"Владимир Набоков. Прзрачные вещи" - читать интересную книгу автора

практической сметки, и стремлений к дальнейшему обогащению, и томлений по
поводу будущих средств к пропитанию (последние оказались ничтожны, ибо
выяснилось, что наличность составляет больше десятой доли всего наследства).
В тот же день он перебрался в Женеву, в гораздо более пристойное жилье, съел
на обед homard a l'americaine[5], и вышел в проулок за отелем, чтобы найти
первую в своей жизни женщину.
По оптическим и животным причинам половая любовь - вещь не настолько
прозрачная, как иные, куда более сложные. Известно, впрочем, что в родном
его городе Хью одновременно ухаживал за тридцативосьмилетней матерью и ее
шестнадцатилетней дочкой, но проявил себя импотентом с первой, а со второй
оказался недостаточно предприимчив. Здесь перед нами банальный случай
затянувшегося эротического зуда, уединенных упражнений, дающих привычное
успокоение, и запоминающихся снов. Девушка, к которой он подошел, была
приземиста, но обладала приятным, бледным, грубым лицом с итальянистыми
глазами. Она привела его к одной из лучших кроватей в уродливых старых
"номерах", - а точно сказать, в тот самый "номер", где девяносто один, нет,
девяносто два - почти девяносто три года назад заночевал по пути в Италию
русский писатель. Застелилась, потом расстелилась, накрылась сюртуком и
вновь застелилась кровать - другая, с медными шишечками; приоткрытый саквояж
в зеленую клетку встал на кровати, а сюртук перебрался на плечи странника,
взлохмаченного, в ночной сорочке без ворота; мы застали его в
нерешительности, он размышляет, что ему вынуть из саквояжа (который уедет
вперед почтовой каретой) и переложить в заплечный мешок (который он понесет
на себе через горы к итальянской границе). Он ожидает, что теперь уже в
любую минуту приятель его, Кандидатов, живописец, присоединится к нему для
совместного путешествия, одной из беспечных прогулок, от которых романтиков
не могла удержать даже мелкая августовская морось; в те неуютные времена
дождило даже сильнее, сапоги его оставались еще мокры после десятимильного
похода в ближнее казино. В позах изгнанников они стояли за дверью, а ноги он
несколько раз обернул немецкой газетой, кстати сказать, по-немецки читал он
с большею легкостью, нежели по-французски. Непонятно, главное, что ему
делать с рукописями - упрятать в мешок, или отправить почтою в саквояже, -
тут наброски писем, недоконченный рассказ в русской тетради с матерчатой
обложкой, отрывки философской статьи в синей школьной тетрадке, купленной в
Женеве, и разрозненные листы рудиментарного романа, предположительно
названного "Фауст в Москве". Пока он сидит за дощатым сосновым столом, тем
самым, на который Персонова девка плюхнула свою поместительную сумку, сквозь
эту сумку, так сказать, проступает первая страница "Фауста" с энергическими
подчистками и неопрятными чернильными вставками, фиолетовыми, черными,
лягушачьи-зелеными. Созерцание собственного почерка увлекает его; для него
хаос на странице - это порядок, кляксы - картины, наброски на полях -
крылья. И вместо того, чтобы заняться разбором бумаг, он откупоривает
дорожную чернильницу и с пером в руке придвигается поближе к столу. Но в
этот миг веселый грохот долетает от двери. Дверь растворяется и затворяется
вновь.
Хью Персон проводил свою случайную девушку по длинной лестнице, а там и
до ее излюбленного уличного угла, - тут они на долгие годы расстались. Он
надеялся, что девушка продержит его до рассвета - и тем избавит от ночи в
гостинице, где в каждом темном углу одиночества маячил призрак отца, - но
уяснив, что он не прочь остаться, она неверно истолковала это желание, и