"Роберт Музиль. Душевные смуты воспитанника Терлеса" - читать интересную книгу автора

казалось, уже через несколько шагов, словно падал наземь, наткнувшись на
упорное невидимое препятствие.
Госпожа надворная советница Терлес, дама лет сорока, прятала за густой
вуалью грустные, слегка покрасневшие от слез глаза. Надо было прощаться. И
ей было тяжело снова оставлять свое единственное дитя на такой долгий срок
среди чужих людей, без возможности самой оберегать своего любимца.
Ведь городок этот находился далеко от столицы, на востоке империи,
среди пустынных сухих полей.
Причина, заставлявшая госпожу Терлес мириться с пребыванием своего
мальчика на такой далекой, неприютной чужбине, состояла в том, что в этом
городе находился знаменитый интернат, который с прошлого века, когда он был
построен на земле одного богоугодного фонда, так и оставили на отшибе,
затем, вероятно, чтобы оградить подрастающую молодежь от пагубного влияния
большого города.
Ибо здесь сыновья лучших семей страны получали образование, чтобы,
покинув это заведение, поступить либо в высшую школу, либо на военную или
государственную службу, и во всех этих случаях, как и для вхождения в высший
свет, быть выпускником интерната в В. считалось особой рекомендацией.
Четыре года назад это заставило супругов Терлес уступить честолюбивому
напору их мальчика и добиться его приема в училище.
Решение это стоило позднее обильных слез. Ведь с той минуты, когда за
ним безвозвратно закрылись ворота училища, маленький Терлес страдал от
страшной, страстной тоски по дому. Ни уроки, ни игры на больших, пышных
лужайках парка, ни другие развлечения, которые предоставлял интернат своим
воспитанникам, не способны были занять его. Он видел все только как бы
сквозь пелену, и даже среди дня ему часто бывало трудно подавить в себе
упорное всхлипывание; а по вечерам он всегда засыпал в слезах.
Он писал письма домой, почти ежедневно, и жил только в этих письмах;
все прочее, что он делал, казалось ему лишь призрачным, пустым
времяпрепровождением, безразличными вехами, как цифры на циферблате. А когда
он писал, он чувствовал в себе нечто особое, исключительное; как остров,
полный чудесного солнца и красок, поднималось в нем что-то из того моря
серых впечатлений, которое холодно и равнодушно теснило его со всех сторон
изо дня в день. И когда он среди дня, за играми или во время уроков, думал о
том, что вечером будет писать свое письмо, у него было такое чувство, будто
он носит на невидимой цепочке потайной золотой ключик, которым он, когда
этого никто не увидит, откроет калитку чудесного сада.
Примечательно, что в этой внезапной, изнуряющей привязанности к
родителям было что-то новое и поразительное для него самого. Он прежде не
подозревал о ней, он отправился в училище с радостью и добровольно, он даже
засмеялся, когда его мать при первом прощании не удержалась от слез, и лишь
после того как он пробыл несколько дней один и чувствовал себя относительно
хорошо, это прорвалось в нем вдруг и стихийно.
Он принял это за тоску по дому, за тягу к родителям. На самом же деле
тут было нечто гораздо более неопределенное и сложное. Ибо "предмета этой
тоски", образа его родителей тут, собственно, вовсе не содержалось. Я имею в
виду некую пластическую, не просто головную, а телесную память о любимом
человеке, которая взывает ко всем чувствам и во всех чувствах сохраняется,
так что неизменно ощущаешь его молчаливое и невидимое присутствие. Эта
память вскоре затихла, как отголосок, который звучит недолго. "Милых, милых