"Жора Жирняго" - читать интересную книгу автора (Палей Марина)

Глава 27. «Я вижу мрак…»

Как сказал классик, у всего есть конец, в том числе у печали. Но, по частному наблюдению автора, конца и краю печали пока что не видно.

Стал Жора тяжким, как мифологический Святогор: ногу поставит, земля под ногой стонет, инда гнется-проваливается. Перестала держать Жору мать сыра земля.

…С этой знаменитой экстрасенсшей, Матильдой Эммануиловной, Жора соотнесся сначала по телефону. На целительницу (которая, кстати сказать, работала в смоквенском НИИ Социальной Оптимизации) его вывела, заручившись рекомендациями у дам своего круга, мадам Жирняго, то бишь мамаша Жоры, профессорская профессиональная вдова.

Отловить Матильду Эммануиловну было непросто: она отгуливала свой трехмесячный отпуск на засекреченной даче. Затем с одним из ее многочисленных внуков случился затяжной отит. Потом с одним из зятьев — острый аппендицит. Потом у нее (а Жора все терпел) ограбили квартиру. Потом у дочери разыгрался хронический аднексит. У правнука — острый гайморит. Издох котяра Чубайсик. Потом у ней у самой разыгрался проктит. Ну, а потом был ремонт квартиры... Перелом шейки бедра... Рождение внеочередного внука...

С нарастающим раздражением внимая этому перечню мотиваций — скорбному и вместе с тем липкому, лживому перечню страны разгильдяев — Жора ловил себя на мысли, что он уже давно знает о Матильде Эммануиловне все-перевсе, а вот она не ведает о нем ровным счетом ничего, что как-то нелогично. Напрашивается вопрос: почему это Жора позволил обращаться с собой, как с простым смертным?

Ответ предсказуем: для чистоты опыта (и результата) Жоре надлежало оставаться неузнанным. То есть он даже фигурировал под чужой фамилией, а именно: Вронский. А чтобы эту неузнанность не нарушать своей намозолившей всем глаза телефизиономией (не напяливать же на себя железную маску!), он и решил обойтись по первости простым телефонированием.

Телефонная коммуникация являлась сугубо пристрелочной: как Шерлок Холмс определял конкретный район Лондона по типу грязи на ботинках (с точностью до дома), как профессор Хиггинс по одному «Oh, no!» определял район Англии (с точностью до мили), так и Жора Жирняго по одному «Але!» определял IQ это «але» произносящего (с точностью до единицы по трехсотбалльной шкале). Так что не успела Матильда Эммануиловна алекнуть — Жора уже про себя аттестовал ее как беспросветную, волшебно-безупречную дуру.

Однако внутренний голос устыдил Жору, внятно напомнив, что блаженные, экстрасенсы, волхвы, авгуры и ауспиции имеют совсем иные, не нашенских измерений, характеристики: ум у них нутряной, а каналы проникновения в истину пролегают большею частию вне стен суетных университетов.

— Быстро нарисуйте мне... — скомандовала Матильда Эммануиловна. — Карандашик близко?.. Так, нарисуйте...

Жора напрягся: рисование не числилось в ряду его дарований. Несмотря на это, он безвольно подчинился: там же, в телефонной книжке, быстро открыл чистый листок после буквы «я».

— Рисуем, — начала телефонное обследование Матильда Эммануиловна. — До-о-о-мик… Де-е-е-ревце... Доро-о-огу…

(Отдавая команды, она растягивала слова и делала паузы, оставляя секунд по пять на каждый Жорин шедевр.)

— Дорогу нарисовали? Теперь рисуем речку! Так, р-е-е-е-ечку... Готово? Соба-а-а-аку!.. мммммм… О-о-о-облако... Так. Со-о-о-олнышко... Цвето-о-о-очек...

— Какой? — презирая себя, выдавил Жора.

— Какой хотите. Паровозик... Птичку... Ну, а теперь — себя.

Жора все послушно нарисовал…

Если кто еще помнит смоквенского пролетарского письм#233;нника с усами и трубкой, то, может быть, помнит и то, что у него в одной пьесе главный герой заболевает раком печени. Дело швах. Но тут герою говорят, что нашли одного кудесника, который исцеляет любые недуги игрой на медной трубе. Глупо, конечно. Но на безрыбье и рак. Тьфу ты! у него и так рак... Короче, тот, что с раком, говорит: приведите.

Приводят того, что с трубой. Ну, взялся он дудеть. Вдохнет, надсадится, киксанет, слюни во все стороны, рожа багровая.

— Ах ты добрая душа, — рассиропливается тот, что с раком, — так ты ж меня обмануть пришел, да? (У того писателя всегда так: жертва своего мучителя жалеет — и от жалости к нему рыдмя рыдает.)

— Так точно, — ответствует тот, что с трубой. — Дензнаки, вишь, позарез нужны. Всякие там фыни-юани. Я бы, мил человек, тебя за так, без долларюг проклятых обманывал, — вот как есть говорю, от чистого сердца — да куда в наши дни без зеленого-то дерьма честному селянину податься?

— Ну, а может, все-таки кому и труба помогает? — подбадривает его тот, что с раком, потому что перед лицом смерти он добрый.

— А может, кому и помогает, — по-крестьянски раздумчиво соглашается аферист.

Это объяснение тому, почему Жора, человек образованный и циничный, послюнявив карандаш, взялся старательно рисовать и цветок, и солнышко, и все, что ему приказали: эсперанса умирает последней.

— Где домик? — приступила к научному анализу Матильда Эммануиловна.

— В смысле?.. — подавленно вякнул Жора.

— В центре? — помогла ему целительница.

— Нет, с краю.

— Что у домика в окошке?

— Ничего.

— Занавесочки есть?

— Нет...

— Дверь открыта?

— Закрыта...

— Какое деревце?

— Обычное.

— С листьями?

— Без...

— А внизу что?

— В смысле?

— Травка есть?

— Нет...

— А дорожка прямая?

— Кривая.

— А облачко маленькое?

— Большое.

— А сами-то вы где?

— На паровозике и с собачкой.

— Какой породы собака?

— Бультерьер

— Ой! У них же хватка! Голень пополам могут!..

— Вот потому, — мстительно выдавил Жора.

— Ну вот видите! — подытожила экстрасенсша. — Вот что мы видим, что вы сами видите, и сами же виноваты: дом вам побоку, в доме пусто, дверь закрыта — это в вашей душе пусто; деревце ваше без плодов, без цветов, даже без листиков — это ваше сердце; туча закрывает солнышко — это характер ваш; собака у вас злая — это мысли ваши; паровоз едет в никуда, даже без рельсов, а притом и дорожка кривая.

— Ну естесссно, — врастяжечку процедил Жора.

— А какая ваша профессия? — вдруг поинтересовалась ясновидящая.

— А вы самостоятельно можете определить? — имитируя игривость (и еле сдерживая злорадство), сказал Жора. — Вот что вы, например, видите?

Несколько секунд на том конце провода молчали.

— Я вижу мрак... — раздумчиво сказала Матильда Эммануиловна. — Но не просто мрак... Погодите-ка... Ага, — добавила она, — мрак и хаос. Чего-то там наки-и-идано, переве-о-орнуто, переело-о-омано, валяется чего-то, не пойми что...

— Правильно, — сказал Жора, — я — бывший литератор.

— Ой, как интересно! — по-женски оживилась экстрасенсша. — А про что вы писали?

— Нуууу... — сказал Жора.

— Нет, а все-таки?

— Про жизнь.

— А точнее?

— Не могу сформулировать, — сказал Жора.

— То есть? — изумилась экстрaсенсша.

— Понимаете, — малодушно начал Жора (презирая себя настолько, что сладострастно еще и усилил самоуничижение), — мне всегда было легче книгу написать, чем сформулировать ее идею.

— Странно… — словно бы обиделась экстрасенcша. — Все могут формулировать, а вы не можете. Каждый должен уметь формулировать! Мы же все, все люди, и все мы формулируем. Вот Достоевский. Он писал о красоте души смоквенской, но и об ее темных безднах. Толстой всем своим творчеством хотел земную церковь приблизить к небесной. Но во многом он, конечно, заблуждался. А Маринина — это синтез проблем Толстого и Достоевского, притом на современном этапе. Она показывает: вот во что наша душа от нашей жизни превратилась, и даже характер преступлений изменился, но надежда на церковь, на душу смоквенскую, все равно есть, потому что Маринина пишет с верой в смоквенского человека...

— Мама, ты с кем меня связала?.. Мамочка, милая...

— А что? что-то не так?.. — сонно пропела в трубку мадам Жирняго.

— Мама… — безвольно всхлипнул Жора, — она же... это же... мама...

— Не знаю, не знаю… Эсмеральде Викентьевне она очччень даже помогла. Суровцевым так вообще всем помогла, всем, поголовно…

— Но я не Эсмеральда Викентьевна, мама...

— А при чем тут я?!! — истерически взвизгнула мать. — Я делаю все, что могу!!! Тебе вообще всегда все самое луч...

Но Жора уже бросил трубку.