Глава четвертая

Баб-эль-Мандебский пролив. Разгрузка. Эфиопские дети. Инджера — эфиопский хлеб. Ямато алака — полиция негуса. Экспедиция в столицу. Проводы. Беспокойство Нестерова. Наказ Агонафера. Путешествие по пустыне Донакиль. Дебре-Берхан. Сообщение глашатаев. Круглая церковь. Ересь Евтихия.

С той поры авторитет Аршинова, и так высокий, вырос в глазах поселенцев неимоверно. Как же, у Николая Ивановича есть «гумага», от которой сбежали эти чернявые. Значит, и все остальное будет в порядке.

И топоры с молотками звучали с особой энергией, когда мимо проходил Аршинов.

С каждым днем становилось все жарче. Средиземное море осталось давно позади, мы спускались на юг по Красному морю, вдоль берегов Африки. И вот на горизонте показался Баб-эль-Мандебский пролив, а за ним Французский берег Сомали[16] и Аденский залив. Вода была столь прозрачна, что я видела коралловые рифы разных цветов, уходящие вниз на десятки аршин.

— Суровое место этот пролив впереди, — сказал мне подошедший Головнин. — Говорят, тут на дне похоронено несколько тысяч кораблей. Ах, сколько кладов!

— Да разве ж так можно, Лев Платонович? — возразила я. — Вам только выгода везде и мерещится.

— А чем плохо? Тем, кто под водой, клады уже не нужны. А мне не помешают.

Наконец, настала та минута, когда отдали якорь, и все было готово к разгрузке. Пароходные грузовые стрелы спустили на воду плашкоут,[17] на него погрузили бочки и ящики, и тихим ходом, ведомое шлюпкой с гребцами, оно двинулось к берегу.

Потом на воду спустили плоты, а на них начали грузить коров и свиней. От непрестанного визга у меня заложило уши, но я не обращала на это внимания, а помогала людям вылезать из трюма и устраиваться для дальнейшей высадки на берег.

Канонерка появилась снова. Но не подходила, а кружила вдалеке, наблюдая за высадкой.

Поселенцы, вылезая, жмурились от солнца, младенцы вопили, люди пытались докричаться друг до друга, были даже стычки отчаянных голов. Их разнимали матросы.

Плашкоут ходил туда-сюда, пока не забрал последний груз.

— Вот и настало время прощаться, — ко мне подошел Сергей Викторович. — Вы несказанно скрасили наше путешествие, дорогая Аполлинария Лазаревна.

— Дайте, я вас обниму по-отечески, — сочным басом сказал капитан Мадервакс. — А может, с нами, в обратный путь? Вы свое дело сделали, людей помогли довезти, чего вам в этих краях искать?

— Не могу, Иван Александрович, я слово дала побывать в тех местах, где мой муж, географ Авилов, странствовал.

— Ну, храни вас бог! — он перекрести меня, и поцеловал. — Ступайте. Уже все на берегу. Последнюю шлюпку собираем.

Захватив саквояж, на дне которого покоился пергамент Фасиля Агонафера, я спустилась в шлюпку и отправилась навстречу ждавшим меня приключениям.

Аршинов уже вовсю командовал на берегу: под его руководством натягивали палатки, разбирали грузы. Неподалеку варили кашу в большом котле.

Ко мне подошел Нестеров и попросил помочь. После тяжелого перехода многие маялись животами, сыпями и чесоткой, особенно дети. Их надо было отпаивать козьим молоком, касторкой и мазать болтушкой на мелу и мяте, чтобы немного приглушить чесотку.

Вокруг нашего лагеря стали появляться маленькие вертлявые эфиопские дети. Сначала они глядели из-за ограды, потом осмелели и стали подходить поближе. Поселенцы их привечали и дарили сухарь или горсть каши.

Вскоре от эфиопских детей вышла прямая польза. Они, как сухая губка, впитывали русские слова и через неделю могли вести с нами простые беседы: как тебя зовут, где ты живешь, а что это такое? Очень помогал Аршинов, переводя в затруднительных случаях, но его часто было не дозваться.

Стали появляться взрослые. Высохшие старики в белых тюрбанах сидели на окраине поселения и обмахивались кисточкой из конского волоса. Если бы не эти движения, их можно было бы принять за статуи из эбенового дерева.

А потом появились женщины. Они принесли инджеру — ноздрястые горькие лепешки, выпеченные не из муки, а из семян какого-то растения с названием тэфф. К этому хлебу полагался ват — жгучий соус, от которого горело во рту. Нестеров, попробовав хлеб, сказал, что семена, скорее, семейства резедовых. Женщины тоже были одеты в белое с узорной каймой по подолу. Их движения, плавные, как воды равнинной реки, завораживали молодых поселенцев. Они предлагали эфиопкам орехи и пытались заигрывать. Те отворачивались.

Постепенно жизнь под ярким африканским солнцем входила в нормальное русло. Заработала машина для лепки кирпичей, подростки пасли скот, женщины готовили, мужчины распахивали пустоши и несли охрану. Умельцы-мастеровые построили кузницу и оружейную мастерскую, крестьяне разбили огороды.

Конечно, картина не была идиллической — возникали ссоры и распри, но Аршинов каким-то образом мог улаживать конфликты так, что они больше не возникали.

Пергамент старого монаха волновал меня все меньше, так как в веренице повседневных дел как-то забылась стародавняя история с рубинами царицы Савской.

А однажды возле нашего поселения появились вооруженные темнокожие люди. Поселенцы бросили работу и поспешили встретить их наготове.

На каурых низкорослых лошадках в седлах со странными стременами только для большого пальца сидели воины в белых балахонах. На головах у троих я приметила шапочки с пером какой-то экзотической птицы. Остальные отличались всклокоченными прическами, похожими на львиную гриву. Воины были вооружены копьями и щитами.

— Кто это? — спросила я удачно подвернувшегося рядом Али.

— Это ямато алака,[18] а вон там два яамса алака,[19] - быстро ответил он и убежал.

Его ответ мне мало чем помог, поэтому я принялась искать глазами Аршинова. Тот уже подошел к абиссинцу с самым большим пером на шапке. Командир спешился, и они прошли в палатку Аршинова. Перед входом в палатку Николай Иванович махнул всем рукой, мол, нечего тут стоять, возвращайтесь к работе, и люди нехотя разошлись, бурно обсуждая визит абиссинцев.

Я отправилась помогать Нестерову, и когда Аршинов позвал меня, я не удивилась.

— Кто это был? — спросила я, войдя в его палатку.

— Туземная полиция, Полина. Плохи наши дела.

— Что случилось?

— То, чего и следовало ожидать. Менелик прислал их передать, что наше поселение незаконно, что мы должны все свернуть и в течение месяца освободить берег. Никакие мои доводы и бумага Иоанна не помогла. Менелик не хочет даже слышать об Иоанне.

— И что теперь?

— Надо собрать небольшую экспедицию и отправиться к Менелику. Ах, как это все не вовремя! Стройка и сев в разгаре, за всем нужен глаз да глаз, а мне придется уехать.

— Я поеду с вами, Николай Иванович!

— Может, не стоит, Полина? Дорога трудная, мало ли что произойдет в пути?

— Нет, я с вами, тем более что у меня пергамент, а я вам его просто так не отдам, — я хитро улыбнулась.

— Хорошо, уговорили. Соберем около десяти человек и поедем.

— Не много?

— Мало, Аполлинария Лазаревна, очень мало! Охранять надо, мало ли какие дервиши нападут по дороге. Да еще местные обычаи надо уважать. Если я заявлюсь туда без сопровождения хотя бы трех вооруженных людей, со мной никто разговаривать не станет, за недостойного бедняка посчитают.

Лагерь тем временем полнился слухами. Выгонят или нет, нападут или разрешат остаться? И не каннибалы ли местные жители?

Около моей палатки стояла, потупившись, Агриппина Маслоедова и теребила бахрому платка.

— Что тебе, Агриппина? — спросила я. — Случилось что?

— Барыня, очень прошу, возьмите меня с собой.

— Куда?

— Вы же с Николаем Иванычем к царю собрались. Вот и возьмите меня. Я в дороге вам прислуживать буду, а то трудно вам будет. А я наученная, у купчихи Зарубиной служила в горничных.

— Откуда ты знаешь, Агриппина, что мы едем к царю?

— Да кто ж этого не знает? — удивилась она. — В поселении только об этом и говорят. Возьмите меня, барыня, я вам пригожусь. Ведь сил нет тут оставаться. Братец с женой совсем заели: это не так, то не этак.

Она почувствовала, что наговорила лишнего, и испуганно замолчала.

— Хорошо, я поговорю с господином Аршиновым. Ступай!

Аршинов сначала воспротивился, но потом, подумав, сказал:

— Ладно, стряпухой будет. Не могу я их инджеру есть — живот не принимает.

Кроме Агриппины Маслоедовой, в экспедицию вошли:

Порфирий Григорьевич Вохряков — чиновник. Он должен был подготовить все необходимое к приезду в будущем году государственной делегации. Об этом давно шли разговоры и, наконец, министерство иностранных дел воспользовалось оказией, и послала Вохрякова на нашем корабле. Г-н Гирс[20] — весьма экономный служитель отечества.

Уже упомянутый Арсений Нестеров. Он очень уговаривал Аршинова взять его с собой, так как намеревался по дороге собрать образцы флоры для будущей диссертации, а также испытать свой новый фотографический аппарат.

Прохор и Григорий Толубеевы, сыновья Авдея Петровича, печника, были званы Аршиновым в охрану. Точно так же, как и Георгий Сапаров, православный осетин. Их Аршинов передал под начало Головнина, на которого и была возложена задача обеспечить безопасность экспедиции.

Десятым за нами увязался монах Автоном. Ему надо было в монастырь в городе Лалибеле. Так как монах был рослым и от ружья не отказывался, то Аршинов позволил ему присоединиться к нам при условии, что тот пойдет в Лалибелу в "Бетэ Мирьям"[21] только после того, как мы предстанем перед негусом. Лиц духовного звания полезно показывать царям.

На следующее утро, на рассвете, мы были готовы к отправке. Все поселение вышло нас проводить, ведь на Аршинова была возложена важная миссия спасения "Новой Одессы".

Нам предстояло добраться до маленького поселения под названием Аддис-Абеба, которое начал строить Менелик Второй и там установил свой шатер, чтобы лично следить за возведением собственного дворца.

— Николай Иванович, скажите, как это получилось, что у такой большой страны нет до сих пор столицы? — спросила я Аршинова.

— Эта традиция идет с давних времен, — ответил он, покачиваясь в седле. — Не зря в Абиссинии так много монастырей. Именно они олицетворяют собой города. Вокруг них строятся глинобитные дома, в них живут ремесленники, обслуживающие монахов, и крестьяне, работающие на монастырских полях.

— А как же негус?

— А негус объезжает монастыри один за другим: собирает дань, узнает, что нового произошло за время его отсутствия. Его сопровождает войско, которое и проедает в пути дань от предыдущего монастыря. Так и живут: ведь если негус своей собственной персоной не будет показываться перед мятежными вассалами, те могут и восстать. Знаете, Полина, как мне приходилось гоняться за Иоанном, он же был как перекати-поле. А Менелик Второй поломал существующую традицию, столицу строит. Это хорошо.

Я с ним согласилась.

Аршинов дороги не знал. Он хотел нанять проводника, но ни один местный житель даже не слышал о таком месте — Аддис-Абеба, и только качали головой. Поэтому мы тронулись на свой страх и риск, полагаясь лишь на слова начальника сотни о том, что сначала надо ехать вдоль отрога хребта Данакиль, пока не доедем до Дэбрэ-Берхан, а там и до резиденции негуса недалеко.

Наша процессия растянулась на несколько десятков аршин. Впереди ехал немногословный осетин, за ним Аршинов с Али, Головнин беседовал с Вохряковым о политике негуса, два казака гарцевали около Агриппины, а ко мне приблизился Нестеров.

— Аполлинария Лазаревна, как ваша ссадина на лбу?

— Спасибо, уже почти ничего не осталось. Струпик вчера отвалился.

— Это хорошо, а то я не хотел бы, чтобы на вашем прекрасном лице были какие-либо шрамы. Не к лицу это вам, — Нестеров улыбнулся.

— Ах, Арсений Михайлович, а вы бонвиван! — я погрозила ему пальцем.

Он нахмурился.

— Я все думаю об этом нападении на вас. И почему-то убежден, что это дело рук тех, кто шел с нами на корабле, а не местных ворюг. У них совсем другие повадки: наброситься стаей, вырвать сумочку, выклянчить деньги. А тут все сделали, чтобы вы их не узнали.

— Да, в ваших словах есть резон, г-н Нестеров, — согласилась я с его доводами. — Хотя не понимаю, к чему вы это говорите? Ведь мы тут, а те, кто шли с нами на корабле, остались в поселении.

— Все ли? — покачал он головой.

— Что вы имеете в виду?

— Ничего, я просто рассуждаю.

— Нет, Арсений Михайлович, вы меня не проведете. Рассказывайте, что вам известно!

— Когда умирал старый монах, я попросил всех выйти. И Агонафер сказал мне, чтобы я во всем подчинялся вам. Так и сказал: "Иди к ней и подчинись. У нее в руках знание. Ее нужно охранять. Иначе падет династия". Потом пробормотал что-то неразборчивое и умер. Аполлинария Лазаревна, о какой династии идет речь? О Романовых? Я, к сожалению, далек от политики.

— Если позволите, я отвечу вам немного позже, а сейчас мне надо кое-что сказать Николаю Ивановичу, — я пришпорила лошадь и поскакала к Аршинову, надеясь, что Нестеров не заметил волнения у меня на лице.

— Николай Иванович, мне надо с вами поговорить, — Аршинов отослал Али и внимательно на меня посмотрел.

— Что случилось, Полина?

— Дело в том, что Нестеров что-то знает о нашем плане, — и я рассказала ему то, что услышала от молодого врача.

Аршинов поцокал языком.

— Получается, что ботанику надо рассказать. Хотя, с другой стороны, как не рассказать, если мы все едем спасать колонию. Насколько мне известно, при дворе Менелика очень сильны антирусские настроения, епископ Теофил воду мутит. Вот и получается, что не рассказать нельзя.

— Всем?

— Сложная задача. Не хотелось бы вмешивать охрану. Да и монаха с крапивным семенем[22] тоже. Поэтому сделаем так: до аудиенции у негуса не будем ничего говорить, а там видно будет.

Вернувшись обратно, я увидела, что Нестеров о чем-то оживленно беседует с Головниным. Увидев меня, они прекратили говорить и заулыбались. Такое положение дел мне нравилось все меньше и меньше.

Головнин воскликнул:

— Аполлинария Лазаревна, вы посмотрите, какая красота вокруг! Эх, жаль я тут не один: наша кавалькада всех зверей в округе распугала. А то бы я подстрелил какую-нибудь антилопу. Уж очень хочется полакомиться свежим мясом!

И действительно, красота была неописуемая. Мы скакали по нетронутой пустыне. Слева от нас возвышались вулканические горы, пестрящие потеками свинцового цвета. Редкие изогнутые деревья сгибались под плоскими кронами. Над ними летали крупные птицы, встревоженные нашим появлением. Над головой, в синем небе одиноко парил ястреб, наблюдая за нами. Тишина и покой владели миром. Лишь выбрасываемый из-под копыт песок нарушал гармонию.

За несколько дней пути мы проехали мимо селения Сардо, состоящего из нескольких глинобитных мазанок, Тандахо, где нас накормили свежей курятиной и неизменной инджерой, потом по единственной дороге пустыни Донакиль свернули в сторону городка Дессие, в котором все дома были круглыми хижинами с крышами из циновок. Там мы переночевали в пустующем доме и наутро, со свежими силами тронулись на юг, в новую Аддис-Абебу.

К Головнину приблизились братья казаки, они пошептались, потом что-то спросили у Автонома, и Лев Платонович торжественно произнес:

— Негоже православному мимо святой церкви проезжать, хоть и монофизиты там. Помолиться требуется перед богоугодным делом вспомоществования истинно верующим. Вот и Автоном приветствует.

Аршинов кивнул:

— Что ж, если так, то вскоре, в часе езды, будут две церкви: Дебре-Сина и Дебре-Берхан, мне в селении сказали. Выберем одну из них и помолимся.

Дорога резко пошла вверх. Из ущелья мы стали подниматься на плато, высотой около полутора тысяч аршин. Резко похолодало.

Дебре-Берхан — это уже город по абиссинским меркам. В нем есть церковь, постоянный рынок, на который свозят товары окрестные жители. Дома обычные — круглые, под коническими соломенными крышами. Здесь, по рассказам Аршинова, жил негус Менелик в доме своего отца Хайле Малакота, до того, как он решил основать столицу под именем Аддис-Абеба.

Пронзительные звуки и барабанную дробь мы услышали издалека, на подступах к городу.

— Что это? — спросила я Али, скакавшего рядом.

— Негарит, — ответил он, и быстро помахал руками.

— Понятно, — кивнула я, хотя ничего не было понятно. Не горит, так не горит.

На нашу процессию даже не обратили внимания. Толпы людей бежали в одном направлении. Мы спешились, так как проехать на лошадях с навьюченными тюками не было никакой возможности.

На главной площади на небольшом возвышении стоял глашатай и два барабанщика. Барабанщики били в барабаны, и я поняла, что имел в виду Али. Негарит — это барабан. А глашатай дудел в длинный рог антилопы. Наконец, они прекратили свою вакханалию, и глашатай принялся кричать высоким гортанным голосом.

Все тут же обратились к Аршинову.

— Что он говорит?

— Подождите, дайте послушать.

Через некоторое время, когда глашатай по третьему разу прокричал одно и то же, а барабанщики вновь заколотили по барабанам, Аршинов повернулся и сказал:

— Что-то мне это все не нравится, господа. Через три дня состоится публичная казнь изменников, которые захотели сбросить с императорского престола законного негуса и посадить на него сына Иоанна VI. Казнь будет в полдень, в Аддис-Абебе, напротив строящегося императорского дворца.

— А сын Иоанна, он где? — спросил Нестеров.

— Среди приговоренных.

— Где тут церковь? — спросил Головнин, а Автоном взял лошадь под узды и резко повернулся к выходу с площади.

Мы прошли мимо поселян, торгующих медом, воском, домашней птицей и яйцами, войлочными одеялами и бурнусами из Менца.[23]

Церковь Дебре-Берхан мы нашли на самом краю плато, откуда на север простиралась великолепная панорама горного хребта Донакиль.

На пороге церкви, напоминающей своим видом спелый гриб-боровик под круглой шляпкой, стоял монах в черном одеянии и пересчитывал белые кирпичи, завернутые в пальмовые листья.

— Что это?

Всезнающий Аршинов ответил:

— Брикеты соли из соляных копей в пустыне. Они здесь идут как разменная монета. Видите, торговец принес пожертвование деве Марии. Ее тут очень почитают. Называют Мирьям.

Сняв запыленную обувь, мы вошли в церковь. Вдоль периметра круглого здания были уложены цветастые половички, а на квадратных колоннах, поддерживающих крышу, висели иконы.

Меня поразило то, что все они были чернокожими! Иисус, дева Мария, Троица, святой Иоанн Евангелист — все черные, с большими круглыми добрыми глазами. Я поискала глазами свечки, чтобы зажечь — свечек нигде не было.

Автоном упал на колени и принялся истово молиться. Он клал земные поклоны, крестился, и вокруг него не существовало ничего мирского и суетного. Прохор, Григорий и Агриппина прикладывались к иконам, осетин всего лишь раз обмахнул себя крестным знамением и вышел из церкви.

Священник, покончив принимать соль, вошел в церковь. Аршинов поздоровался с ним за руку и заговорил на амхарском, называя того "кес аггафари".[24]

В глубине, за последней колонной, рядом с алтарем, я увидела необычную картину. Это была не икона, а произведение, стилизованное под иконописную живопись. На переднем плане была нарисована красивая женщина, а сзади нее, в искаженных пропорциях четверо юношей несли на плечах нечто вроде короткого гроба, спрятанного под покрывалом. Голову женщины покрывала диадема из красных точек.

Священник остановился возле меня.

— Шва,[25] - сказала я. Этому слову меня научил Аршинов.

Священник кивнул, показал на голову царицы.

— Кыбур денгай,[26] - произнес он. — Руби.[27]

— Ишь ты, — вдруг подошел к нам Вохряков. — Денег просит. Рублей. И откуда они, души еретические, знают о наших рублях?

Я достала из сумочки несколько рублей и протянула священнику. Он отрицательно покачал головой и отклонил мое подношение. Брикетов соли у меня не было.

Из церкви я вышла немного не в себе. Значит, это не легенда? Значит, это все правда? Хотя картину с рубинами и ковчегом, который несут четыре юноши, тоже могли нарисовать по легенде. Но у священника в глазах была такая вера во все, что нарисовано на картине, что я стала склоняться к мысли: а почему бы и нет? Нашел же Генрих Шлиман 22 года назад Трою на холме Гиссарлык? Об этом много писали в газетах. Почему бы и этой легенде не обернуться былью?

Ко мне приблизился Головнин.

— Аполлинария Лазаревна, красавица вы наша, не хмурьте лобик, вам совсем это не идет. О чем вы задумались?

— А? Что? — я очнулась и посмотрела на охотника. — Так, глупости…

— Будет ли мне позволительно узнать, какая глупость заставила вас нахмуриться? Морщинки останутся.

— Да очень просто, — я решила схитрить. — Вы назвали эфиопов монофизитами, а Вохряков — еретиками. Но они же православные! Ну, черные, но ведь нашей веры?

— Как вам сказать… Эфиопов в своё время забыли позвать на Никейский собор — так с тех пор они и монофизитствуют.

— А что это такое?

— Монофизитство — это… я не большой знаток, лучше у Автонома спросить, но он ликом страшен и рык. Не будем, сами разберемся. Это ересь Евтихия, был такой престарелый архимандрит, которого вызвали на собор и спросили: "Исповедуешь ли ты, что Христос единосущен Отцу по Божеству и единосущен нам по человечеству?", а он взял и ответил вопросом на вопрос: "А где в Писании сказано — два естества?" Если по-простому, то он не признавал Иисуса Христа единосущным нам по человечеству. Его взяли и отлучили, назвав его убеждения ересью. Но до Абиссинии этот приговор не дошел, поэтому они так и остались монофизитами.

— Спасибо, Лев Платонович! Откуда вы это все знаете?

— В молодости хотел в семинарию поступать, вот и остались какие-то крохи в голове.

— А чего не поступили?

— Охоту люблю. А деяния такие несовместимы с духовным саном. Вот я и выбрал охоту.