"Роберт Музиль. Эссе" - читать интересную книгу автора

видом говоря: "Да что там обсуждать! "
- Одна женщина изменяет мужу, ибо ей пришла в голову искусственно
сконструированная мысль, что это и будет апогеем ее супружеской любви; а
другая в состоянии невропатии колеблется между мужчиной, попом и
воспоминаниями о псе, причем последний связывается в ее сознании поочередно
то с тем, то с другим. Все, что здесь происходит, предрешено с самого
начала, все это и отвратительно и неинтересно - интеллектуальные и
эмоциональные дебри, сквозь которые персонажи и те не в силах продраться.
- Просто он выдохся и уже не может сказать ничего нового о подлинной
жизни, - заключил коллега по перу, удовлетворенный донельзя.
Я решил, что с этого момента буду молчать. Исследование Роберта Майера
об энергии тоже было объявлено коллегами высосанным из пальца и
бессодержательным. Но тут недавно испытанное мной странное ощущение
повторилось с удвоенной силой. Отдельные слова и короткие фразы довольно
резкими толчками поднимались во мне, более же пространные нашептывания будто
покрывались некой мягкой, но прочной массой, иногда прерывались совсем и
лишь позже, в другом месте, вдруг пробивали себе дорогу. "Не отступайтесь, -
умолял этот ломкий шепот, - мои книги, может быть, и однодневки, но речь
идет не о них, а о том, чтобы дать выражение более серьезной
неудовлетворенности делами людскими и освободить искусство от роли
гувернантки!" И я последовал этой мольбе. У меня было такое ощущение, что
мозг мой удвоился, и в то время, как первый его экземпляр, медленно
поднимаясь и опускаясь, парил где-то позади musculus longissimus dorsi
{Длинная мышца спины (лат.).}, другой, как луна, слабым, смутным пятном
плавал в моем черепе. Время от времени они сближались друг с другом, и
контуры их словно бы расплывались. Тогда я совсем утрачивал ощущение своего
тела, оно растворялось в странном промежуточном чувстве то ли самости, то ли
чуждости. Я заговорил, и слова выскакивали из моих уст шероховатыми, как
незрелые плоды, и, казалось, лишь тогда, когда последний звук отделялся от
губ, лишь вовне, в этой чуждой им атмосфере, они становились тем, о чем
говорили.
- Это еще вопрос, - медленно начал я, - вызвана ли темнота произведения
искусства слабостью его создателя или оно лишь кажется таковым читателю по
его, читательской, слабости. Для решения этого вопроса следовало бы
вычленить по отдельности те духовные элементы, из которых составлено
произведение. Самыми существенными из этих элементов - вопреки удобному
предрассудку поэтов - окажутся мысли.
Собрат по перу тут так и взвился.
- Конечно, - успел я его упредить, - они никогда не поддаются
изображению в чистом виде, как таковые; я не ратую за рационализм, я знаю,
что произведение искусства не разлагается без остатка на сумму четко
определимых значений; напротив, описывая его содержание, мы делаем это не
иначе как путем новых соединений рационального начала с манерой рассказа, с
представлениями о ситуации и другими иррациональными моментами. Но все-таки
- творить означает прежде всего размышлять о жизни, а потом уж изображать
ее. И понять человеческое содержание произведения искусства означает не
только разобраться в его очевидном идейной смысле, но еще и вписать цепь
наших мыслей и чувств, как бесконечно изламывающийся многоугольник, в ту
совершенную окружность, на которой расположены неуловимые и прихотливые
изменения тона, переливчатое мерцание образов, молчание и все прочие