"Юрий Нагибин. Время жить" - читать интересную книгу автора

прошлом, о деятелях русской и мировой культуры. Это большой цикл рассказов о
протопопе Аввакуме, Тредиаковском, Бахе, Гете, Пушкине, Дельвиге, Тютчеве,
А. Григорьеве, Лескове, Фете, Рахманинове, повести о Чайковском, Хемингуэе.
Написал я и вещи чисто исторические: "Сильнее всех иных велений",
"Куличек-игумен", "Квасник и Буженинова".
В 1980-1981 годах вышло собрание моих сочинений в издательстве
"Художественная литература".
Ныне я открыл для себя еще одну интересную область работы: учебное
телевидение. Я сделал для него ряд передач: о Лескове, Лермонтове,
Иннокентии Анненском, И.-С. Бахе, С. Т. Аксакове.
Существует горделивая сентенция, я слышал ее от многих, в том числе от
одного вертухая: "Если б мне дано было начать жизнь сначала, я прожил бы ее
точно так же". Не могу сказать этого о себе. Я считаю, что моя жизнь
заслуживает одобрения лишь как черновик. Набело я прожил бы ее иначе. Я
пошел бы на исторический факультет и, вернувшись с войны, окончил бы его. Я
не спешил бы печататься, а спешил бы жить, глубоко, сильно, сосредоточенно.
Не повторил бы я и многих других ошибок. Но мне никто не дает такой
возможности: переписать черновик. И я благословляю каждый день жизни, какой
я ее прожил, и каждый оставшийся мне день. А цель все та же - научиться
писать.

ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА

О победе

В день окончания войны 9 мая 1945 года я был в Москве. Я работал тогда
военным корреспондентом газеты "Труд", и мне в пору бы услышать счастливую
весть где-нибудь в Германии, а не в доме на улице Горького возле Моссовета,
но контузия опять дала о себе знать, и с последней поездки на 3-й
Белорусский фронт, когда погиб бесстрашный Черняховский, я всерьез и надолго
вышел из формы. Но (это не банальный литературный прием и не обманная игра
услужливой памяти) когда прозвучали по радио заветные слова, всю мою хворь,
и физическую, и душевную, как рукой сняло. Вместе с женой и друзьями,
незнамо как очутившимися у нас, с бутылкой водки в руках я оказался на
запруженной, ошалелой улице, со странным, острым наслаждением растворившись
в толпе. Я никогда не испытывал такого счастья и напряжения сущности своей в
мире и одновременно никогда так полно не изничтожался в окружающем, не
утрачивал себя в совершенном слиянии с массой, как в те незабываемые часы.
Помню, мы обнимались и целовались с незнакомыми людьми и поочередно
пили водку прямо из горлышка бутылки, орали, смеялись, плакали, пели песни,
а мыслей не было, одно неохватное чувство, как у праотца Адама, когда он
очнулся в жизни, и не было скорби об ушедших, все исчезло в одуряющем
счастье. Мне трудно было написать слова об ушедших, забытых в те минуты. Но
это вовсе не забывчивость в ходовом смысле слова, они просто были с нами,
они встали из могил и замешались в уличную толпу. Мне кажется, я ничуть не
удивился бы, столкнувшись в толчее с теми, кто погиб, чью гибель
удостоверили похоронки, а порой и мои собственные глаза. И опять скажу - это
не выдумка, не литературный прием, а правда того единственного, на всю жизнь
переживания.
И так больше уж никогда не было. Перестала кружиться хмелем радости