"Анатолий Найман. Мемуарр" - читать интересную книгу автора

достался мне, явился на пустующее место: им оказался я. Правда, только по
названию, без понятия. А ведь как беззащитен был внук, противостоя пирату!
Как нуждался если не в покровительстве, то в подпорке! И никого лучшего, чем
дед, на эту роль не было. Сам по чуть-чуть впадающий в детство - точнее,
позволяющий себе то в одном, то в другом впадать. Забывающий свои знания -
точнее, не сопротивляющийся тому, чтобы забывать. Движущийся на встречном
внуку курсе - чтобы в какой-то точке сравняться с его незнанием. Дослужить
костылем до того его возраста, когда смотреть на него можно будет, не
чувствуя пронзающей трогательности, - сражающегося с еще неизвестным ему
противником. Не будет так жалко его, слабого и одинокого. И до того возраста
своего, когда уже несомненно станет, что сделано все, что дальше некуда и
нечем, что палка, за которую внук какое-то время держался, ему не требуется,
а обратно деревцем уже не станет.

Итак, дед из меня вышел неполноценный, но ведь внук я был совсем
никакой. И однако, был. Поведением, одиночеством, воображением, безразличием
к тому, действительно передо мной пират или однодворник-одноклассник, чье
невзрачное имя, если кто поинтересуется, мой рот мгновенно произнесет с той
же уверенностью и убедительностью, как Сильвера и Гарри, я не отличался от
моего обделенного дедовым прикрытием - хотя ведь не вовсе его лишенного -
реального внука. Я так же сосредоточенно разговаривал с невидимыми
собеседниками, разводил и потрясал руками. Я даже прикладывал их к сердцу и
хватался за голову. И конечно, протыкал насквозь и валил с ног палкой.
Несколько раз я на улице врезался в суконные животы прохожих, меня
безжалостно отдергивали, сбивали с направления, иногда давали подзатыльник,
отбрасывали. Дальше, чем требовало невинное столкновение. Это могло быть
обидно, унизительно, горько, но горечью седьмой воды на киселе - свежем,
пахнущем домашней плитой и дикой клюквой, утоляющем жажду, пропитанном
сладостью счастья, которое не требует объяснения.
Одновременно, как выяснилось через каких-нибудь шестьдесят-семьдесят
лет, я набирал слои телесной ткани - деда, очки сообразительности - деда,
живую массу и психические приемы - деда. Как в школьном анекдоте два соседа
по купе: "Вы куда едете?" - "В Харьков". -
"А откуда?" - "Из Москвы". - "А я из Харькова в Москву. Во техника до
чего дошла!" - я двигался в один и тот же миг туда и оттуда, вперед и назад,
вдаль и издали. Долгие годы, не оглядываясь, я катил в сторону деда, о котэ
дэ шэ ле гран-пэр, как сказал бы не помню кто. Но деда не того внука,
который расправлялся - "получай!" - с миром, еще не приносящим ему вреда,
еще даже не скалящимся на него. Долгие годы этот мальчик был в лучшем случае
существом лишь назывным, не-сущим, небывшим, тем паче небудущим, - когда же
воплотился, я стал его дедом, только чтобы не нарушить правил общежития. И
возможно, чтобы компенсировать ту близкую к бесконечности продолжительность,
в течение которой он водил меня за нос своим отсутствием. Не потому ли и я
оказался ему дедушкой-голубчиком-сделай-мне-свисток больше номинальным?
А вот кому подлинным, кому по максимуму, кому таким, который в языке,
то бишь в жизни - ибо есть ли жизнь-то помимо языка? - натаскался
до того, что запросто, лехко может сказать "пробел заполнился по
максимуму", так это тому, кто втыкался во взрослое грубое потертое сукно лет
за шестьдесят-семьдесят до того. Натаскался, наблатыкался. Жизнь, сама-то
немая, кое-как гундосая, кое-как свою гундосость разбирающая, и натаскала.