Глава вторая

Качка. Арапчонок Али. Монах Фасиль Агонафер. Старинный пергамент. Рассказ о царе Соломоне и царице Савской. Прибытие в Александрию. Незваное вторжение. Восточный обед. Менелик крадет ковчег. Тайна рубинов. Антоний и Феодосий. План Аполлинарии.

Я отправилась в каюту, так как ветер посвежел, и началась качка.

К вечеру качка усилилась. Со столика стали падать книги и щетки для волос, жалобно звенели два стакана, а к горлу поднялась тошнотворная муть. "Где же сухари и соленые огурцы?" — подумала я, хотя есть не хотелось.

Лежа пластом на койке, я прислушивалась к своему желудку, то скачущему вверх, то падающему далеко вниз, куда-то к пяткам. Мне хотелось только одного — лежать горизонтально. Разве я многого прошу?

Качка продолжалась, меня рвало горькой желчью, и тут в дверь каюты тихонько постучали.

Не в силах подняться и не в силах ответить, я продолжала лежать, свесив голову вниз, но стук продолжался.

Неимоверным усилием я поднялась с койки и поплелась к двери.

— Кто там? — и в этот момент меня так качнуло, что я отлетела в сторону и сильно ушибла бедро.

— Откройте, госпожа, это я, Али, — раздался за дверью тоненький голосок.

Ахнув, я открыла дверь. На пороге стоял, держась за косяк, арапчонок Николая Ивановича.

— Тебе страшно, Али? Заходи, — я отодвинулась от двери.

— Нет, госпожа, Али не страшно, Али просит другое.

— Что ты хочешь?

Вместо ответа он потянул меня за руку и вывел в коридор. Я шла за ним, держась за стенки. Али привел меня к каюте, которая была всегда заперта. Он толкнул дверь и знаком пригласил меня войти.

В полумраке я не сразу поняла, кто лежит на койке. Подойдя поближе, я увидела изможденного темнокожего человека, укрытого белой простыней. Глаза его были закрыты, он прерывисто дышал.

— Что с ним? — тихо спросила я.

— Он умирает, — всхлипнул мальчик, и что-то спросил высоким гортанным голосом. У лежащего слегка дрогнули ресницы.

— Кто это?

— Святой, — прошептал Али. — Его зовут Фасиль Агонафер. Он монах из монастыря Дебре-Дамо.

— Как он здесь оказался?

— Он ходил к вашим святым за мудростью. А теперь возвращается с нами домой. Он умрет, я боюсь.

— Иди, позови Николая Ивановича. Ты знаешь, где его каюта? Не испугаешься?

— А как же он? — Али кивнул на монаха.

— Не бойся, я посижу с ним.

— Я быстро! — обрадовался мальчик и выбежал за дверь, шатаясь от качки.

Подойдя к койке, на которой лежал бритый наголо монах, я поправила сползшее одеяло. Он приоткрыл глаза и посмотрел на меня.

— Кто ты? — тихо спросил он по-русски с шелестящим акцентом.

— Полина, — ответила я. — Меня поселили в каюте напротив.

— Пить… — прошептал старик.

Я обернулась, поискала глазами и нашла глиняный кувшин. В нем оказалась вода. Чашки не было, и я приложила кувшин к губам старика.

— Пейте.

Его кадык ходил ходуном. Напившись, старик откинулся на подушку и прошептал:

— Я умираю. Не успеваю к негусу…

— Вы успеете, дедушка, выздоровеете и успеете к негусу.

Он схватил меня горячечной рукой.

— Ты передашь негусу то, что я нашел в Свенском монастыре. Это очень важно. Я проделал длинный путь и, наконец, нашел документ, по которому не распадется связь времен.

— Что передать?

— Вот… — старик запустил руку под одеяло и вытащил свернутый в трубочку пергамент. — Спрячь, и никому. Никому, кроме негуса.

Это ничтожное усилие досталось ему с таким трудом, что он откинулся на подушки и задышал со свистом. Я спрятала пергамент в потайной карман панталон у пояса.

— Обещай! Обещай, что найдешь рубины! — прошептал старик, не открывая глаз.

— Обещаю, — не помня себя, ответила я.

И тут дверь отворилась, и в каюту ворвались Аршинов, за ним Лев Платонович с неизменной трубкой и Нестеров с медицинским саквояжем. Арапчонок Али стоял в дверях. Какая-то тень мелькнула за ним и пропала.

Аршинов нагнулся над умирающим.

— Позвольте, — Нестеров решительно отодвинул казака и принялся хлопотать над ним.

— Как он? — спросил меня Лев Платонович.

— Отходит, — прошептала я.

Мальчик Али закрыл глаза руками и зарыдал в голос.

— Ах, бедный, бедный Фасиль Агонафер! Он не принял слабительного и теперь умрет вместе с глистами внутри.

— Что он говорит? — спросила я Головнина.

— У эфиопов есть обычай: считается неприличным умирать с паразитами в теле, поэтому перед смертью им дают слабительного.

— Господи, что за чушь! — прошептала я, но тут же устыдилась собственного неблагодушия, подошла к мальчику и принялась его утешать: — Не бойся, у него нет глистов, он же ничего не ел уже давно.

— Правда? — он посмотрел на меня снизу вверх, слезы подсохли, и тут Нестеров попросил нас всех выйти.

Мы вышли и поднялись на палубу. Было свежо, на небе мерцали звезды величиной с кулак. Море успокоилось. Головнин запыхтел своей неизменной трубкой, а я спросила Аршинова, в нетерпении шагающего от одного борта к другому:

— Николай Иванович, вы можете, наконец, объяснить, в чем дело? В реестрах переселенцев нет никакого эфиопа.

— Нет, потому что он не переселенец. Он возвращается на родину, — резонно заметил Аршинов.

— Но на него должны были выписать довольствие!

— Ах, дорогая Полина, — хохотнул он, — ну, сколько тот монах ест? Как птичка. Мой Али и то больше потребляет.

— А почему он жил в отдельной каюте? Как и я.

— Да разве можно больного, да еще божьего человека в трюм совать? — Аршинов округлил глаза. — Нет, я этого не позволил, все же он православный, как и мы с вами.

О том, что в трюме сидели сплошные православные, я Аршинову напоминать не стала. Все равно соврет. Поэтому я извинилась и поспешила к себе в каюту, чтобы посмотреть, что же вручил мне старый эфиопский монах.

В каюте я тщательно осмотрелась, заперла дверь, и только после этого достала из кармана пергамент. Я боялась, что текст будет на эфиопском языке, или как говорил Аршинов — на амхарском, но, увидев, что в нем есть и привычная славянская вязь, повеселела и присела поближе к иллюминатору — рассвет уже занимался.

Но моя радость была преждевременной. Пергамент оказался источен жучком, а витые буквы церковнославянского кое-где вытерты от частого скручивания письма в трубочку.

По верху пергамент был порван по изломанной линии, дальше шли странные значки, а потом мне удалось разобрать следующие строки, написанные странным почерком, в котором буквы отделялись одна от другой:

"…я дам народам уста чистые, чтобы все призывали имя его и служили ему единодушно. Из заречных стран Ефиопии, поклонники мои, дети рассеянных моих, принесут мне дары — так говорил Софония, и поклонимся же, возлюбленные чада мои, его мудрости, равной мудрости великого из царей, чей сын не уступил ему в зоркости сердца.

Но злое задумал Менелик, и, принеся дары, забрал из Святая Святых (тут стерто)… потеряны рубины матери его, и кто теперь помажет на царство?

(далее другим почерком, на церковно-славянском)

И порази Господь ефиопи пред Асою и Иудою и бежаша ефиопы: и погна их Аса и людие его даже до Гедора: и падоша ефиопы, даже не быти в них останку, еяко сотрени быша пред Господом и пред силою его, и плениша корысти многи: и изсекоша веси их окрест Гедора, велик бо страх Господен объят их, и плениша вся грады их, занемноги корысти быша в них…[11] — и пропало все! Кто спасет род царей, лишившихся аксумского оберега?

(здесь опять пропуск)

Как нашли эфиопляне силы грешить, так пусть найдут силы сказать о себе правду пред Богом, без оправдания себя, как есть, как Едином, имеющим власть оставлять наши грехи, что нас чудом спасёт от всего гнета, причиняемого нам злом. И если не выполним мы то, что заповедано свыше, и не потратим все силы и помыслы наши на возвращении реликвии, падет династия! И будет все так, как сказано пророком Иезекиилем: "И егда послю стрелы глада на ня, и будут во скончание, и послю растлити вы, и глад соберу на вы, и сотру утверждение хлеба твоего, и испущу на тя глад и звери люты, и умучу тя, смерть же и кровь пройдут сквозь тя, и меч наведу на тя окрест: аз гдесь глаголах".[12]

Господь не оставит нас милостью своей, ибо было откровение дабтару Абуне на геэз — священном языке ефиоплян: быстры воды Тана, из него по языку дракона поспеши на очи херувимов, не дай ослепнуть без кровавых капель, — ищи там манну небесную, данную нам Господом…"

На этом месте текст обрывался. Далее шли еще значки, но мне от них толку не было.

Аккуратно свернув пергамент, я спрятала его на дно саквояжа, и не напрасно — в дверь постучали, и матрос пригласил меня на завтрак в кают-компанию. Я заколебалась. Потом все же решила взять документ с собой, тем более, что он прекрасно помещался во внутреннем кармане панталон.

Мужчины при виде меня встали. Я села и расправила салфетку.

— Что с ним? — спросила я Нестерова.

— Скончался, Аполлинария Лазаревна, — произнес он.

— Мир праху его, — я перекрестилась.

Я обратила внимания, что Головнин беспрерывно подливал себе в рюмку из большой пузатой бутылки с оплеткой, а Аршинов сидел понурившись. На нем лица не было. Неужели он так переживал смерть монаха? Решив его приободрить, я дотронулась до его руки и прошептала:

— Расскажите нам о нем.

Аршинов встрепенулся, обвел глазами сидящих за столом:

— Если бы вы знали, какого великого ума был Фасиль Агонафер. Я его называл Василием, по-нашему, по-русски. Он не обижался, понимал, что от всей души.

— А как он в России оказался? — спросил Головнин.

— О! Это долгая история. Началась в древние времена. Слышали вы о иудейском царе Соломоне и царице Савской?

— Николай Иванович, ну вы уж совсем нас за гимназистов-двоечников не принимайте, — хохотнул капитан Мадервакс.

— А то, что красавица-царица была черна лицом, ибо родом происходила из Эфиопии, вам известно?

— Неужели? — удивилась я. — Мне всегда казалось, что она персонаж персидских сказок наподобие "1001 ночи".

— Вот и ошибаетесь, Аполлинария Лазаревна. В ней все было прекрасно: лицо, ум, стать, вот только, злые языки поговаривают, ноги кривоваты и покрытые волосами. Я не буду рассказывать о том, как был очарован царь Соломон умом и красотою царицы, какие загадки они друг-другу задавали, не в том суть. Главное, что царица уехала от него не одна. Спустя несколько месяцев она родила сына и назвала его Менеликом. Это был Менелик I.

— Интересно, как ей удалось покорить царя с такими ногами? — спросил первый помощник Рощин. — Ведь их в постели не спрячешь, а ноги для женщины самое главное.

— Да уж, с такими ногами только в карточные дамы, — подхватил Головнин шутку моряка. Что с них взять? Моряки да охотники никогда особой куртуазностью не отличались.

Аршинов и бровью не повел. Он продолжал свой рассказ:

— Как вам известно, сейчас в Эфиопии правит Менелик II. Думаю, что он не зря взял себе это имя — не верю я в совпадения.

— Ну и что? — довольно бестактно перебил Аршинова Головнин. Скорее всего, столовое вино бросилось ему в голову. — У нас тоже монаршие особы по номерам различаются, никто не возражает.

— Как вам будет угодно, — не по натуре кротко ответил Аршинов. — Вы позволите продолжить?

Но тут в кают-компанию вошел второй помощник и, наклонившись к капитану, что-то сказал. Иван Александрович поднялся из-за стола и произнес:

— Продолжайте, господа, а мне пора. Александрия на горизонте.

Разговор перешел на другое, Аршинов поскучнел, и скомкал свой рассказ. Мои соседи завершили завтрак и поспешили на палубу, чтобы разглядеть приближающийся город.

Александрия вставала перед нами в пенной дымке облаков. В небе летали чайки, изменился воздух — с берега доносились запахи рыбы и дыма. Вскоре я уже слышала пронзительные крики муэдзина, сгонявшего правоверных на молитву.

Нестеров был уже тут как тут со своим фотографическим аппаратом. Он что-то подкручивал, налаживал в странного вида коробке с двумя полусферами.

— Что вы будете снимать, Арсений Михайлович? — спросила я. — Не далековат ли берег?

— Моя «Фотосфера», Аполлинария Лазаревна, самый современный аппарат в нынешнее время. Вот, попробовать решил, а вдруг удастся? Я слышал, что в Александрии можно будет разжиться фотографическими пластинками. Хоть я и взял много, но они кончаются с непостижимой быстротой.

Ко мне неслышными шагами подошел Лев Платонович.

— Мадам Авилова, вы бы не хотели немного прогуляться по городу? С удовольствием составлю вам компанию.

— Разве мы не едем все вместе?

— Да, но мне бы хотелось показать вам особые лавки, с шелками и благовониями.

— Спасибо, месье Головнин, я не расположена сейчас к тратам. А город мне покажет Николай Иванович, он был тут не раз, — мне совершенно не нравилось совершать прогулку в обществе выпившего провожатого.

— Ну, тогда мы с Арсением Михайловичем отправимся запечатлевать виды.

Охотник откланялся и исчез, а я отправилась в каюту надеть дорожное платье.

И остановилась на пороге. Кто-то посещал каюту и рылся в моих вещах. Хотя незваный визитер старался положить все на место, но я знала, что он здесь был: салфетка свешивалась со стола немного криво, одеяло на кровати морщило, а ведь я всегда, по привычке, вбитой еще в женском институте, натягиваю его на кровать, уходя из комнаты. Институтка не должна показывать, что она пользуется постелью.

Вытянув из-под койки саквояж, я обнаружила, что в нем все перевернуто. Даже мои флакончики с разными порошками были притерты не до конца. Все это меня настолько неприятно поразило, что я решила впредь быть более осторожной. Ведь вполне вероятно, что не найдя того, что искали, преступник не остановится, чтобы обыскать меня. Значит, надо постоянно быть рядом с кем-нибудь, кому я доверяю. А кроме Аршинова и арапчонка Али, я никого ранее не знала. Каждый вызывал подозрения.

Достав пергамент, я положила его на дно саквояжа, решив, что второй раз ко мне больше не полезут и, переодевшись, вышла на палубу.

Александрия кишела профессиональными попрошайками. Город оглушил шумом, яркими красками, кричащими мальчишками, предлагавшими всякую всячину: холодный лимонад, восточные сладости, резных верблюдиков.

Мы с Аршиновым бродили по узким улочкам с глинобитными стенами, протянувшимися вглубь от Восточной бухты, прогулялись по антикварным лавочкам во французских садах, полюбовались домами, украшенными машрабией — резными деревянными фонарями на окнах.

Когда же пришло время перекусить, мы нашли прохладную таверну с низкими сводчатыми потолками. Нам тут же принесли мункачину — салат из апельсинов с оливками, бабагануш из баклажан, потом подали острый фасолевый суп, курицу в меду с орехами, а на десерт — кофе в маленьких чашечках и восточные сладости. Я ощущала себя на верху блаженства после пресной корабельной кухни.

— Николай Иванович, а что же дальше было с сыном царицы Савской? — спросила я.

— О, это удивительная история! Сын Соломона вырос весь в папашу — такой же умный и головастый. Царица на него не нарадовалась. И когда Менелику исполнилось шестнадцать — возраст совершеннолетия, она, собрав богатые дары, отправила его к отцу.

Долго шло посольство из страны Куш — так называли Эфиопию, пока не добрались до страны Иудейской. Царю Соломону доложили, что его сын Менелик хочет его видеть, и царь решил испытать его так, как когда-то испытывал его мать. Он приказал одному из слуг надеть роскошные царские одежды и сесть на трон, а сам смешался с толпой придворных.

Менелик Соломонид[13] подошел к трону, но не поклонился, а пристально посмотрел на «царя». Потом отвернулся, поискал глазами, и сразу выделил глазами Соломона, хотя он ни разу в жизни не видел его, да и портретов тоже не было. Сыграло сыновнее чувство. Он поклонился отцу и сказал: "Великий царь, я, сын твой, Менелик, пришел засвидетельствовать тебе свое почтение и передать тебе те дары, что послала моя мать, царица Савская!" Ну, может, он как-то по-другому сказал, но суть была ясна: сын узнал отца. Соломон вышел из толпы царедворцев, обнял сына и пригласил его пожить во дворце, сколько тот пожелает.

Менелик с радостью согласился и остался при дворе. Он был очень любознательным юношей: участвовал в храмовых богослужениях, возносил почести ковчегу Завета, в котором лежали священные скрижали. Он объезжал границы, наблюдал за сбором фиников и гранатов, строительством дорог. Он восхищался мощью государства, расцветающим под неусыпным взором царя, и понимал, как далеко простерлась власть мудрейшего Соломона.

Лишь одно волновало его, воспитанного матерью в религии отца: у царя было 700 жен и 300 наложниц разной веры. Они поклонялись идолам, и не верили в единого бога. Некоторые из идолов были столь омерзительны, что требовали человеческих жертв. Более того, сам царь не гнушался обрядами и проводил их в капищах чужеземных богов вместе со своими женами.

И тогда у Менелика возник план. Он попросил несколько молодых людей, преданных ему, помочь в одном секретном мероприятии. Заручившись их согласием, он пришел к отцу и попросил у царя Соломона разрешения отбыть на родину, к матери, царице Савской. Царь согласился с неудовольствием, уж больно понравился ему смышленый сын, и Менелик принялся собираться в обратный путь. Соломон одарил его богатыми дарами, предоставил свиту и охрану. Менелик попросил, чтобы в его свите были те юноши, которые согласились помочь ему.

В последнюю ночь перед отбытием Менелик сотоварищи пробрались в Святая Святых Храма и украли Ковчег Завета. Они вынесли его через подземный ход, прорытый по приказу Соломона. Царский сын прихватил также шкатулку, которая лежала рядом с ковчегом.

Никто не хватился пропажи, так как в Святая Святых позволительно входить только первосвященнику и только раз в год, так что у Менелика было время добраться до дома. Ковчег он спрятал в Аксуме, в городе на севере Абиссинии, а потом, спустя многие годы, на том месте была построена церковь Святой Марии Сионской. С тех пор стал ковчег абиссинской святыней, хотя никто его не видел и не открывал. Нельзя.

Аршинов замолчал, отпил уже холодного кофе и жестом приказал мальчишке-слуге принести другую чашку.

— А что было в той шкатулке, которую Менелик украл вместе с ковчегом? — спросила я.

Аршинов улыбнулся:

— Сметливая вы, Аполлинария Лазаревна. Ничего не упустите. В той шкатулке лежали четыре рубина неимоверной красоты и прозрачности. Их он подарил матери, и царица носила их, не снимая. Сын так и объяснил ей, что по соломоновым законам отец ребенка должен предоставить матери вспомоществование, чтобы они с сыном не терпели нужды. Вот он и взял то, что ему полагалось по праву. Довод, конечно, спорный, но разумный.

С этими рубинами Менелик короновался на царство после смерти Савской, и принял имя Менелика Первого. С тех пор каждый царь, или как тут принято говорить, Негус негест,[14] восходящий на престол, надевал диадему с этими рубинами, как знак непрекращающейся династии от самого царя Соломона.

— И нынешний негус, Менелик Второй? — поинтересовалась я, откусывая приторно-сладкое печенье.

Аршинов вновь как-то странно на меня посмотрел, словно раздумывая, говорить или нет. Наконец, произнес:

— Полина, я вас знаю не первый день, поэтому открою вам одну тайну, — он оглянулся, словно боясь чего-то. — Меня эти рубины очень заинтересовали.

— Постойте, постойте, Николай Иванович, я чего-то не понимаю. Вы же говорили, что хотите основать колонию. Что это, блеф? Обман? А как же все эти люди, что поверили вам?

— Нет, ну что вы! Все правильно, я от своих слов не отказываюсь. Еду ради колонии. Но и к рубинам интерес имеется. Дело в том, что пропали они.

— Как пропали?

— После внезапной смерти негуса Иоанна VI пропали. Когда Иоанна в 1889 году убили, то Менелик Второй лично захватил власть в стране. Его надо короновать, а рубинов нет. А раз нет, то и права он не имеет властвовать, раз не коронован. Понимаете, какое дело?

— Понимаю, но вы тут причем?

— Да я был там, у негуса, единственный русский недуховного звания.

— И что?

— А то, что подозрение пало на двух православных монахов, Антония и Феодосия, которые жили в горном монастыре Дебре-Дамо, но в то время находились при негусе. Они торопились вернуться в Россию, так как их монастырь праздновал 600-летие со дня основания, и они непременно желали участвовать в празднествах, молебнах и крестном ходе. После их отъезда и обнаружилась пропажа рубинов. Поэтому Менелик приказал Фасилю Агонаферу отправиться в Россию и разыскать пропажу. Фасиль знал русский и много общался с нашими монахами. Меня лично негус Иоанн попросил отвезти его в Россию и привести обратно. Я согласился.

— И как? Он нашел что-нибудь?

— Сказал, что не нашел рубинов. И что русские монахи ни причем, их оклеветали. Рубины не выходили за пределы страны.

— И все?

— Ну да. А что еще?

— А доказательства?

— Какие доказательства? — удивился Аршинов.

— Ну, что рубины в Абиссинии.

— Не знаю, он ничего не сказал, да и мне как-то не с руки было расспрашивать. Мое дело отвезти и привезти. А потом Агонафер умер.

Решив пока не рассказывать Аршинову о пергаменте, я продолжила спрашивать дальше:

— И что теперь? Менелик Второй так и останется самозванцем?

— Понятия не имею. Меня все это очень волнует. Ведь разрешение на колонию мне дал негус Иоанн, а Менелик его терпеть не мог, забрасывал его разными унизительными письмами, на бой вызывал, и, скорее всего, обрадовался, когда Иоанна убили в битве. Так что может быть, что он не допустит основания колонии. И как этот барьер перейти, уму непостижимо!

— Очень просто, Николай Иванович, — улыбнулась я. — Давайте найдем эти рубины, раз они не вышли за пределы Абиссинии, преподнесем их негусу, а он даст разрешение на колонию. Как вам мой план?

— План хорош, да как его исполнить?

— А вот об этом поговорим на корабле.

— Договорились, Аполлинария Лазаревна, с вами хоть в омут!

Аршинов подозвал мальчишку, расплатился и мы вышли на душную пыльную улицу.