"Виктор Некрасов. Дом Турбиных" - читать интересную книгу автора

ровесником. А Алексей Турбин всегда оставался для меня "взрослым", намного
старшим меня, хотя, когда я в последний раз, перед войной, смотрел
"Турбиных", мы были ровесниками уже с Алексеем.
Режиссер Сахновский писал где-то, что для нового поколения
Художественного театра "Турбины" стали новой "Чайкой". Думаю, что это
действительно так. Но это для артистов, для МХАТа,- для меня же, сначала
мальчишки-профшкольника, потом постепенно взрослеющего студента, "Турбины"
были не просто спектаклем, а чем-то гораздо большим. Даже когда я стал уже
актером, интересующимся чисто профессиональной стороной дела, даже тогда
"Турбины" были для меня не театром, не пьесой, пусть даже очень талантливой
и привлекательно-загадочной своим одиночеством на сцене, а осязаемым куском
жизни, отдаляющимся и отдаляющимся, но всегда очень близким.
Почему? Ведь в жизни своей я не знал ни одного белогвардейца (впервые
столкнулся с ними в Праге в 1945 году), семья моя отнюдь их не жаловала (в
квартире нашей перебывали жильцами-реквизаторами и немцы, и французы, и два
очень полюбившихся мне красноармейца, пахнувших махоркой и портянками, но ни
одного белого), да и вообще родители мои были из "левых", друживших за
границей с эмигрантами - Плехановым, Луначарским, Ногиным... Ни
Мышлаевских, ни Шервинских никогда в нашем доме не было. Но что-то другое,
что-то "тур-бинское", очевидно, было. Мне трудно объяснить даже что. В нашей
семье я был единственным мужчиной (мама, бабушка, тетка и я - семилетний),
и никаких гитар у нас не было, и вино не лилось рекой, лаже ручейком, и
общего с Турбиными у нас как будто ничего не было. если не считать соседа
осетина Алибека, который появлялся иногда у нас в гостиной весь в кавказских
газырях (Шервинский?!) и, когда я малость подрос, все спрашивал, не купит ли
кто-нибудь из моих школьных товарищей его кинжал - он любил пропустить
рюмочку. А вот что-то общее все же было. Дух? Прошлое? Может быть, вещи?
"...Мебель старого красного бархата... потертые ковры... бронзовая
лампа под абажуром, лучшие на свете шкафы с книгами, пахнущими таинственным
старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской дочкой, золоченые
чашки, портреты, портьеры..."
Одним словом, Турбины вошли в мою жизнь. Вошли прочно и навсегда.
Сначала пьесой, МХАТом, потом и романом, "Белой гвардией". Написан он был
раньше пьесы - за год, за два, но попал мне в руки где-то в начале
тридцатых годов. И укрепил дружбу. Обрадовал "воскрешением" Алексея,
"убитого" Булгаковым, правда, после, но для меня до романа. Расширил круг
действия. Ввел новых лиц. Полковника Малышева, отважного Най-Турса,
таинственную Юлию, домовладельца Василису с костлявой и ревнивой Вандой -
женой его. На сцене МХАТа была уютная, обжитая, такая же симпатичная, как и
населяющие ее люди, квартира с умилявшими до слез Лариосика кремовыми
занавесками, в романе же ожил весь "город прекрасный, город счастливый, мать
городов русских", занесенный снегом, таинственный и тревожный в этот
страшный "год по рождестве Христовом 1918, от начала же революция второй".
Для нас, киевлян, все это было особенно дорого. До Булгакова русская
литература как-то обходила Киев - разве что Куприн, да и то очень уж
довоенный. А тут все близко, рядом - знакомые улицы, перекрестки. Святой
Владимир на Владимирской горке с сияющим белым крестом в руках (увы, этого
сияния я уже не помню), который был "виден далеко, и часто летом, в черной
мгле, в путаных заводях и изгибах старика-реки, из ивняка, лодки видели его
и находили по его свету водяной путь на Город, к его пристаням".