на угольях. Всегда можно ожидать взрыва… Но объясните мне, пожалуйста, в чем дело? Я ничего не понимаю.

– Прошу тебя, Огот, не вмешиваться в чужие дела. Заботься о своих, – сказал Хельге с раздражением.

– Ах, милый мой, пожалуйста, не кусайся! Скажи лучше, уж не ревнует ли тетя Бекка дядю Герта к фрекен Винге?

– Не видал более бестактного существа, чем ты…

– После твоей матери… спасибо, это мне уже сказал однажды дядя Герт. – И Огот расхохоталась. – Да, но есть ли смысл в этом? Приревновать к фрекен Винге!

– Еще раз прошу тебя, Огот, не вмешиваться в то, что происходит в этом доме, – обрезал ее Хельге.

– Хорошо, хорошо, успокойся! Мне только казалось… Ну, да все равно…

– Да, лучше не говори.

В гостиную вошла фру Грам и зажгла лампу. Йенни чуть ли не со страхом смотрела на ее сердитое лицо с холодными сверкающими глазами. Фру Грам принялась приводить в порядок безделушки на столе. Она подняла с пола ножницы Йенни, протянула их ей и сказала колко:

– Можно подумать, что ваша специальность все ронять, фрекен Винге. Но, милая моя, старайтесь лучше не ронять. По-видимому, Хельге не так галантен, как его отец. – И она засмеялась. – Не зажечь ли мне у тебя, мой друг? – спросила она мужа, направляясь в кабинет. Войдя туда, она затворила за собой дверь.

Хельге прислушивался с минуту к разговору в кабинете. Его мать и отец говорили вполголоса, но с раздражением. Хельге весь как-то поник.

– Неужели ты не можешь перестать, наконец, болтать этот вздор! – донесся ясно из кабинета голос Грама.

Йенни наклонилась к Хельге:

– Я пойду домой… у меня болит голова…

– Ах, нет, Йенни… Если ты уйдешь, то сценам не будет конца. Тебе придется остаться… а то выйдет, будто ты сбежала. И мать придет еще в большее раздражение…

– Я не могу больше, – прошептала она умоляющим голосом.

Через гостиную прошла фру Грам. Через минуту к ним вышел отец.

– Йенни очень устала, отец, – сказал Хельге. – Она уходит домой. Я пойду ее проводить.

– Вы хотите уже уходить? Посидите еще немного…

– У меня болит голова, – пробормотала Йенни.

– Пожалуйста, останьтесь еще немного, – попросил Грам шепотом. – Она, – и он указал головой на дверь, в которую вышла его жена, – вам она не посмеет ничего сказать. А пока вы здесь, мы будем избавлены от неприятных сцен.

Не говоря больше ни слова, Йенни взяла свое вышивание и села к столу. Огот усердно вязала длинный шарф.

Грам сел за пианино и заиграл. Йенни сейчас же поняла по его игре, что он очень музыкален. На душе у нее становилось все спокойнее, по мере того как она слушала ласковые, тихие мелодии, которые он наигрывал… для нее – она это чувствовала.

– Вы узнаете это, фрекен Винге? – спросил Грам. – Нет.

– А ты, Хельге? Разве вы не слыхали этой песенки в Риме? В мое время ее напевали повсюду. У меня есть целая тетрадь с итальянскими мотивами.

Йенни подошла к нему и стала просматривать ноты.

– Вам приятно, что я играю? – спросил ее Грам шепотом.

– Да.

– Играть еще?

– Да. Благодарю вас.

Он слегка погладил ее руку:

– Бедная моя Йенни! Но отойдите… пока ее здесь нет. Фру Грам внесла поднос с наливкой и пирожным.

– Как это хорошо, что ты сел поиграть нам, Герт! Не правда ли, фрекен Винге, мой муж очень хорошо играет? Он играл вам когда-нибудь раньше? – спросила она невинным тоном.

Йенни отрицательно покачала головой:

– Я даже и не подозревала, что господин Грам играет…

– Как мило вы вышиваете, – заметила фру Грам, и она взяла работу Йенни и стала рассматривать ее. – А я думала, что художницы не снисходят до рукоделия. Что за очаровательный рисунок! Где вы его нашли? За границей?

– Нет, я сама его составила…

– Вот как! В таком случае у вас красивых рисунков сколько угодно. Вы, должно быть, очень прилежная и способная девушка, фрекен Винге. Посмотри, Огот, как это прелестно. – И она похлопала Йенни по руке.

«Что за противные руки у нее, – подумала Йенни. – Короткие, толстые пальцы с короткими, широкими, плоскими ногтями!»

Хельге и Йенни проводили сперва до дому Огот, а потом медленно пошли к дому Йенни, с наслаждением вдыхая чистый после дождя воздух. Июньская ночь была тихая и светлая; за длинной оградой, вдоль которой они шли, словно белые факелы, выделялись на темной листве цветы каштанов.

– Хельге, – сказала Йенни тихо, – устрой так, чтобы нам не надо было быть с ними послезавтра.

– Это невозможно, Йенни… Ведь они попросили меня, и ты тоже согласилась. Из-за тебя же все это и устраивается.

– Ах, Хельге, неужели же ты не понимаешь, что из этого выйдет одна только неприятность? Что, если бы мы уехали куда-нибудь одни? Хельге… устрой прогулку для нас двоих… чтобы мы были одни… как в Риме.

– Ты, конечно, веришь, что я и не желаю ничего лучшего. Но у нас дома будет масса неприятностей, если мы не согласимся принять участие в этом пикнике в Иванов вечер.

– Неприятностей все равно не избегнуть, – произнесла она с насмешкой.

– Да, но не пойти будет еще хуже. Господи, неужели же ты не можешь ради меня примириться с этим? Ведь не тебе приходится жить среди всего этого… и работать…

Он прав, подумала она и горько упрекнула себя в том, что была так нетерпелива с Хельге. Бедный мальчик, ведь ему действительно приходится жить и работать в этом аду, где она едва могла высидеть два часа. И в такой ужасной обстановке он вырос и провел всю свою юность!

– О, Хельге, прости меня! Я такая злая, я эгоистка! – и Йенни крепко прижалась к нему, усталая, измученная и кроткая. Ей так хотелось, чтобы он поцеловал ее, чтобы они утешили друг друга. Какое им дело до всего другого? Ведь они принадлежат друг другу, они вне той атмосферы ненависти, недоверия и злобы, которая заполняет весь дом родителей Хельге.

Из сада, выходившего на улицу, пахнуло благоуханием жасмина.

– Йенни, – сказал Хельге, – мы непременно поедем куда-нибудь с тобой вдвоем… в другой раз, – старался он ее утешить. – Но скажи, как могли вы с отцом быть так неосторожны… так идиотски неосторожны! Я этого понять не могу. Должны же вы были предполагать, что мать это непременно пронюхает.

– Она, конечно, не поверила той истории, которую сочинил твой отец, – сказала Йенни робко.

Хельге свистнул.

– Я предпочла бы, чтобы он сказал ей все начистоту, – прибавила Йенни со вздохом.

– Можешь быть уверена, что этого он никогда не сделает. Да и тебе придется вести себя так, как будто ничего не было. Это единственное, что тебе остается сделать… Но до чего это было по-идиотски с вашей стороны!

– Я тут ничего не могла поделать, Хельге.

– О… Ведь, кажется, я достаточно посвятил тебя в мою семейную обстановку… Ты могла бы постараться устроить так, чтобы все ограничилось первым визитом к тебе отца… и не допускала бы этих постоянных посещений в своем ателье… и этих свиданий в Стенерсгаде…

– Свиданий? Я увидала интересный сюжет для картины и знала, что эта картина мне удастся… что и вышло наделе…

– Ну, да, конечно, конечно. Во всем виноват отец… О, только подумать, каким тоном он говорит про мать! Она! Но ведь она моя мать, как бы там ни было!

– Мне кажется, что твой отец гораздо деликатнее с нею, чем она с ним…

– Ах, не говори о деликатности отца! Уж не находишь ли ты деликатным способ, которым он перетянул тебя на свою сторону? А его сдержанность и вежливость… так и вижу его, как он стоит, не произносит ни слова и только смотрит сверху вниз… а если говорит, то говорит таким ледяным, убийственно-вежливым тоном, что… да, я в тысячу раз предпочитаю крики и брань матери!

– Бедный ты мой!

– О, поверь, Йенни, виновата не одна мать. Я понимаю ее. Подумай, все предпочитают отца. Вот и ты тоже. По правде говоря, и я также. Но потому-то и становится понятным, что она стала такой. Дело, видишь ли, в том, что она везде хочет быть первой. А она нигде не первая. Бедная мать!

– Да, бедная, – сказала Йенни, но сердце ее оставалось холодным по отношению к фру Грам.

Они шли по городскому саду; воздух был напоен благоуханием цветов и листвы. В бледных летних сумерках тут и там на скамьях вырисовывались неясные очертания человеческих фигур, в кустах слышался шорох и сдержанный шепот.

Выйдя из сада, они направились по пустынной улице; шаги их гулко раздавались в ночной тишине.

– Мне можно зайти к тебе? – спросил шепотом Хельге, остановившись перед дверью Йенни.

– Я очень устала, – ответила Йенни вяло.

– Мне так хотелось бы посидеть у тебя немного… разве тебе не кажется, что нам необходимо хоть немного бывать вдвоем…

Она ничего больше не возразила и начала молча подниматься на пятый этаж.

Йенни зажгла канделябр, закурила папироску и протянула ее Хельге.

– Хочешь курить?

Он взял папироску и сел на диван. Она подсела к нему и поцеловала его в волосы и глаза. Он тихо положил голову к ней на колени.

– Помнишь последний вечер в Риме, Йенни? Когда я прощался с тобой… Йенни, ты любишь меня все так же?

Она ничего не ответила ему.

– Йенни?

– Сегодня нам нехорошо было вместе, Хельге, – прошептала она, – в первый раз…

– Ты сердишься на меня? – спросил он тихо.

– Нет, я не сержусь…

– Так в чем же дело?

– Я не сержусь… Только…

– Только что?

– Только сегодня вечером… – она искала слова, – пока мы шли домой… ты сказал, что мы сделаем прогулку с тобой вдвоем… в другой раз. Здесь совсем не то, что было в Риме, Хельге. Теперь ты всем распоряжаешься и предписываешь мне, что я должна делать и чего я не должна делать…

– Да нет же, нет, Йенни…

– Да. Ты отлично знаешь, что я хотела, чтобы все было иначе… Но ты всем распоряжаешься… Ах, Хельге, ты должен был бы поддержать и помочь мне… пройти через все эти неприятности…

– Ты разве не находишь, что я помог тебе сегодня? – спросил он, вставая с дивана.

– Милый… да… но ведь ты ничего и не мог сделать…

– Мне пора уходить? – спросил он через минуту шепотом и привлек ее к себе.

– Поступай так, как хочешь, – ответила она так же тихо.

– Ты знаешь, как я хочу… А ты… скажи…

– Я сама не знаю, чего я хочу, Хельге! – ответила она, разражаясь слезами.

– Йенни… О, Йенни! – Он нежно поцеловал ее несколько раз. Когда она немного успокоилась, он взял ее руку.

– Ну, я ухожу, – сказал он спокойно. – Спокойной ночи, дорогой друг. Не сердись на меня. Ты устала, бедняжка!

– Нет, попрощайся со мной хорошенько, – попросила она, крепко обнимая его.

– Прощай, милая! Дорогая, родная моя Йенни! Ты совсем истомилась, бедняжка! Ну, спокойной ночи! Спи сладко!

И он ушел. А она опять залилась слезами.