"Виктор Некрасов. Кира Георгиевна" - читать интересную книгу автора

с копной черных, как у цыгана, волос, падавших на глаза. Представила его
как талантливейшего из всех известных ей сейчас поэтов. Тут же, страшно
смущаясь, он вынужден был прочесть две свои поэмы - "Муравьиные следы" и
"Скучающий бумеранг". Родители, с трудом признававшие даже Блока,
растерянно слушали. Киля же не сводила сияющих, восторженных глаз со
своего Димки. Через три дня они поженились.
С милым рай и в шалаше. Ей было восемнадцать лет, ему двадцать.
Поселились они в крохотной Димкиной комнатке на пятом этаже, которую он
снимал, поссорившись с отцом, крупным инженером. Окно комнаты выходило на
крышу, но за ней виднелись сотни других крыш, и обоим это очень нравилось
- совсем Монмартр, мансарда. "Монмартрскими" казались им и сверхлевые
Килины упражнения, развешанные по всем стенам, и две черные негритянские
маски с оттопыренными губами, сделанные тоже ею. В комнате всегда был
дикий беспорядок, везде валялись на обрывках бумаги Димкины стихи, а одно
было написано прямо на стене.
Кроме стихов, у Вадима была еще кинофабрика. Работал он там ассистентом
режиссера, хотя никакого специального образования не имел, просто был
молод, предприимчив и любил кинематографическую суету. Киля тоже любила
суету. И артистов любила, и свет "юпитеров", и ночные съемки, на которые
стала ездить вместе с Вадимом, и заезды в ночной "Континенталь" - одним
словом, все то, что на пресном языке ее родителей называлось страшным
словом "богема".
Занятия в институте были почти совсем заброшены. Их вытеснила лепка и
стройка каких-то декораций в громадном павильоне кинофабрики. Кроме
удовольствия и кое-каких денег, это давало возможность познакомиться с
такими людьми, как Довженко, Пудовкин, Эйзенштейн. С Эйзенштейном Киля
как-то завела даже полемику на одном из его докладов. Одним словом, было
весело и хорошо. Все это происходило в тридцать шестом году. Через год
Вадима арестовали.
Симпатичную "монмартрскую" комнату опечатали. Киля вернулась к
родителям. Дома царил траур. Несколько раз Килю вызывали в большой серый
дом на улице Короленко и говорили о Димке страшные вещи, которым
невозможно было поверить. В институте ее тоже несколько раз приглашали на
собеседование и через месяц исключили. Началось хождение по каким-то
учреждениям. Отец взял отпуск за свой счет и поехал с Килей в Москву.
Через год Килю восстановили, но не на ее курсе, а курсом ниже.
Первые недели и даже месяцы после ареста Вадима Киля ходила сама не
своя. Все было так неожиданно, так страшно. Веселый ее Димка, бесшабашный
Димка, писавший стихи о "тучках зеленых, стрелою пронзенных Амура, что
отдал колчан свой в ломбард", голубоглазый ее Димка, безалаберный, легкий,
все всем раздающий, всеобщий любимец, и вдруг - враг народа...
Через год или полтора после его ареста пришло от него письмо. Как и
откуда оно было отправлено - неизвестно, но на конверте был штемпель
Москвы, и адрес написан незнакомой рукой. В письме было всего несколько
строчек - жив, здоров, а кроме того, сказано, что она может не считать
себя его женой, он дает ей свободу. Вот и все. "Целую. Твой Димка".
Написано на обрывке бумаги торопливым кривым почерком. Больше о нем она
ничего не слыхала.
Наложили Ли все эти события какую-либо печать на Килю? И да, и нет.
Беспечная, жившая как бы на поверхности жизни, весело скользившая по ней,