"Владимир Набоков. Облако, озеро, башня" - читать интересную книгу автора

группе (состоявшей из четырех женщин и стольких же мужчин), он
ее повел к запрятанному за поездами поезду, с устрашающей
легкостью неся на спине свой чудовищный рюкзак и крепко цокая
подкованными башмаками. Разместились в пустом вагончике
сугубо-третьего класса, и Василий Иванович, сев в сторонке и
положив в рот мятку, тотчас раскрыл томик Тютчева, которого
давно собирался перечесть ("Мы слизь. Реченная есть ложь",- и
дивное о румяном восклицании); но его попросили отложить книжку
и присоединиться ко всей группе. Пожилой почтовый чиновник в
очках, со щетинисто сизыми черепом, подбородком и верхней
губой, словно он сбрил ради этой поездки какую-то необыкновенно
обильную растительность, тотчас сообщил, что бывал в России и
знает немножко по-русски, например, "пацлуй", да так подмигнул,
вспоминая проказы в Царицыне, что его толстая жена набросала в
воздухе начало оплеухи наотмашь. Вообще становилось шумно.
Перекидывались пудовыми шутками четверо, связанные тем, что
служили в одной и той же строительной фирме,- мужчина
постарше, Шульц, мужчина помоложе, Шульц тоже, и две девицы с
огромными ртами, задастые и непоседливые. Рыжая, несколько
фарсового типа вдова в спортивной юбке тоже кое-что знала о
России (Рижское взморье). Еще был темный, с глазами без блеска,
молодой человек, по фамилии Шрам, с чем-то неопределенным,
бархатно-гнусным, в облике и манерах, все время переводивший
разговор на те или другие выгодные стороны экскурсии и дававший
первый знак к восхищению: это был, как узналось впоследствии,
специальный подогреватель от общества увеспоездок.
Паровоз, шибко-шибко работая локтями, бежал сосновым
лесом, затем - облегченно - полями, и понимая еще только
смутно всю чушь и ужас своего положения, и, пожалуй, пытаясь
уговорить себя, что все очень мило, Василий Иванович ухитрялся
наслаждаться мимолетными дарами дороги. И действительно: как
это все увлекательно, какую прелесть приобретает мир, когда
заведен и движется каруселью! Какие выясняются вещи! Жгучее
солнце пробиралось к углу окошка и вдруг обливало желтую лавку.
Безумно быстро неслась плохо выглаженная тень вагона по
травяному скату, где цветы сливались в цветные строки.
Шлагбаум: ждет велосипедист, опираясь одной ногой на землю.
Деревья появлялись партиями и отдельно, поворачивались
равнодушно и плавно, показывая новые моды. Синяя сырость
оврага. Воспоминание любви, переодетое лугом. Перистые облака,
вроде небесных борзых. Нас с ним всегда поражала эта страшная
для души анонимность всех частей пейзажа, невозможность никогда
узнать, куда ведет вон та тропинка,- а ведь какая
соблазнительная глушь! Бывало, на дальнем склоне или в лесном
просвете появится и как бы замрет на мгновение, как задержанный
в груди воздух, место до того очаровательное,- полянка,
терраса,- такое полное выражение нежной, благожелательной
красоты,- что, кажется, вот бы остановить поезд и - туда,
навсегда, к тебе, моя любовь... но уже бешено заскакали,
вертясь в солнечном кипятке, тысячи буковых стволов, и опять