"Николай Алексеевич Некрасов. Очерки литературной жизни " - читать интересную книгу автора

этот голос, это другой вопрос... Довольно сказать вам, что без тли
Петербургу было бы плохо. Пришлось бы иногда самому думать о таких вещах, о
которых думать совсем нет ни охоты, ни времени.
Хлыстов занимал квартиру, каких много в Петербурге и какие для
холостяков очень удобны: две комнаты с кухней и прихожей. Квартирка его
убрана была, как убирают в Петербурге люди средней руки и среднего
состояния: красные диваны, вместо шерсти набитые мочалой, а дерево кресел
хотя и красно, однако ж совсем не красное.
Хлыстов ждал гостей: вышла новая его поэма, и он решился задать
пирушку, чтобы задобрить издателя некоей газеты... В утреннем голубом
сюртуке с плюшевым воротником и шелковыми кистями, в бархатной феске с
золотым ободочком и красной кисточкой, в желтых туфлях, с умыслом прорванных
на большом пальце правой ноги, Владимир Иваныч медленно прохаживался по
своему кабинету, и душа его тонула в блаженном созерцании самого себя и
своей квартиры. "Если б,- думал он,- кто-нибудь вздумал написать из меня
повесть, он, верно бы, описал прежде всего мой кабинет, и, надеюсь, тут ему
довольно было бы работы..." При этом Хлыстов самодовольно взглянул на кучу
разных безделушек, развешанных по стене, расставленных по сторонам,
размещенных по этажеркам и подоконьям, сделал гримасу портретам, сказав:
"Эх, вы!", и потом заглянул мимоходом в зеркало. "Описавши кабинет, он,
верно, начал бы так: "Молодой хозяин кабинета..."" И тут Хлыстов не мог
удержаться от улыбки, подумав, что повествователь уж никак бы не мог
пропустить, что хозяин очень недурен собою. Эта мысль заставила его быстро
подойти к зеркалу, и уже на этот раз он стоял перед ним довольно долго,
потом начал шибко ходить, страшно отбрасывая ноги по сторонам и декламируя
какие-то стихи своего сочинения. Потом он произнес: "Вот черт возьми!" - и
задумался. Подумав с минуту, он вскочил и с необыкновенною живостью
закричал: "Ванька, трубку!" - и опять сел... Прошла минута, ни Ваньки, ни
трубки не было. Он побежал в кухню с сердитым лицом, разбудил Ваньку,
крикнул, что он только спит и даром ест у него хлеб, погрозил высечь и, с
гневом возвратившись в кабинет, сел и начал что-то насвистывать. Ванька
подал ему трубку, которую набил из стоявшего тут же курительного снаряда.
В то время раздался звонок. Входит молодой человек невысокого роста,
черноватый, в оливковой венгерке и в красном шарфе,- один из тех
праздношатающихся молодых людей, которые попадаются во всех гостиницах
Невского проспекта и всюду, где есть на что поглазеть. Сам он ничего не
сочинял, но был друг со многими второстепенными сочинителями и актерами и с
гордостью говорил, что решительно не пропускает ни одного спектакля в
Александрийском театре. И он не лгал.
Он имел искусство, при довольно хорошем состоянии, быть всегда без
денег. Получив их, он тотчас делал пирушку, сзывая всех актеров, сочинителей
и другого рода "артистов", кутил с ними до той поры, пока в кошельке душа
была. Зато все артисты говорили ему "монгдер" и на шумных пирушках
экспромтом произносили в честь его стихи, которые он заучивал наизусть и
хранил в памяти, как драгоценность. Он готов был пробыть два дни без еды
(что не раз и случалось), только бы пройтись по Невскому в новом шарфе,
заплатить бенефицианту тройную цену за кресло в первом ряду и проехаться в
коляске мимо окон той, которой посвящались аплодисменты его терпких рук и
вздохи страстного сердца. Замечательно, что страсть кататься именно в
коляске,- потому что в карете не всякий его увидит,- осталась в нем