"Жерар де Нерваль. История о царице утра и о Сулеймане, повелителе духов" - читать интересную книгу автора

видом, словно ему все было ясно, и, протянув руку, пощелкал большим и
указательным пальцами, желая поиграть с птицей Худ-Худ, но та, хоть и
отвечала на заигрывания, но никак не давалась в руки Сулайману.
- Худ-Худ тоже поэт, - сказала царица, - и потому заслуживает вашей
благосклонности. Однако она, как и я, немного слишком строга, и ей случается
грешить морализаторством. Поверите ли, она позволила себе усомниться в
искренности вашей любви к Суламите!
- О божественная птица, вы удивляете меня! - откликнулся Сулайман.
- Эта пастораль, которую называют "Песнью песней", конечно, очень
трогательна, говорила мне как-то Худ-Худ, расклевывая золотого скарабея, но
не находите ли вы, что великий царь, посылавший дочери фараона, своей
супруге, столь нежные и печальные строки, выказал бы ей куда больше любви,
живя с нею, между тем как он удалил ее от себя, поселив в городе Дауда, и
она, покинутая, вынуждена была скрашивать лучшие дни юности лишь стихами...
прекраснее которых поистине нет на свете?
- Сколько тягостных воспоминаний вы пробуждаете во мне! Увы! Эта
девушка принадлежала ночи, она служила культу Исиды... Мог ли я преступить
заповеди, допустив ее в священный город, могли поселить ее в соседстве с
ковчегом Адонаи, приблизить ее к храму, который я воздвигаю для Бога моих
отцов?
- Это щекотливый вопрос, - осторожно заметила Балкида, - прошу вас,
извините Худ-Худ; птицы судят порой так опрометчиво, вот и моя почему-то
считает себя знатоком искусств, а особенно поэзии.
- В самом деле? - воскликнул Сулайман ибн Дауд. - Мне любопытно было бы
узнать...
- О, как мы с ней ссоримся иногда, государь, поверьте, жестоко
ссоримся! Худ-Худ вздумалось порицать вас за то, что вы сравниваете красоту
вашей возлюбленной с красотой кобылицы в колеснице фараона, имя ее - с
разлитым маслом, волосы - со стадом коз, а зубы - со стадом овец, у каждой
из которых пара ягнят, щеки - с половинками граната, сосцы - с двумя
сернами, пасущимися среди лилий, голову - с горой Кармил, живот - с круглой
чашей, в которой не истощается ароматное вино, чрево - с ворохом пшеницы, а
нос - с башней Ливанской, обращенной к Дамаску.
Задетый, Сулайман обескураженно уронил свои сверкающие золотом руки на
подлокотники трона, тоже золотые, а птица между тем, распушившись, захлопала
зелеными с золотым отливом крыльями.
- Я отвечу птице, которая столь полезна вам при вашей склонности к
насмешкам, что восточный стиль допускает подобные поэтические вольности, что
истинная поэзия всегда ищет образы, что мой народ находит мои стихи
превосходными и отдает предпочтение самым пышным метафорам...
- Нет ничего опаснее для народа, чем метафоры царя, - парировала царица
Савская, - вышедшие из-под пера повелителя, эти образы, быть может слишком
смелые, найдут больше подражателей, чем критиков, и боюсь, как бы ваши
возвышенные фантазии не извратили вкус поэтов на ближайшие десять тысяч лет.
Вспомните, что и Суламита, усвоив ваши уроки, сравнивает ваши кудри с
пальмовыми ветвями, ваши губы - с лилиями, источающими мирру, ваш стан - со
стволом кедра, ваши голени - с мраморными столбами, а ваши щеки, государь, -
с ароматным цветником, с грядами благовонных растений. По прочтении этих
строк царь Сулайман представлялся мне каким-то перистилем с ботаническим
садом на антаблементе под сенью пальмовых ветвей.