"Барбара Навроцкая. Останови часы в одиннадцать " - читать интересную книгу автора

карманных часов. Но, несмотря на растущее волнение, пришелец видел, что
Часовщик его не боится. "Почему?" - мучил его вопрос. Но он опять был во
власти решения, поддерживавшего его все 28 лет поиска, забыть о котором не
давала вечно живая, выжженная, выбитая в памяти картина той ночи.
- Останови часы на одиннадцати, - сказал он и не узнал своего голоса.
Старик не спеша повернул голову, окинул взглядом стены. Рассматривал
свои часы? Проверял время?
- А ты пришел, Франэк... в одиннадцать... столько лет спустя... Много
же надо было положить труда, чтобы найти старого человека! Я... не
виновен... Я был не виновен. Выслушайте меня...
Звонок тревоги зазвенел в мозгу пришельца. Он знал, уже знал, что если
разрешит старику говорить, то не сможет вынуть руки из кармана и станет
жалкой, смешной фигурой, никому не нужной, даже себе. Человеком, который
проиграл жизнь во имя химеры, глупцом, живущим иллюзиями. А ведь та ночь
действительно была.
Старик прочитал приговор в глазах пришельца. Никакие слова не могли его
спасти. И он совсем не был уверен, что хотел бы купить себе жизнь, цепляясь
за штанины этого, сегодня совершенно чужого мужчины.
Ночной гость достал оружие скупым, тренированным движением и сделал
только один выстрел. Потом опустился на колени и приложил ухо к сердцу
старика. Оно не билось.
"Это единственное, что меня никогда не подводит, - подумал он без
всяких эмоций. - Рука и глаз".
Он поднял тело и перенес его на кровать. Проследил, чтобы голова
умершего легла на подушку.
"Это все, что я могу для тебя сделать, - подытожил он холодно. - Никто
из наших не был бы на меня за это в обиде".
Пришелец открыл дверь в кухню, зажег свет. Кухня была без окон, как он
и предполагал. По соседству вырос большой дом. Его степа примыкала к
деревянному домику. На плите чисто вымытая посуда. Пол подметен, в ведре
уголь, рядом наколотые дрова, но лестницы нигде не было. Он вернулся в
комнату, пододвинул стол к стене, поставил на него стул. Влез на эту
импровизированную пирамиду. Стал открывать часы, переставлять стрелки на
одиннадцать, останавливать маятники, блокировать быстро вращающиеся колесики
механизмов, дергающихся, словно обнаженные препарированные сердца кроликов.
От холода или усталости его охватила дрожь, он закрыл на секунду глаза, но
красные пульсирующие сердца не исчезали. Он оглянулся на кровать: кровавое
пятно расползалось по рубашке убитого, цвело, как мак, раскрывающий
лепестки, росло на глазах. Стул под мужчиной зашатался, но он быстро
восстановил равновесие.
"Зачем ты оглядываешься? - рассердился он сам на себя. - Ты упадешь с
этой прекрасно построенной конструкции и сломаешь себе шею. Ты изнежился за
эти годы чиновничьей жизни. И у тебя разыгралось воображение. Там лежит
убийца, ни больше ни меньше. И что с того, что перед своим концом он сумел
так красиво сказать. Каждый негодяй не виновен, когда надо расплачиваться.
Даже в Нюрнберге на скамьях подсудимых сидели одни невиновные. Ты сделал
свое дело, и хорошо. Поспеши с часами и не думай о кроликах. Тот, там,
умирал не как кролик. Может быть, в определенном возрасте человек вообще
перестает бояться смерти. Случись со мной что-нибудь подобное, я бы тоже не
боялся. Мне уже столько раз представлялась возможность умереть, что могу