"Жора Жирняго" - читать интересную книгу автора (Палей Марина)

Глава 16. Асимметричные медведи и энигматические талончики

Уже через несколько месяцев после переезда в Смокву Жора самым естественным и даже неизбежным образом был принят в ту, надежно защищенную собственной невозмутимостью, стайку «людей в порядке», представители которой, прибыв «с деловым визитом» в любую точку планеты, ни секунды не сомневаются, что номер в отеле уже ждет их, забронированный за полгода.

Еще в порывистой своей петрославльской юности он понял, что в Смокве-граде для ублажения своего чревоугодия требуется тратить энергии на целый порядок меньше, чем в Петрославле, где волка ноги кормят. В Смокве же — в Смокве надо просто «включить голову» и, как это делал умный ёжик, оказаться в нужном месте и в нужное время. Половина вопроса по прибытии в Смокву решалась автоматически: «нужным местом» была сама Смоква. Что же касается второго слагаемого успеха, а именно — нужного (правильного) времени — то с этим оказалось и того проще: следовало просто выслушать своих конкурентов и поступить наоборот.

Оказалось, что даже телефонные звонки, сделанные в пределах престольной Смоквы, срабатывают совсем иначе, чем звонки к тем же лицам, сделанные из Петрославля. Жора быстро пропах запахом смоквенской стаи; доминантные ее волчицы облизали Жору; доминантные волки улыбались, демонстрируя желтые, миролюбивые по отношению к Жоре клыки; он стал неотличим от прочих волков, кровным, своим.

Будучи волком, вовсе не надо руководствоваться образом жизни ёжика, даже феноменально умного. Вовсе не надо подставлять свои иглы под падающие яблоки — это травматично, неэффективно, неэстетично, в конце концов. И вообще не волчье это дело — яблоки жрать. СЛЕДУЕТ БЫТЬ НЕБРЕЗГЛИВЫМ — вот ноу-хау волков — простой, однако — вследствие какой-то старомодной волчьей стыдливости — негласный принцип. А может, и того проще: волкам крайне неприятно напоминание о родстве с шакалами.

Вскоре глянцевые журналы сами обрывали Жорин телефон. Жора зачастую даже вынужден был, голосом своего автоответчика, говорить, что его нет дома. Он не справлялся с лавиной требуемых от него рекомендаций — как сохранять элегантный вес (мстительно и глумливо при этом хехекая: его рано облысевшего брата лечил лысый, как бильярдный шар, эскулап) — как заново влюбить в себя мужа; как полюбить свекровь, Высшую Истину, молочно-фруктовые маски, «себя, как ты есть»; он едва поспевал давать советы — следует ли кастрировать лесного норвежского кота Эрни, можно ли по-прежнему доверять сердечные тайны подруге Анжеле; со всей ответственностью он предупреждал Козерогов и Львов, что в третью неделю мая их может постичь финансовый кризис — в случае, если они, не прислушавшись к внутреннему голосу, переоценят свои возможности, — etc.

За эти юркие файлы — слегка шкодливые, чуть игривые, — файлы, изящно (на зависть злодеям-негениям) соединяющие поблядушкины слезки и румянец добродетели, подписанные «Света Веденяпина», или «Всегда ваша Даша», или даже «Мата Хари», — ему платили раз в пять больше, чем толпам перевозбужденных желудочными энзимами голодранцев, осаждавших игольное ушко на входе в пеноуретановые парадизы. Дело в том, что Жора, один, заменял собой человек пятнадцать отпетых циников — все равно как подъемный кран заменяет штук пятнадцать хануриков, — так что, в целом, любая глянцевая редакция, где коллаборантом колбасился Жора, а колбасился он по всеми глянцевыми редакциями, какие только в Смокве-городе наблюдались, имела прямой профит.

К этому времени Жора окончательно уточнил границы своего облика. Став неотъемлемой частью cream of shit (как метко назвал эту зоологическую группу один пересмешник), — т. е. частью сливок, украшающих шоколадные экскременты, — жирных сливок, обильно взбитых «полезным взаимообщением», — он являл собой перезрелый, мгновенно узнаваемым тип смоквенского литератора — трусливого, расчетливого, мертвого.

Такой вот оранжерейно-бройлерный индюшонок. Оборотистый, волшебно глупый. Беспомощный. Который даже помыслить себя не смеет вне влажного подкрылья-подмышья своей корпорации.

Вот что писал о данном явлении природы американский зоолог и этопсихолог Рональд Дж. Браун («Симбиоз смежнокишечных в контексте смоквенского биоценоза»):

«Члены данной корпорации существуют колониями. Так природа захотела. Это кишечнополостные полипы, грибы (с их нерасторжимой, могильной, вездесущей грибницей), клоны лабораторной флоры и фауны, выводки, стайки, штаммы, своры. Их гастроэнтеральная (пищеварительная) система, их органы репродукции, а также органы очистки и т. п. — рассчитаны исключительно на режим корпоративно-соборного функционирования. Их желудок скудно выделяет ферменты, если корм подается как-либо иначе, помимо лоханей смоквенского хлева-коллектора. Кислород, всосанный где-то „на стороне“, вне корпоративных (нарядных, как колумбарии) пейзажей, напрочь отказывается участвовать в процессе оксигенации. В этой колонии все и навсегда общее: жены, мужья, жвачки, дачки, дочки, тачки, тапки, продавленные диваны, филологическая феня, фиги в кармане».

А вот что пишут газеты: «Интересный факт установила недавно группа ученых Кёльнского университета под руководством профессора Й. Шмидта. Представители науки обнаружили глубинную филогенетическую связь между смоквенскими литераторами подвида Жоры Жирняго — и подвидом горных асимметричных медведей».

И далее: «Подвид горных асимметричных медведей был найден сравнительно недавно в одном из труднодоступных районов Тибета — и представляет собой медведей, у которых, в ходе местной эволюции, обе правые конечности являются на 30 см короче левых. Именно эта особенность, возникшая как адаптация опорно-двигательного аппарата медведей к специфике местного ландшафта, и позволяет этим асимметричным животным быть воистину неуловимыми. Удирая от преследователей на вершину горы, тропинки которой также асимметричны (правый ярус, по ходу к вершине, на 30 см возвышается над левым), они оставляют погоню далеко позади.

Однако, как можно догадаться, данное преимущество срабатывает лишь в одном направлении. Если асимметричного медведя чем-либо вынудить двигаться в другую сторону, к чему он эволюционно абсолютно не приспособлен, то на асимметричных тропинках, развернутых к нему, соответственно, другой стороной, это удивительное животное, делаясь полностью беспомощным, неотвратимо гибнет. Браконьеры, зная такую слабость этого редкого млекопитающего, пускаются на любые хитрости, чтобы заставить асимметричное четвероногое (шкура которого баснословно ценится коллекционерами) так или иначе сменить направление».

Смена направления? Для Жоры перелеты с континента на континент были, по сути, переходом из кабинета в кабинет.

Другого существования он не знал. Какие-то стихийности, спонтанности — интриги, подковерная борьба, тактико-стратегические ходы, дворцовые перевороты — это да, это пожалуйста. Такие вещи не требовали от него особого напряжения. Что легко объяснялось: 1. ферментами для данного специфического выживания он был награжден с рождения; 2. он не знал, что бывает иначе.

Голая стихия? Экзистенциальная заброшенность? Сохрани бог. Нет, терминологию-то он, конечно, знал — всякие там «ночевки под мостом», «не к кому пойти», «блеск и нищета куртизанок» — уютное, удобно-ироничное, привычно-небрежное перекидывание цитатками — но не как мячиками пинг-понга, для того Жора был, ясное дело, не годен, а так — шариками хлебного мякиша за изобильным семейным столом, — цитатками из книжек, что читали последовательно няня, мама, бонна, тетя, шурин, теща, тесть (все они, кроме няни, были людьми университетскими).

В детстве Жора страшно завидовал книжным героям, у которых все эти блага, недоступные, как облака, жирнягинскому отпрыску, — голод, страх, бесприютность — наличенствовали в полном комплекте. Но уже в Жорином пубертатном возрасте вероломная, сплошь в синяках и кровоподтеках, слава Рембо, Сервантеса, Байрона, Лермонтова, Верлена — авторов плохо устроенных или / и сознательно пренебрегших устройствoм (а Жора с самого детства метил в писатели) — интересовала его только как яркий образец того, «что такое плохо». (О чем, к счастью, так и не узнал безвременно, а может, как раз вовремя сошедший в могилу Елисей Армагеддонович, сильно надеявшийся на более романтическое развитие своего последненького.)

На примере вполне респектабельных смоквенских «бунтарей» (являвших чудеса просчитано политизированной поэзии и взволнованно поэтизированной политики) Жора отлично усвоил, что в азиопском отечестве (где за настоящее противостояние всегда сажали, сажают и будут сажать на кол) есть и другая «оппозиционность» — за которую хорошо платят именно власть имущие. Это такой комфортный нонконформизм, который надо проявлять не порывисто и безоглядно, как первую любовь, — а именно продавать, и притом торговать ею с умом — даже торговаться — отлично представляя и целевой контингент покупателей, и маркетинг, и букмекерские ставки, и, разумеется, свой прямой профит.

Так что все касающееся торговли — это да, это он знал. А вот жизнь за стенами кабинета и торгового зала... Да и существует ли она?

Одно время он зачастил в элитарный кинотеатр, устроенный специально для смоквенских VIPs'ов, где показывали новинки отечественного кино. Кино Жора не любил; в семье Жирняго синематограф считался низким жанром по определению, но в кино ходить Жоре все же приходилось — в связи с определенными светскими обязанностями, а также потому, что — именно в темном кинозале с его бархатными креслами — кабинетному жителю всего безопасней и эффективней улавливать умонастроения масс.

«Массами» в этом элитарном кинозале считались родственники и, в частности, жены «кинематографических величин» — последние были представительницами такой породы, которые, родись они два века назад, были бы наняты господами художниками в кухарки. Ныне же, за отсутствием у художников долженствующих средств, эти неприхотливые хлопотуньи были возведены в ранг супружниц-рачительниц и также в должность муз-вдохновительниц, а обязанности по хозяйству несли бесплатно.

Шел фильм явно третьего разбору, и Жора уже намеревался вздремнуть, как вдруг его зевоту прервала странная сцена. Недозевнув, Жора так и остался сидеть с открытым ртом.

Сюжет подразумевал прибытие из Парижа молодой особы, на которой персонаж второго плана хотел женить своего сына — с тем, разумеется, чтобы выпихнуть его из ханства-мандаринства к цивилизованным горизонтам. В момент, который заинтересовал Жору, персонаж сидел на пятиметровой кухне, горестно перебирая какие-то неизвестные Жоре бумажки. Бумажки не являлись деньгами, но было понятно, что персонаж, как-то связывает их количество с приездом гостьи, поскольку он то и дело в отчаянье шептал: «Не хватит!.. Не хватит!..»

— Что это он делает, зайка? — очень раздельно, громко и непринужденно спросил Жора. (Он не намеревался спрашивать громко, просто не привык понижать голос, и в тишине вышло на весь зал.)

— Он перебирает талоны, — быстрым шепотом пояснила жена. (Желая, кстати сказать, провалиться.)

— Талоны? — снова громко и слегка даже раздраженно (яйца мне крутят!) переспросил Жора. И снова, в отточенной — конференциями, семинарами, заседаниями — манере, медленно и раздельно спросил: — А что это такое?

Да: он жил в рамках конференций, семинаров, семестров и, несмотря на то, что зачастую в глазах неизбалованной зарубежной аудитории казался ярким, как павлин, инсургентом (одинаково бойко понося с безопасной университетской кафедры то да се — парламент, цены на колбасу) — вне стен аудитории, вне рамок программы, «круга», системы — он был полностью «неконвертируем»: тюлень, вынужденный сделать что-нибудь не тюленье.

Шли годы. Очкастая жена перестала интересовать Жору даже как секретарша (тем более! посмотрели бы вы на секретаршу Гурицкого!), так что он был бы и рад — где-нибудь между Рио-де-Жанейро и Мюнхеном — приобнять-потискать развеселую, милую поблядушку, но... как это делается? Вот если бы поблядушка была официально включена в список мероприятий!.. Или если бы программа конференции обеспечивала участников матрешками-поблядушками в порядке, так сказать, этнографических сувениров, тогда... Ой, тогда, честно говоря, было бы совсем хорошо!..