"Юрий Нагибин. Ненаписанный рассказ Сомерсета Моэма" - читать интересную книгу автора

грязноватых берегов Англии, развозя какие-то скучные грузы. Его фрегаты,
корветы, бригантины назывались "сухогрузами" - нет унылее, безнадежнее
слова. Но мечта о белых кораблях, томившая юношеское воображение, не
оставила его, хотя он никому в этом не признавался, даже самому себе. И если
возникал волнующий образ, он гнал его прочь, как Мартин Лютер - беса,
правда, не с помощью чернильницы.

Изображал он лишь то, что было перед глазами: мусорное прибрежное море,
причалы, пристани, складские строения, портальные краны, лебедки, катера,
баржи, сухогрузы, чаек на маслянистой, радужной воде, восходы, закаты,
сумерки, очень редко людей - всегда в пейзаже, за портреты не брался, равно
и за натюрморты. Он писал без затей, с первобытной простотой и доверием к
руке, но получалось затейливо, странно - часто он сам не узнавал предмета
изображения. Непослушная кисть делала что хотела: окружающий мир смещался,
перекашивался, терял свои пропорции и представал в "обратной перспективе" -
все, что позади, оказывалось крупнее того, что на переднем плане. Но
главное, он становился разнузданно-нищенски ярок, словно цыганские лохмотья.
Коли непременно надо сравнивать, то ближе всего Капитан был к итальянским
примитивистам и отличался от них лишь отсутствием нежности и неосознанной
радости бытия. Все его пейзажи, кричащие и не озаренные солнцем, а будто
исходящие собственным свечением, как гнилушки, давили мрачностью, именно
мрачностью - не печалью, в последней есть очищение; омраченная душа Капитана
внедрялась в аляповатую яркость красок и отравляла их. Он был человеком
художественно необразованным, никогда не ходил в музеи, на выставки, понятия
не имел о направлениях в искусстве, но чем больше тратил красок, тем тверже
и ожесточеннее утверждался в своем праве писать так, как он пишет. Иначе он
не хотел. А затем кто-то показал ему альбом таможенника Руссо и назвал
направление: "примитивизм". Слово его разозлило, но уверенности в себе
прибавило - можно делать все, что хочешь, никаких правил не существует,
никто тебе не указка, и пусть другие придумывают твоей манере какое хочешь
название. Это делается от трусости, так заговаривали в деревнях бесноватых.
А ты плюй и беснуйся на всю катушку. Кстати, Руссо в репродукциях ему не
понравился. Капитан решил, что Руссо - таможенник - липовый, а художник -
профессиональный, хорошо обученный, только ломающийся под ребенка, чтобы не
походить на других. Его деревья, листья, травы, звери были слишком
изысканны, чтобы поверить в топорные и смешные фигуры людей. Зато Капитан
поверил искренности, неумению и таланту другого художника, с которым
познакомился позже, грузина Пиросмани, но чернобородые, на одно лицо, люди,
пирующие за длинными столами, были ему неинтересны. По правде говоря, вся
живопись, какую только доводилось видеть, была ему неинтересна и чужда. По
душе было лишь то, что делал он сам, и то лишь на трезвую голову. Подвыпив,
он терял веру в свой гений.

Неприятное подозрение шевельнулось во мне: уж не угощает ли меня старец
своим главным романом, вывернутым наизнанку. У англичан есть странное слово
для обозначения старческой замутненности рассудка: гага. Конечно, я не
произнес этого слова, но, как мог деликатно, дал понять, что очень хорошо
помню "Луну и грош" и хорошо бы быстрее двигаться к цели, если таковая
имеется.
- При чем тут "Луна и грош"? - сказал он холодно. - Там истории гения.