"Могила галеонов" - читать интересную книгу автора (Стивен Мартин)

Глава 6

Июль 1587 года

Лондон

— Я явился, как только получил ваше письмо, — заявил Роберт Сесил.

«Ну, это-то по крайней мере правда», — подумал Уолсингем. Он прибыл на лодке в Барнес из Уайтхолла. Сесил выглядел усталым. С его спиной и такое путешествие являлось утомительным делом. Но чем более неприятным было это путешествие для Роберта, тем вернее он, Уолсингем, может задать ему вопросы, которые застанут этого молодого человека врасплох.

Они встретились в маленькой комнате с высоким окном, выходившим в сад. Уолсингем не любил модных, нарядных интерьеров, поэтому его покой выглядели несколько мрачновато. Они сидели у камина.

— Чем могу быть полезен? — спросил Роберт.

Уолсингем отметил про себя, что он еще достаточно молод. Со временем он научится следить за своим тоном, но сейчас пока в его манере говорить выражались одновременно желание польстить и слегка покровительственное отношение к собеседнику. Его семья была не очень высокого происхождения. Уолсингем видел в этом слабую сторону Роберта Сесила. Борьба за власть всегда требовала точного знания слабых мест конкурентов (если ты сам хочешь удержать власть, а не потерять ее). В тайной, но беспощадной войне, всегда идущей при дворе, оружием служили личные способности и высокое происхождение. Такие, как Сесил, умные и удивительно хитрые, обладали нюхом на конъюнктуру, свойственным людям, вынужденным постоянно бороться за свое положение. Его оппоненты, такие, как Эссекс, обладали аристократизмом и непринужденностью людей, родившихся в роскоши.

— Может быть, я могу оказаться вам полезным, — отвечал Уолсингем с насмешливой улыбкой. — Я давно усвоил: люди, имеющие здравый смысл, признают долги и стараются их оплачивать. Сам я беден. — Последние слова были правдой. Былое богатство Уолсингем растратил на свою сеть агентов. — Поэтому я могу дать только знания в надежде на то, что человек, их получивший, однажды вернет мне в качестве долга то, в чем я буду нуждаться.

После его слов Сесилу было над чем подумать. Скорее всего он думал о том, как опасно принимать дары от человека, которого сравнивали с самим дьяволом. И все же он, человек молодой и любопытный, пусть и не жадный до вина, игры и любовных утех, как многие его сверстники, должен клюнуть на приманку, полагал Уолсингем.

— Что же это за знание, которое, как вы считаете, представляет для меня интерес? — осторожно спросил Сесил.

Уолсингем не ошибся.

— Мне не может быть не известно о вашем интересе к молодому человеку по имени Генри Грэшем, — продолжал он. Сесил слегка покраснел (или это только показалось Уолсингему?). — Известна ли вам наиболее интересная история, касающаяся этого человека?

Роберт Сесил покачал головой. Он слегка наклонился вперед, выдав интерес к предмету разговора.

— Знаете вы его историю?

— Полагаю, да. Его отец был страшно богат, и сделал свое состояние, прежде всего ссужая деньги в долг. Известно, что сам Генри Грэшем — незаконнорожденный. Сравнительно недавно отец оставил ему по завещанию свое состояние, хотя при жизни он не признавал сына.

— Пока все верно, — ответил Уолсингем. — Но задумывались ли вы, отчего человек столь высокого положения вообще признал внебрачного сына? Ведь он мог просто сожалеть о подобном факте своей жизни. Итак, почему отец Грэшема решил признать его? И более того, отчего сделал внебрачного сына богачом?

— Я полагаю… из чувства долга, — осторожно ответил Сесил. — И потом, кажется, ведь других детей у него не было? Возможно, он полагал, лучше даже такое продолжение рода, чем его род вообще бы пресекся.

— Вполне возможно, — сказал Уолсингем. — Однако рождение внебрачного сына — не единственное необычное событие в жизни сэра Томаса Грэшема. Вы слишком молоды, чтобы это помнить, но некогда он стал опекуном одной молодой леди, причем достаточно необычной молодой леди. Причин этого сейчас точно никто не знает. Не исключено, девушке просто требовался опекун, и пожилой богач оказался наиболее подходящим кандидатом.

— Что же произошло дальше? — спросил заинтересованный слушатель.

— Молодая леди, своевольная, своенравная, капризная красавица, превратилась для него в кошмар. Они не поладили с самого начала и все время ссорились. Говорят, он даже жаловался слугам, что из-за этой женщины, вверенной его попечению, он познал ад преждевременно, уже на этом свете. А потом она покинула его дом.

— И все? — разочарованно спросил Сесил.

— Для света — все, — отвечал Уолсингем. — Но если послушать слуг, то получается совсем другая история. История дикой молодой женщины, решившей «осчастливить» старика. А также история ребенка, родившегося через шесть месяцев после того, как молодая леди покинула дом Томаса Грэшема. А рождение его окружено глубокой тайной. Позднее же сэр Томас дал этому ребенку имя Генри Грэшем и признал его своим сыном. Но ни тогда, ни потом он ничего не сообщал о его матери, о ее происхождении или ее имени.

— Вы уверены в этом? — спросил Сесил.

— Конечно.

— Как же звали ту девушку?

— Леди Мэри Кейс.

Роберт Сесил побледнел. «Интересно, очень интересно», — подумал Уолсингем.

— Леди Мэри Кейс… это сестра леди Джейн Грей? — спросил Сесил едва слышно.

— Она самая, — подтвердил Уолсингем. — Сестра леди Джейн Грей, чья царственная кровь стала достаточным основанием для провозглашения ее королевой на девять дней неразборчивыми в средствах родичами, прежде чем ее свергла королева Мария, и Джейн казнили в итоге этой авантюры. В жилах леди Мэри Кейс течет кровь Тюдоров. Полагаю, Генри Грэшем получил имя Генрих не случайно.

— А зачем вы рассказали все это мне, сэр Фрэнсис? — спросил Роберт, изумленно глядя на собеседника.

«Потому, — подумал Уолсингем, — что порода — то, чего у тебя нет и не будет, и данное обстоятельство пугает тебя. Потому что мне пока неизвестно, действуешь ли ты в интересах своего отца, своих собственных, королевы, Лейстера, Эссекса, или же в интересах некоего еще неведомого мне лица. Я знаю одно: Генри Грэшем имеет некое отношение к твоим планам, а услышанные сведения заставят тебя его немножко больше опасаться, и при твоей молодости и неопытности ты скорее всего в чем-то выдашь себя».

Вслух он сказал:

— Я считаю, люди нашего положения должны доверять друг другу. Если бы вы все это узнали из других источников, вы могли бы заключить, что я утаил от вас эту информацию. Вы — восходящая звезда, и мне нужно ваше полное доверие.

— А сам Грэшем знает, кто была его мать и что он… дальний родственник королей?

— Вот это мне неизвестно. Но если он знает, это не удивит меня. Генри Грэшем — из тех людей, которые знают куда больше, чем говорят. Ему может быть известно куда больше, чем я мог бы полагать.

Уолсингем отметил про себя, что Сесил сделал упор на словах «дальний родственник». Уолсингем догадывался: сидящий напротив молодой человек уже не любит Грэшема из-за его внешней привлекательности и из-за независимости, которую Грэшему дает богатство. Только по способностям они были равны, и чувство превосходства Сесила основывалось на том, что Грэшем — незаконнорожденный. Теперь же Уолсингем лишил Роберта сомнительного преимущества, но вместе с тем, вероятно, заслужил малую толику его доверия.

— А… при дворе еще есть люди, знающие правду о его рождении? — спросил Роберт Сесил.

Вот оно! Уолсингем предвидел это. Его собеседник весь напрягся, ожидая ответа, очень для него важного.

— Возможно, — отвечал Уолсингем, сделав вид, будто немного подумал над вопросом. — Но если хотите знать о моих догадках, то я бы сказал: вряд ли.

Сесил явно почувствовал облегчение. Он простился и ушел настолько быстро, насколько позволяли светские приличия.

А Уолсингем остался наедине со своими размышлениями. Что ему удалось установить? Сесил явно вовлечен в какой-то заговор, в котором Грэшем рассматривается просто как фишка. Однако, чтобы Грэшем мог сыграть эту роль, нужно скрыть от влиятельных придворных правду о происхождении молодого человека — пусть недостаточно законном, зато очень высоком. Уолсингем был еще далек от разгадки, но он методично и жестко, как делал это всегда, шаг за шагом двигался к правильному решению. А что же Генри Грэшем? Уолсингем понимал: сегодня он уменьшил шансы Грэшема выстоять в жизненной борьбе, но ведь тот добровольно вошел в темный мир шпионского дела. Он или утонет, или выплывет, в зависимости от своих способностей и удачливости. Разве не то же самое пришлось делать в молодости и Уолсингему?

«Королевский купец» прибывал в Лондон, в Дептфорд. Между тем Генри Грэшем чувствовал себя так, как будто он снова оказался там, где его преследовала испанская галера. Он упрашивал капитана разрешить ему выйти в первую очередь и незаметно. Он знал: об открытом появлении в порту его и его спутников пойдут разговоры во всех лондонских тавернах. Грэшем постарался объяснить создавшуюся ситуацию Анне.

— Кто-то хотел убить меня на корабле Дрейка, но кто, я сам точно не знаю, — сказал он. — Насколько я понимаю, когда мы окажемся в Лондоне, тот, кто это затеял, повторит свою попытку, я не могу сейчас вернуться в свой дом, за ним наверняка следят. Также будут следить и за лондонским домом Джорджа. Поэтому нам следует тихо поселиться в какой-то гостинице, притом не в самой лучшей. Есть места, где люди останавливаются, когда не хотят быть узнанными.

— Что за приговор вынесен мне судьбой! — горько сказала Анна. — Мало того что я умерла для общества, у меня нет ни одежды, ни слуг, которые делали бы для меня самое необходимое, так у меня еще нет ни родителей, ни дома! Вы ведь говорили, — продолжала она насмешливо, — что мой опекун, то есть вы, — человек богатый и общается с самой королевой? А получается, мой опекун и его подопечная должны ходить по Лондону переодетыми, точно преступники. Хорош друг королевы! — Несмотря на язвительный тон Анны, она была готова заплакать, а потому отвернулась, пытаясь скрыть свое состояние. — По моему, вы оба — преступники и лжецы.

Грэшем почувствовал, как теряет терпение. Манион тоже, кажется, кипел от негодования.

— То обстоятельство, что я стал вашим опекуном, как и то, что вы так глупо попали на борт «Маргаритки», делает нас с вами связанными в глазах людей, — ответил он, — потому мои враги станут и вашими врагами.

— Что за несчастная страна, где честные женщины не могут безопасно ходить по улицам! — изрекла Анна с презрением.

— Страна борется за свое существование, — ответил Грэшем. — И мне очень жаль, что вас втянули в эту борьбу. Но в любом случае моя жизнь в опасности, если меня узнают или поймут, кто я такой, благодаря нам. Хорошо, что мы сойдем на берег после заката — у нас есть возможность закутать вас в плащ.

— Есть более простой способ, — неожиданно заметила Анна.

— Более простого способа нет, — нетерпеливо ответил Генри.

— Вы можете одеть меня как мужчину или как мальчика-юнгу, — неожиданно предложила девушка. — Здесь, на корабле, есть подходящая одежда. Нет ничего особенного в том, что юнга сходит на берег, особенно если волосы скрыты шляпой, а лицо замазано грязью.

Несколько мгновений Грэшем и Манион изумленно смотрели друг на друга.

— Не болтайте глупостей! — сердито ответил ей Грэшем. — Во имя Неба, поймите, молодым девушкам нельзя ходить в штанах.

— Прошу вас не рассуждать как папаша, когда по возрасту вы можете быть только сыном, и притом — довольно юным, — резко ответила Анна. — Почему мужчины такие… тупые? Неужели нельзя понять простую вещь? Если, как вы говорите, нам угрожает опасность, то двое матрос и юнга, сходящие на берег, привлекут куда меньше внимания, чем двое мужчин и одна женщина.

— Не «матрос», а «матросов», — поправил Грэшем. Он украдкой оглядел девушку. Ее бедра действительно выглядели узковатыми, как у подростка, а не пышными, как у женщин, самой природой созданных для чадородия. Но ее груди… Их нельзя было не различить под свободным платьем.

— Товар посмотрели? Брать будете? — заговорила Анна ледяным голосом, оскорбленная откровенным разглядыванием. — Магазин не может работать весь день! — Эту фразу часто повторяла ее любимая няня. Грэшему с трудом удалось скрыть смущение. Проклятие! Неужели его мысли так легко прочесть?

— Я думаю… — начал он, не зная, как объяснить семнадцатилетней испанской аристократке, что у нее — слишком большая грудь для ее намерения. Тут вмешался Манион.

— По-моему, это не так уж глупо, как может показаться, — сказал он. — Она права, будет безопаснее, если мы сойдем за двух моряков и одного паренька. Да и женского платья на этом корабле не найти. А вот достать одежду для мальчишки — легкое дело.

Грэшем, кажется, уже готов был сдаться.

— Но как же, — начал он, чувствуя, что краснеет, — как спрятать как скрыть… ну, словом, женские части вашего тела?

Ему показалось, девушка с легким злорадством восприняла его замешательство. А Манион отчего-то отвернулся к окну и фыркнул.

— Их можно обвязать материей, если найдется достаточно длинный кусок, — ответила Анна так, будто обсуждать ее грудь с мужчинами являлось для нее обычным делом. Грэшем попытался представить себе эту операцию и постарался унять свое воображение, представив себе, как он зимой лезет в ледяную воду. Половой голод так же опасен, как и обычный, и не вовремя давать ему ход не следует.

От Ленга трудно было добиться внятных сведений. Выждав какое-то время, Грэшем и Манион допросили его однажды вечером на борту «Королевского купца».

— Я только порылся в ваших вещах! Мне приказали! — бормотал Ленг. Его нервозность легко объяснялась: Манион приставил кинжал к его горлу. — Мне велели рассказать обо всем, что я найду! Сказали, если я соглашусь, они разрешат мне плаванье с Дрейком и я смогу стать знаменитым…

— И таким образом поручили меня убить? — спросил Грэшем бесстрастным тоном. Ленг замер на месте.

— Ну, не совсем так… То есть, я хотел сказать, совсем не так, — поспешно заговорил он. — Дрейк же вас не убил. Мало того, он, чтоб ему пусто было, чуть меня самого не убил… — Ленг понял, что запутался, и умолк.

— Я остался жив только потому, что Дрейку никто не давал приказа меня убивать, — резко ответил Грэшем. — Если бы у них был такой уговор, он бы проделал это с «испанским шпионом» не задумываясь. Кроме того, эта девушка, видно, понравилась Дрейку, а он дал слово ее матери… И конечно, он раскусил, что вы — наемник каких-то людей, преследующих только свои цели, вы ведь обманули его самого, не сказав ему, для чего вы на самом деле оказались на его корабле. Вот он и предоставил нас обоих Божьему суду. Так что, пока я не отправил вас в ад, говорите быстро: кто дал вам это указание?

— Чиновник. Идиот чиновник в Уайтхолле, — пролепетал Ленг. — Он мне дал письмо — пропуск на корабль к Дрейку и еще одно письмо с инструкциями… он сказал, что это приказ высшего начальства!

От услышанной информации было мало толку, хотя, вероятно, Ленг не врал. Приказ убить Грэшема мог исходить от разных лиц: от самой королевы, от Бэрли или Сесила, от Лейстера или Эссекса, и даже от Уолсингема.

— Что вы со мной сделаете? — в ужасе спросил Ленг.

— Вот что, — ответил Грэшем, затыкая Ленгу рот кляпом. Совсем ни к чему было, чтобы вопли Ленга разбудили пассажиров. Манион сделал одно движение, раздался странный хруст, и глаза Ленга широко раскрылись от страха и боли. Закричать он не мог. Манион толкнул Ленга, и тот упал на палубу.

— Перелом сделан чисто, между верхней частью бедра и коленом, — объявил Манион. — Будет очень больно, но если у вас хватит ума подождать, то будете снова ходить нормально. А до того у вас будет много времени подумать о том, что случается с предателями.

Взгляд Ленга выражал безмолвный вопль. В шоке от произошедшего, он едва ли был в состоянии что-то сказать, даже если бы мог. Грэшем посмотрел на него сверху вниз.

— Я не тот человек, которого можно предавать, — сказал он спокойно. — Больше так не делайте, иначе то же самое будет с вашей шеей.

После захода солнца Генри Грэшем, стоя на берегу, вспоминал о своем отплытии из Плимута три месяца назад. Тогда у него имелось несколько костюмов, сундуки с дорожными вещами и бочки с его личной провизией (он заплатил огромные деньги, чтобы погрузить все это на борт «Елизаветы Бонавентуры»). Теперь в его собственности находилась только та одежда, которую он носил сейчас. То же самое относилось к Маниону и к Анне, с растерянным видом стоявшей рядом. Она была одета в свободного покроя рубаху, короткую кожаную куртку, на два размера больше, чем ей требовалось, и короткие брюки. Шерстяные чулки не скрывали очертаний ее икр (хотя они и у мальчиков могут хорошо смотреться). Ее роскошные волосы скрыла широкополая шляпа. Со стороны ее действительно можно было принять за юнгу, впервые сошедшего на берег. Несмотря на июль, ночь выдалась прохладная, ветреная, собирался дождь. Генри и Манион помахали рукой в ответ на прощальные приветствия членов команды, оставшихся на борту корабля. Минут пять они стояли на берегу, осматриваясь и прислушиваясь. Обстановка казалась спокойной. Осторожно пробираясь по задворкам и переулкам, путники добрались до постоялого двора, где останавливались скорее контрабандисты и жулики, чем джентльмены. В здешней части города прохожие старались не смотреть друг на друга. Анна не спрашивала Грэшема и Маниона, откуда им известна такая гостиница. Но хозяин явно знал их и впустил без разговоров. К удивлению Грэшема, их комната оказалась довольно чистой и насекомых здесь не наблюдалось.

Хотя ни он, ни Манион об этом не говорили, девушка являлась для них обузой. Им обоим следовало встретиться с Сесилом, но как оставить ее одну?

— Вот не было заботы, — хмуро проворчал Манион, которому пришлось с ней остаться. Анна ничего не сказала. По крайней мере Манион не представлял для нее никакой опасности.

На деньги, извлеченные из-за подкладки своего камзола, Грэшем нанял лодку с двумя фонарями. Когда они прошли под Лондонским мостом, он убедился: на реке много таких огней. Никогда еще Грэшем не видел столько судов в этих местах. Очевидно, Англия собирала силы перед войной так же, как и Испания. Правда, на Темзе он не увидел военных кораблей. Это были торговые корабли с гражданскими командами на борту.

Грэшем поежился. Пусть Дрейк и «ущипнул короля Филиппа за бороду», но силы короля от этого не убавились. Теперь в Англии будут говорить о нападении на Кадис как о большой победе, но, может быть, Дрейк всего лишь разбудил спящего великана. При всем шуме англичане просто совершили налет на плохо защищенный порт, где не имелось настоящих военных судов, после чего убрались подобру-поздорову. Много ли будет толку от кораблей с налетчиками, когда они столкнутся с боевым испанским флотом?

Ночью в городе было небезопасно. Люди богатые выходили по ночам в сопровождении слуг, спереди и сзади несших фонари или факелы. Те, кто обделывал какие-то ночные делишки, жались к зданиям, закрывая лица плащами. В доме Сесила было темно и тихо. Грэшем так стучал в дверь, что проснулся бы и мертвый, но с трудом разбудил слугу. Старик в ночном колпаке всматривался в ночного гостя, глядя через глазок.

— Я прибыл с вестями из Кадиса. Прямо с корабля из флотилии Дрейка, — объявил Грэшем. Он понимал: «Королевский купец» — скорее всего не первый из вернувшихся кораблей. Но главные силы Дрейка еще не могли вернуться в Англию, Их скорость зависела от огромного груза на борту «Сан-Фелипе».

Двери отворились. Старый слуга узнал гостя. Только спустя годы Грэшем понял, как много людей запоминают его, увидев лишь однажды. Он долго шел за слугой, освещавшим дорогу фонарем, по темным коридорам.

— Подождите здесь, — сказал старик, когда они пришли в какую-то маленькую комнату, где у стены стояла одинокая скамейка. Старик с фонарем исчез в каком-то следующем коридоре, а Грэшем остался один в полутьме (комнату освещала единственная свечка на стене). Наконец он снова услышал шаги. Вошли двое слуг, крепкие парни в дорогих ливреях дома Сесила.

— Пойдемте с нами, — сказал тот, что был выше ростом, и повернулся к гостю спиной. Грэшем не двинулся с места.

— В моем собственном лондонском доме на Стрэнде слуги обращаются к гостям вежливо, — заметил он. Слуга покраснел. Он не знал, как ему поступить. Ему вовсе не хотелось извиняться за грубость, тем более Грэшем сейчас мало походил на джентльмена, но не хотелось получить и выговор от хозяина. — Может быть, прислать кого-то с хорошими манерами? — предложил Грэшем.

Наконец слуга пробормотал что-то вроде «не угодно ли проследовать за мной, сэр», и Грэшем решил больше не приставать к нему.

— Прошу вас, присядьте, — любезно сказал Сесил гостю. Его комната была роскошно обставлена, а стены украшали дорогие французские гобелены с изображениями мифических животных, преследовавших людей. У одного из зверей когти были в крови. «Возможно, передо мной эмблема дома Сесилов», — подумал Грэшем.

Хозяин сидел в высоком кресле с резными ручками, одетый так, как будто и не ложился спать. На нем был плащ, подобающий скорее старику, чем галантному молодому человеку. На дубовом столе, чья полированная поверхность отражала свет множества свечей, стояли блюда с остатками еды. По знаку хозяина двое слуг мгновенно убрали со стола.

— Не желаете ли вина? — спросил он гостя. Если Сесила и неприятно поразило то, что Грэшем жив, то он хорошо умел скрывать свои чувства. Кувшин с вином и кубки были золотыми. Не исключено, Сесилу доставляло удовольствие самому созерцать свое богатство, возможно, также он рассчитывал произвести впечатление на гостя.

— Какая приятная неожиданность — увидеться с вами сразу по вашем возвращении! Вы, вероятно, расскажете мне о вашей миссии? — спросил Сесил так, словно речь шла о выращивании огурцов. — Конечно, я уже слышал кое-какие новости, но получить сведения из первых рук — всегда очень ценно.

Грэшем посмотрел в глаза собеседнику. Взгляд его не выражал никаких эмоций.

— Достигнута большая победа, — объявил Грэшем с нарочито преувеличенной важностью. — Англия, бесспорно, выиграла битву за бочки. Мы доказали, что можем уничтожать материал для сборки бочек, невзирая на трудности и опасности. Вы, бесспорно, можете гордиться нашими моряками и их капитанами. — Грэшем отметил: собеседник слегка поднял брови. Едва ли он оценил юмор гостя, скорее, был раздосадован. Грэшем продолжил уже нормальным тоном: Кроме того, несколько сотен семей испанских рыбаков не переживут эту зиму, поскольку мы лишили их судов и пожитков. А содержимое порта в Кадисе перешло в карманы сэра Фрэнсиса Дрейка. И конечно, ее величества. — Наступила продолжительная пауза.

Наконец Сесил спросил:

— Ваш доклад закончен?

— Я сообщил самое важное, — отвечал Грэшем. — Добавлю: «флот» Дрейка похож на стаю бешеных псов, не поддающихся дрессировке, а сам он контролирует свою ораву не больше, чем медведь — стаю шавок, которые его кусают. Он, видите ли, так и не разрешил мне сойти на берег, а находиться три месяца в море ужасно скучно. А тут еще кто-то подбросил в мои вещи подложные письма о том, что я якобы испанский шпион, и сделал так, что их обнаружили. — Последние слова Грэшем сказал так, будто данное обстоятельство ему только что пришло в голову. — Попросту говоря, кто-то пытался убить меня, конечно, чужими руками.

— Убить вас? — переспросил Сесил без всякого выражения.

— Да. Недаром говорят, перо могущественнее меча. Но… мы, шпионы, не очень беспокоимся о подобных вещах. Это наша работа. Нам даже бывает неприятно, если никто не пытается нас убить. — Грэшем широко улыбнулся собеседнику. — Могу я теперь выпить вина?

— Вы и в могиле будете так же паясничать? — спросил Сесил непринужденно, как будто беседовал с другом.

— Ну, в этом-то я сомневаюсь, — отвечал Грэшем. — Но мне очень интересно узнать, кто пытается меня туда отправить.

Молчание, казалось, продолжалось целую вечность.

— Мне ничего не известно обо всем этом, — ответил наконец Сесил.

— Понимаю, — сказал Грэшем. — Хотя должен заметить: кто бы это ни был, он искусно умеет заметать следы и едва ли может открыто признать указанный выше факт.

— Вы проявили недостаток воспитания, придя в дом джентльмена и обвинив его без всяких доказательств в покушении на убийство, — заметил хозяин, тщательно подбирая слова.

— Вы проявили недостаток здравого смысла, оскорбив человека и дав ему право вызвать вас на дуэль, — отвечал Грэшем. — На дуэль, которую вы проиграете. Так что ваше замечание может стоить вам либо жизни, либо чести.

Сесил теперь понял свою ошибку. При дворе никто не будет возражать против права Грэшема послать ему вызов после его последних слов. Если он, Сесил, согласится принять вызов, то потеряет жизнь, а если откажется, потеряет честь.

— К счастью для вас, — продолжал Грэшем, — сейчас для меня некстати убить или обесчестить сына королевского обер-секретаря. — Если Сесил и почувствовал облегчение, он не показал этого.

Грэшему действительно следовало вести свою игру очень осторожно. Сесил был ему симпатичен так же, как ведро с отбросами, но тот являлся первым претендентом на власть при ее естественной смене в стране. Он вполне мог стать главным лицом после ухода из жизни его отца и Уолсингема. В мире политики было даже не так уж и важно, если Сесил действительно пытался убить Грэшема. Важно было узнать, для чего это делалось, и сделать так, чтобы он больше не делал этого. При таких условиях возможным становился даже союз между этими двумя людьми. Но Грэшем пока не знал правды о своих врагах. И если он первым делом пришел к Сесилу, то не потому, что подозревал его больше других, а потому, что из всех подозреваемых доступен ему был только Сесил. Войти в его относительно скромный дом было гораздо легче, чем в дома Бэрли, Эссекса, Лейстера, тем более во дворец. Наступило время для серьезного разговора. Даже если Сесил действительно пытался его убить, Грэшем не сможет установить этого сейчас. Он может пока только создать защитную систему на случай будущих попыток в том же роде. Грэшему следовало сейчас расставить ловушки на всех тропах, по которым может пройти зверь, хотя сам он больше напоминал дичь, чем охотника.

— Мы живем в трудные времена, Сесил, — сказал он.

— Вот как? — В тоне собеседника теперь сквозила легкая насмешка.

— Вы сами сейчас можете или сделать карьеру, или упасть с высоты. Ваш главный соперник в борьбе за королевские милости — граф Эссекс Можно сказать, красавец и чудовище. — При этих словах Сесил напрягся, но промолчал. — Или точнее говоря, — пояснил Грэшем, — человек из древнего дворянского рода против выскочки. Ведь при всем богатстве и власти вашего отца у вас ведь нет благородного происхождения.

Грэшем отметил, что Сесил помрачнел, услышав его слова. Выходит, он нащупал его слабое место, которое в дальнейшем можно использовать.

— Это вовсе не инсинуации против сына первого королевского министра, — сказал он. — Зачем мне так рисковать? Это уж так, к слову пришлось. Но у меня есть и еще о чем поговорить с вами.

— Например?

— Ваш достопочтенный отец впал в немилость, ведь по его инициативе королеве Марии Шотландской вынесли смертный приговор. Королева Елизавета утверждает: ее министры действуют самовольно.

— Сплетни. Пустые придворные сплетни, — спокойно ответил Роберт Сесил. — Если бы вы чаще бывали при дворе, знали бы, чего стоит вся эта болтовня.

— Я рад, если так, — ответил Грэшем с наигранным облегчением. — Ваши власть и влияние незыблемы. Что до меня, меня кто-то уже пытался убить и этот кто-то не стремится себя обнаружить. Поэтому мне нужно некоторым образом обеспечить свою безопасность, причем от многих людей сразу, ведь я еще не знаю своих истинных врагов. Мы с вами — разные люди. У меня нет зависимых людей, нет даже семьи, и некому будет обо мне плакать в случае моей гибели.

— Как печально, — заметил Сесил, изобразив на лице выражение скорби. — А вот я могу сказать: уже сейчас, в начале моей карьеры, случись что-то подобное со мной, так многие люди будут даже радоваться.

— Вы не поняли, — ответил Грэшем. — Меня не интересует, будут о вас плакать или нет. Речь о том, что я люблю только себя самого. В этом моя сила. И я слышал, вы любите кое-кого еще, кроме себя. В этом ваша слабость. Если я пойму, что это вы покушаетесь на жизнь самого дорогого мне человека — на мою собственную, тогда мне придется ответить на это, и погибнет человек, которого вы любите.

— А вы, конечно, знаете, что у меня на душе, Генри Грэшем? — насмешливо сказал Сесил.

— Я — нет. Но кажется, красавица Елизавета Брук знает.

Сесил вскочил на ноги.

— Как вы смеете! — заорал он. Дверь отворилась, и в комнату быстро вошли двое слуг, но хозяин сделал им знак не приближаться. Грэшем подумал: Роберт Сесил может попытаться убить его даже здесь и сейчас. Достаточно просто приказать словом или знаком кому-то из его слуг метнуть нож в гостя.

— Кстати, вы ведь не знаете, какие меры я принял на случай, если я не возвращусь отсюда. Лучше не делайте глупостей, ничего хорошего это вам не принесет.

По новому знаку хозяина его люди удалились. Вообще говоря, Сесил боялся женщин, боялся их насмешек над его уродством. Елизавета Брук, дочь лорда Кобхэма, могла принести Роберту не только уважение света, но и приданое в две тысячи фунтов. Говорили также, что она очень мила и даже чувствует расположение к Роберту Сесилу.

— Я уже говорил, — продолжал Грэшем, — что привязанности вроде этой — ваша слабость, а отсутствие привязанностей — моя сила. Нет никакой необходимости причинять вред любимой вами женщине. Речь о другом: я должен убедиться, что вы не причиняли вреда мне самому и не попытались бы делать это в будущем.

— Я не отвечаю на угрозы, — злобно сказал Сесил, — прежде всего хочу напомнить: тем, кто угрожает мне, следует лучше заботиться об угрозе их собственной жизни.

— Замечательно! — воскликнул вдруг Генри с неожиданным радостным возбуждением. — Вы ведь понимаете, в чем тут дело? — Вопрос был риторическим. Собеседник его явно не понимал, озадаченный его внезапной жизнерадостностью. — Мы с вами признали: мы враги. Наконец-то двусмысленный придворный протокол вытеснен настоящими человеческими чувствами. Я говорю о моем желании убить вашу невесту, если это именно вы пытаетесь убить меня, а также о вашем искреннем желании убить меня за такую угрозу.

— Насколько мне позволяет судить наше не слишком близкое знакомство… многие люди хотели бы убить вас, Генри Грэшем, — заметил Сесил.

— Однако мало кто из них говорит об этом так откровенно, — возразил Генри с тем же веселым оживлением. — Странно, но и прекрасно, что ненависть может рождать честность. Теперь мы знаем друг друга.

— Вы никогда меня не узнаете, — сказал Сесил.

— Как и вы меня. Но оба мы знаем достаточно для практических целей.

— Зачем вы пришли сюда сегодня?

— Проверить, не вы ли пытались убить меня.

— Ну и как?

— Наша встреча рождает интересные идеи, — отвечал Грэшем. — Кое-что вы могли бы предпринять в качестве жеста доброй воли.

Сесил заерзал на кресле.

— И вы говорите о доброй воле после ваших диких угроз?

— Перед тем как я покинул Англию, появились слухи о возможной дипломатической миссии к герцогу Пармскому, чтобы прощупать возможность заключения мира между Испанией и Англией. Она состоялась? — спросил Грэшем.

— Вы хорошо информированы, — заметил Сесил. На самом деле информация исходила от Джорджа, но Генри, конечно, не стал сообщать об этом собеседнику. — Нет, пока миссия не состоялась, возможно, еще не наступил срок для этого.

— Ходили также слухи, будто вы должны стать одним из членов дипломатической миссии. Мне следовало бы участвовать в ней. Ваше влияние оказало бы мне неоценимую услугу.

— Мне казалось, вы располагаете влиянием сэра Фрэнсиса Уолсингема. Почему бы вам не обратиться к нему?

— Может быть, и так. Но, боюсь, он не сумеет преодолеть сопротивления, скажем, лорда Бэрли. А он может и возражать против моего участия в этой миссии, скажем, по просьбе его сына.

Теперь Сесил, кажется, вышел из терпения.

— Вы ведь только что угрожали убить мою невесту. А теперь меня же просите о помощи! Вам не кажется, что в вашей просьбе есть некая… ирония?

— Я предпочитаю называть это чисто деловым подходом, — ответил Грэшем. — Я знаю, вы бы убрали меня не задумываясь, если бы я стоял на вашем пути, и я отвечаю вам взаимностью. О деловом подходе я говорю потому, что ваш подъем наверх по скользкой придворной лестнице обратится в ничто, если наша страна рухнет и испанцы станут править в Лондоне. Мое участие в дипломатической миссии могло бы помочь спасти положение.

— Откуда мне знать, что вы будете работать на Англию, а не на Испанию? Как я могу установить, что письмо, о котором вы говорили, действительно поддельное, а не подлинное?

— Никак. Но если я, допустим, шпион, у вас будет прекрасная возможность схватить меня, поскольку мы в этом путешествии вынуждены будем держаться тесной компанией.

— А что вы могли бы делать в составе миссии? Меня вовсе не порадует, если один из ее членов будет схвачен как шпион во враждебной стране. Я не опасаюсь за вашу жизнь, но, потеряв ее, вы создадите угрозу и для жизни других членов миссии.

— Ничего нельзя сказать определенно. Но я даю вам слово — мои планы не причинят вреда Англии или ее дипломатической миссии. Для меня важно посетить двор герцога Пармского. А явиться туда открыто — лучший способ скрыть свои цели. Но это еще не все.

— Не все? — переспросил Сесил.

— Еще мне нужно разрешение на поездку в Лиссабон. — Дворянам для зарубежных визитов тогда требовался королевский паспорт. — При нормальных обстоятельствах я мог бы получить такое разрешение, либо воспользовавшись своими правами, либо через милорда Уолсингема. Но я не хочу, чтобы кто-то из влиятельных придворных мне в этом воспрепятствовал.

— Кажется, ваши… отношения с королевой дают вам возможность получить очень многое, — заметил Сесил.

— Мои отношения с королевой дают мне возможность сохранить голову на плечах только потому, что я единственный при этом дворе, кто ни разу у нее ничего не просил. Заметьте, мне нужна не ваша помощь, а только ваше слово не чинить мне препятствий.

Сесил устало посмотрел на собеседника:

— Вы плохо представляете себе мир, в котором я живу. Конечно, мой отец доверяет мне все больше, однако положение мое небезопасно. Королева относится ко мне… не лучшим образом, хотя и не настроена враждебно. Граф Эссекс постоянно ищет случая меня как-то ущемить. Мое влияние при дворе не так уж велико.

Трудно сказать, искал ли Сесил сочувствия Грэшема или просто хитрил.

— Я продемонстрирую вам свою… добрую волю, — продолжал он. — Вам нет нужды беспокоить сэра Фрэнсиса. Я не буду препятствовать вашему предполагаемому путешествию в Лиссабон. Вы сможете следовать вместе со мной в составе нашей фландрской миссии как мой помощник. На бумаге вы будете считаться слугой, если это не оскорбительно для вашей гордости. — Он помолчал немного и добавил: — Но я поступаю так вовсе не из-за ваших угроз. Если бы я верил, будто это зависит от вас, то сам раздавил бы вас как муху. Я делаю это, ибо знаю: иногда людям приходится работать с мерзавцами, и потому что сам вижу — наша страна в опасности. А вы, несмотря на производимое вами впечатление, можете быть полезны для защиты от этой угрозы.

— Мне тоже приходится иногда работать с мерзавцами, — заметил Грэшем, улыбнувшись собеседнику.

Молодые люди слегка поклонились друг другу, и Грэшем удалился.

Следовало возвращаться, но пьяный лодочник заснул в лодке, и Грэшему пришлось грести самому. Был поздний час, и даже в припортовой гостинице царили темнота и тишина, нарушаемая время от времени лишь собачьим тявканьем. Грэшем осторожно постучал в дверь условным стуком. Манион где-то достал жареную курицу, которую теперь доедал. Рядом с ним на столе стоял кувшин с элем. Девушка спала во всей одежде. Манион укрыл ее грубым шерстяным одеялом. Он заговорил шепотом:

— Я, значит, тут поужинал малость и послал мальчишку — ну, узнать, приехал ли Джордж. Ну, он приехал. Мало того, еще карету прислал сюда. Этот малый сказал: за домом никто не следит.

— Джордж! — изумился Грэшем. — Неужто он уже вернулся?

Ответ они узнали после езды в тряской карете, которую в доме Уиллоби держали для того, чтобы вывозить в город стариков — родителей Джорджа. Конечно, для пожилых людей этот транспорт никуда не годился, зато Грэшем и его спутники получили возможность проехать по городу незамеченными. Анна явно изумилась, когда ее разбудили и отвели в карету, и еще больше — когда они прибыли на место и ее проводили наверх разбуженный мажордом и две служанки.

— Как же… — начал было Генри, но Джордж замахал руками и остановил его.

— Я потерял голову, когда увидел, как ты отплыл на дырявой посудине, — сказал он. — У меня пропала охота путешествовать, а потому, когда Дрейк на другой же день послал на родину судно сообщить приятную новость о захвате «Сан-Фелипе», я пересел на него и направился в Англию. По правде сказать, я надеялся нагнать тебя во время плавания. Дрейк не возражал, он все еще торжествовал по поводу богатой добычи. Ветер дул попутный, и я вернулся сюда три дня назад.

— А как они там восприняли исчезновение девушки? — поинтересовался Грэшем.

— По правде сказать, едва заметили его. Дрейк поорал немного, обвинил кого-то из матросов в изнасиловании и убийстве, а потом кто-то предположил, будто она безумно влюбилась в тебя и тайком пробралась на «Маргаритку». И Дрейк опять принялся считать дукаты.

— Кто-то? — недоверчиво переспросил Генри. Его друг не умел врать и покраснел в этом месте рассказа.

— Ну, допустим, я. Не хотелось мне, чтобы того матроса повесили. Он очень любил своих родителей и мухи бы не обидел. Ну да ладно. Расскажи лучше о своем путешествии.

Грэшем выполнил просьбу друга. А после рассказа о своих странствиях (прерываемого иногда юмористическими репликами Маниона) он пересказал и свой разговор с Робертом Сесилом.

— Интересно, — заметил Джордж, внимательно выслушав последний рассказ. — Что же, давай будем логичны. Кто-то пытается убить тебя. Следует выяснить кто. Рассмотрим подозреваемых.

— Первый подозреваемый, конечно, Сесил, — заметил Грэшем.

— Конечно. Но это не окончательная версия.

— А что в моей жизни окончательно? — усмехнулся Генри. — Однако продолжим.

— Следующий, возможно, Уолсингем, — сказал Джордж.

«Свихнулся он со своей политикой», — подумал Грэшем.

— С чего это? — спросил он. По правде сказать, и у него самого мелькала такая мысль, но было бы не так преступно услышать нечто подобное от другого человека.

— Уолсингем — такой же враг Марии Шотландской, как Бэрли или Сесил. Из-за пресловутой казни он тоже потерял расположение королевы. Он может быть заинтересован «разоблачить» тебя, пытаясь вернуть ее расположение.

— Возможно, но сомнительно, — ответил Грэшем. — Он переживал и не такие неприятности, и к тому же он смертельно болен. Едва ли в своем теперешнем состоянии он будет думать о подобных комбинациях.

— Ну, вы кое о чем не подумали, — вставил Манион. Он уже раздобыл кусок баранины и кружку эля, но сейчас на время отвлекся от еды ради интересного разговора. — Он же, Уолсингем, разве не сам послал вас шпионить в Испанию, чтобы вы делали все, как у них там полагается, и даже нарочно подкинули им кое-какие сведения? Разве не так?

— Вот как! — воскликнул пораженный Джордж. — Я не знал этого.

— Ты и не должен был знать, — ответил Грэшем, выразительно посмотрев на Маниона. Тот просто отмахнулся и снова принялся за баранину.

— Не беспокойтесь, — продолжал он с набитым ртом. — Ему можно доверять, я побьюсь за это об заклад хоть на свою жизнь.

— Распоряжайся своей жизнью сам, а мне позволь распоряжаться моей, — грустно заметил Грэшем.

— Сами посудите, — продолжал Манион. — Если тут пойдут разговоры, будто вы испанский шпион, что тогда? Уолсингем может объяснять, что посылал вас как двойного агента, но его самого тогда хорошо если просто за идиота примут. Один из его шпионов, значит, работает на испанцев, а он сам его посадил на корабль и отправил с Дрейком на Кадис! Еще подумают, что старик решил поставить сразу на двух лошадок и заслужить себе хорошую пенсию, если, скажем, испанцы начнут войну и победят. Если и правда он кого-то другого послал шпионить в пользу Испании, а вас — в пользу Англии, то тогда, конечно, он мог бы от вас отделаться и объявить, что расправился с самым настоящим шпионом.

Грэшем, ходивший взад-вперед по комнате, услышав его слова, остановился. Могло ли это быть на самом деле? Мог ли Уолсингем пожертвовать им, чтобы другого его агента не разоблачили как испанского шпиона?

— Кто же следующий подозреваемый? — спросил он. Сам Грэшем сделал для себя какой-то вывод, но пока не хотел его высказывать.

— Королева, — просто ответил Джордж.

Грэшем засмеялся:

— Да брось ты. Я не уронил ее во время танца, я не говорил ей, что от нее воняет, я не просил у нее денег. С чего бы ей?

— Ты очень богат, — заметил Джордж.

Грэшем вздохнул. Ему уже начинали надоедать разговоры о его богатстве.

— Верно, — сказал он устало. — Кроме того, я не растранжирил свое наследство и умею работать головой. Так что, возможно, стал даже богаче, чем был. Хотя, признаться, заботы об увеличении состояния утомляют еще больше, чем все ваши разговоры о том, как я богат.

— Кто твои родные? — спросил Джордж, не обращая внимания на тираду Грэшема.

— Кажется… у меня их нет, — ответил Генри. Он почувствовал внутреннее напряжение, начиная понимать, куда гнет его друг.

Джордж между тем продолжал:

— А что бывает с имуществом очень богатых людей, которые уходят из жизни, не имея наследников, об этом ты не задумывался?

— Позвольте мне вставить слово, — снова ввязался Манион. — Я уж найду что сказать…

— А особенно в тех случаях, когда имущество принадлежало человеку, казненному за измену? — закончил свою мысль Джордж, игнорируя Маниона.

— Имущество наследует корона, — устало проговорил Грэшем, опускаясь на стул.

— А корона опасается вторжения врага и ведет разорительную войну в Нидерландах… А сколько кораблей можно купить на деньги, вырученные от твоего имения? Сколько на эти деньги можно экипировать солдат, чтобы послать их против могущественного герцога Пармского?

— И никто, кроме несчастного дурачка, вроде тебя, не станет оплакивать гибель молодого выскочки Генри Грэшема, — заметил Грэшем.

— Королева еще никогда не испытывала такой нужды в деньгах, — заметил Джордж.

— Не исключено, — ответил Грэшем. — Это самая тяжелая перспектива, но она не так уж невозможна, если рассуждать логически. Поэтому я останавливаюсь на ней как на одной из вероятных, но не больше. — Королева была достаточно беспощадной, чтобы поступить так, как говорил Джордж, но такая ли уж у нее крайняя нужда в деньгах? Он решил подытожить разговор. — Итак, рассмотрим имеющиеся факты. Сесила я предупредил. Если угроза исходит от него, он знает: я подозреваю его, и будет по крайней мере осторожнее. Если тут замешан Бэрли, то, вероятно, его сынок немного охладит его пыл. Я уверен: если Сесил считает, что его суженая в опасности, он сумеет уговорить папашу. Что до Уолсингема… Ну, лучше всего мне с ним увидеться и самому посмотреть, что там к чему. А если это королева…

— Тогда мы попали в задницу, — мрачно изрек Манион.

— Разве что ей надоест эта затея и она займется чем-нибудь другим, — заметил Грэшем.

— Самки пауков получают то, что надо, от самцов, а потом убивают их, — заметил Манион. — Я это сам видел, — добавил он зловеще.

— Кажется, у тебя испортилось настроение, — сказал Грэшем. — У меня есть отличная идея: заткнись.

Манион умолк, хотя и пробормотал что-то вроде «не хотят слушать правду».

— Я думаю, пора немного поспать, — заметил Манион, зевая. — Да и вымыться вам обоим надо бы, если вы не возражаете. Мне самому потребовалось три дня, чтобы навести чистоту, а вас, вы уж извините, нельзя пускать в хорошее общество.

Грэшем, конечно, мог помыться и переодеться в доме друга, чтобы привести себя в порядок перед приездом в свой собственный дом. Однако он предпочел отправиться прямо к себе в поношенной, просоленной и грязнейшей одежде.

— Не понимаю, что с ним. Он ведь обычно такой… чистюля, — сказал Джордж Маниону. Сам Джордж не одобрял этого свойства друга, полагая, что большое количество воды нарушает естественную структуру кожи, а потому предпочитал воде благовония. Однако внезапная перемена в привычках Генри обеспокоила Уиллоби.

Манион усмехнулся, но промолчал. Он знал, отчего его хозяин хочет проехать по Лондону в таком виде. И грязная одежда, и запах человека, три месяца пробывшего на море, являлись для молодого человека знаком отличия, свидетельством того, что он участвовал в больших испытаниях и боях и прошел их с честью. Раз в жизни Генри Грэшем повел себя как обычный молодой человек. Он дал возможность Анне поспать часа два, а потом повел ее на улицу, чтобы посадить в седло, завернув ее в широчайший плащ, найденный в хозяйстве Джорджа и, должно быть, некогда сшитый для женщины, беременной тройней, который, однако, хорошо маскировал мужскую одежду «юнги».

Он добился желаемого эффекта. Четверо его собственных слуг из особняка привели лошадей для него, для Анны и Маниона. Двум слугам Манион велел ехать впереди, как будто для того, чтобы расчищать дорогу господину. Манион также научил их рассказывать прохожим и проезжим, что следом едет герой Кадиса, вернувшийся на родину прежде победоносного и славного сэра Фрэнсиса Дрейка. Манион считал — его хозяин вполне заслужил минуты славы. Он дрался хорошо, не проявляя страха, хотя мог бы, и сохранял присутствие духа там, где многие хорошие люди уже отчаялись. Он вполне заслужил восхищение лондонцев, боящихся, что здесь вот-вот появится испанская кавалерия, а потому очень радовавшихся любой победе англичан.

Грэшем наслаждался приветствиями толпы, но вместе с тем он не знал, как ему следует себя вести в создавшейся ситуации — махать ли рукой, как делала королева, приветствуя верноподданных, или ехать вперед с гордым видом, якобы не обращая ни на кого внимания. Поэтому он просто молча ехал рядом с Анной, с которой он едва ли обменялся парой слов с тех пор, как они сошли на берег. Совершенный овал ее лица, темные глаза, полные губы, роскошные светлые волосы оставались по-прежнему прекрасными, однако он заметил также тени под ее глазами. Может быть, люди на улицах так шумно приветствовали их, что видели в великолепной паре всадников принца и принцессу? Анна с гордым видом восседала на лошади, но Грэшем, успевший ее неплохо узнать, чувствовал, что…

— Отдохнули ли вы? — тихо спросил он ее, натянуто улыбаясь какому-то прохожему, кричавшему: «Господь да благословит вас, сэр!»

Анна немного помолчала, потом спросила:

— Понимаете ли вы, что я теперь потеряла себя и как жена?

— В каком смысле? — спросил пораженный Грэшем. Почему девушки так непредсказуемы?

— А кто поверит, что я сохранила целомудрие, проведя несколько дней на тонущем судне, где меня окружали только мужчины? А потом я провела ночь вместе с двумя мужчинами в вонючей гостинице, куда мужчины приводят женщин для… продажи. Думаете, я не видела, куда вы меня привели прошлой ночью? Я… как это у вас говорится… бежалый товар? Мой жених не захочет приобрести подержанный товар. Так что, мой опекун, цена вашей вещи равна нулю.

— Лежалый товар, — пробормотал Грэшем, но сообразил: он как бы подтверждает ее оценку.

Сначала он готов был обидеться на Анну за предположение, будто он или Манион будут ее порочить. Даже когда женщины, одинокие или замужние, действительно спят с мужчинами, они рассчитывают только на то, что те не будут об этом болтать. Затем он подумал: все остальные мужчины, находившиеся на «Маргаритке», погибли, поэтому Анне вообще нечего бояться клеветы, Но тут он вспомнил о Роберте Ленге, о Дрейке и его команде. Все они знали, как и с кем Анна добиралась до Англии, и могли рассказать об этом что угодно. Он стал то ли объясняться, то ли оправдываться.

— Что до меня, то вы знаете: сейчас вы в том же… состоянии, в каком были и до встречи со мной…

При этих словах Анна замахнулась, намереваясь ударить его по лицу. Невольно сработал инстинкт самосохранения, И девушка вскрикнула, когда железная рука Грэшема схватила ее за руку.

— Не смейтесь надо мной! — закричала она, бросив на него гневный взгляд. В ней явно проснулась гордость ее испанских предков. — Я не шлюха, даже если вы хотите меня ею представить. Как вы смеете предполагать, что я потеряла невинность?! Это неправда. Неправда, я вам говорю!

Недаром семнадцатилетняя дворянка, всю жизнь росшая под бдительным надзором любящих родителей и вышколенных слуг, под присмотром и защитой, как все девушки ее сословия, считала невинность своим главным достоянием. И вдруг это создание потеряло своих родителей и осталось без наставников, без друзей, во враждебной стране, и ее мать отдала ее судьбу в руки неизвестного ей молодого человека, которого она, возможно, ненавидела, а его власть над собой считала унизительной. Она пережила кораблекрушение, вокруг нее не осталось ни одного любящего человека, а первую ночь на чужбине она провела в дрянной гостинице вместе с двумя мужчинами.

Проявила ли красавица мужество? По правде сказать, Грэшем не встречал мужественных девушек. Они могли быть интересными, загадочными, но не мужественными. Да и нуждались ли они в этом качестве? По-видимому, нет, до того последнего момента, когда все мужчины гибли в битве, а враги врывались в замок, но тогда было уже слишком поздно. Он отпустил ее руку. Она не плакала. Он почти не задумывался, да и не очень хотел знать, чего ей стоило сохранять контроль над собой не только сейчас, но и во все время, прошедшее с ее отплытия из дома.

— Вашей чести ничего не угрожает, потому что мы знаем правду, — сказал он торжественно. — Мы оба скорее умрем, чем позволим кому бы то ни было замарать вашу честь.

— Мало того, — вмешался Манион, ехавший рядом с ними, хотя его мнения никто не спрашивал, — мы сами убьем любого, кто что-нибудь вякнет.

— Мы защитим вас, — заговорил Грэшем снова. — Это мой долг. Я дал слово вашей матери, а мое слово — закон. С нами вы в безопасности.

Она посмотрела на Грэшема, вдруг почувствовавшего себя страшно наивным.

— Я больше никогда не буду в безопасности, — сказала Анна.

Грэшем мысленно сравнил ее отчаянное положение со своей судьбой, но не нашел нужных слов для Анны и молча пришпорил коня.

Грэшему показалось, будто они добирались до его дома целую вечность. Особняк его выглядел великолепно, даже по лондонским меркам, даже для прибрежья. По оживленной суете слуг можно было заключить — они рады возвращению хозяина. Старенький привратник при виде молодого человека поклонился так низко, что, казалось, ударится лбом о брусчатку. Увидев на коне рядом с молодым хозяином горделивую красавицу, закутанную в просторный плащ, слуга поклонился ей так же глубоко, как и Грэшему. Огромный дом, казавшийся заброшенным, на глазах у путников как бы пробуждался к новой жизни. Сам Генри Грэшем, стоя посреди двора, словно изваяние, громко провозгласил, обращаясь к толпе сбежавшихся слуг:

— Слушайте все! Представляю вам Анну Марию Люсиль Риа де Сантану!

Впервые за время их знакомства Анна изумилась. Он никогда не называл ее полным именем, Как и откуда он узнал его?

— Эта леди — моя подопечная. Она была вручена моим заботам и передана под мою защиту по священному слову ее матери, находившейся на смертном одре, вблизи от Азор после того, как их славный корабль захватил после жестокой битвы сэр Фрэнсис Дрейк. «„Мое попечение“, „мои заботы“, — подумала Анна. — Он говорит только о себе».

— Она пережила морское сражение, кораблекрушение, тяжелую утрату, — продолжал он. — Кто из вас способен показать ей, гостье наших берегов, настоящее английское гостеприимство?

Собравшиеся начали тихо переговариваться между собой. Перед домом Грэшемов встала новая задача. Молодой хозяин никогда специально не занимался управлением одним из лучших особняков в Лондоне. Слишком свежи для него еще были воспоминания о проведенном здесь детстве, которое он предпочел бы забыть. Но слуги этого дома всегда оставались ему верны. Теперь следовало выполнить, по сути, первое задание молодого хозяина и принять романтичную испанскую принцессу так, как он считает нужным. Вперед выступила пожилая женщина, старшая служанка супруги сэра Томаса Грэшема. Она оставалась на службе благодаря отличному знанию своих обязанностей вместе с двумя младшими горничными долгое время после того, как упомянутая леди покинула сей бренный мир. Теперь же, по общему мнению домашних слуг, снова пришло время испытанной служанки.

— Мадам, — ласково сказала она, обращаясь к незнакомой чужестранке, — не соблаговолите ли вы последовать за мной?

Старой служанке хотелось говорить с официальной почтительностью, но, увидев девушку вблизи, она поняла — та была совсем юной, несмотря на аристократические титулы. Во дворе наступило молчание. Здесь находились все слуги, разбуженные из-за неожиданно раннего появления хозяина. Конечно, явились управляющий и эконом, старший повар и его помощники, судомойки, привратники, горничные, лодочники и люди, ухаживавшие за шестью лодками, конюхи (лошади оставались одним из немногих увлечений Генри Грэшема), даже каменщик и плотник, которые поддерживали сохранность прекрасного дома еще со времен Грэшема старшего. Их насчитывалось человек пятьдесят, и они составляли хорошо отлаженный механизм управления хозяйством, способный работать даже в отсутствие хозяина. Самое удивительное: при богатстве Грэшема ему не составляло большого труда управлять сложным механизмом. И вот теперь все эти люди смотрели на юную всадницу в странном мужском одеянии.

Именно доброта, которую почувствовала Анна, ласковые слова, к ней обращенные, пробили брешь в той внутренней защите, с помощью которой она долгие месяцы стремилась наглухо отгородиться от окружающего мира. На глазах ее появились слезы.

— Благодарю вас за вашу доброту, — сказала она и сделала им реверанс.

Один из людей Грэшема захлопал в ладони, остальные подхватили, раздался гром аплодисментов. Обессилевшая Анна почти упала с лошади. Пожилая женщина поддержала ее, и они вдвоем проследовали в дом под одобрительные возгласы расступившихся и давших им дорогу слуг.

— Почему бы вам не завязать с одиночеством? — неожиданно спросил Манион у хозяина. — У этой, видать, и тело, и голова в порядке, она сумеет о вас позаботиться как надо. С ней можно жить и дольше, чем ночь или две.

— Почему я должен все время перед кем-то отчитываться? — спросил Грэшем. Он был раздражен и возбужден. Ему хотелось выговориться. — Почему должен извиняться за то, что меня здесь нет, когда хотят, чтобы я здесь был? Почему должен объясняться с людьми, которые говорят, будто любят меня, и которые зависимы от меня? И настолько зависимы, что я сам не могу уже и шагу ступить спокойно! Мне не нужны привязанности. Понимаешь? Я хочу быть свободным!

— Нету на свете свободных людей, — ответил Манион. — Есть только люди, воображающие себя свободными.

Грэшем молча посмотрел в глаза Маниону, затем повернулся к нему спиной и быстро удалился в свои покои. Никаких драматических жестов со стороны слуги не последовало. У него были привязанности, и он не собирался от них отказываться.

Когда Анна появилась через несколько часов, ее трудно было узнать. Она вошла в сопровождении трех служанок, задержалась в дверях, давая возможность собой полюбоваться, потом сделала реверанс опекуну, почтительно поклонившемуся в ответ. Ее роскошные волосы, струившиеся по плечам, стали еще красивее.

Ее одели в платье из черного бархата с декольте, обрамленным тонким узором и украшенным маленькими жемчужинами. Струящиеся рукава платья скорее подчеркивали, чем скрывали нежность ее изящных рук. Грэшем не мог точно сказать, что именно делало эту девушку столь неотразимой: ее внешность и прекрасный наряд или та бьющая ключом жизненная энергия, которую она излучала.

— Нам надо поговорить. — Грэшем посмотрел на женщин, сопровождавших Анну.

— Вы можете оставить нас, — величаво изрекла Анна, но затем, снова превратившись в обычную девушку, она сказала с благодарной улыбкой: — Спасибо вам! Спасибо за то, что вы помогли мне!

Грэшем предпочел проигнорировать эту слишком длинную и сентиментальную, как ему показалось, сцену расставания женщин с объятиями и приятными словами. Он отвернулся к окну, и, возможно, зря это сделал. Он мог бы открыть для себя нечто новое в молодой женщине, которую, казалось, уже знал.

— Считаете ли вы себя настоящей испанкой или вы, хотя бы отчасти, связываете свою судьбу с Англией? — спросил он прямо.

Анна посмотрела на него как на сумасшедшего.

— Я ненавижу Испанию, — ответила она. — Испанцы отвергли моего отца, сослали его в грязный Гоа, и это убило его. Мою мать третировали как чужестранку, едва ее нога ступила на испанскую землю. А Англия… В Испании я хотя бы провела детство, и там было много света и тепла. Англии я вообще ничем не обязана. Моя мать — англичанка, но ее семью отвергли в ее собственной стране так же, как испанцы отвергли моего отца. Я презираю обе страны.

Грэшем колебался. Он не думал, что можно будет заручиться ее поддержкой, но уже начал игру.

— Вы мне нужны, — сказал он. — Я отправляюсь в Лиссабон, где буду работать как разведчик в пользу Англии. Я хочу помочь моей стране, Англии, и помешать вторжению испанцев.

Анна изучающе посмотрела на него, как могла бы посмотреть кухарка на рыбу, стремясь убедиться в ее свежести.

— А как я могу помешать испанцам воевать с Англией? — спросила она с нескрываемой иронией.

— Я мог бы использовать вас как прикрытие. Как ваш опекун, я имею право поехать в Лиссабон, чтобы соединить вас с вашим женихом.

— Да, возможно, — просто сказала Анна. — У него — база в Лиссабоне, хотя он и француз. А еще удобнее для вас было бы то, что вы имели бы возможность его долго искать. Он пребывает в путешествиях с июня до декабря.

Грэшем отметил ее слова «да, возможно». Она не выразила согласия, а лишь констатировала факт, что такое путешествие теоретически возможно. Вместе с тем его предложение не шокировало и даже не удивило ее.

— А зачем он путешествует так долго, да еще в зимнее время? — поинтересовался Грэшем.

— Он — глупый купец, — спокойно ответила Анна. — Глупый жирный купец. Он торгует пряностями. В июне он отправляется в Гоа. Там он проводит один-два месяца, продает то, что заказал в прошлом году, договаривается с постоянными покупателями на следующий год. Дальше он путешествует по суше, потому что покупает много шерсти на далеком юге, а там не стригут овец до октября. А еще он покупает ковры в Турции.

Они помолчали немного, потом Грэшем спросил:

— Остались у вас еще родственники в Испании?

— Да. Двоюродные и троюродные. Все имения моего отца распроданы. У одного кузена есть большое имение и много дочерей. Еще одна кузина не захочет иметь со мной дело, особенно если у нее уже есть жених. А в Англии у меня из родни нет почти никого, а кто есть, те давно порвали отношения с моей матерью.

Итак, родни у нее почти не осталось, она одинока. В такой же ситуации оказался некогда и сам Грэшем. Но Грэшем обладал богатством и свободой располагать собой. Анна же, по ее собственным словам, превратилась просто в вещь для передачи другому лицу. И этим лицом являлся некий жирный французский купец.

— Зачем вы хотите остановить войну? — спросила вдруг Анна.

Зачем? Вопрос, заданный спокойным тоном, поразил Грэшема больше всего, что он уже знал об этой ледяной деве. Он ведь рисковал жизнью ради того, о чем она спросила, а потому должен знать ответ. И все же ответ его на сей раз показался ему самому искусственным. Он сказал:

— Потому что… потому что легче всего бывает ничего не делать и найти подходящее объяснение для капитуляции. Проще всего считать себя жертвой обстоятельств. А я хочу, чтобы от меня что-то зависело, я верю, что могу улучшить жизнь. Иначе судьба просто превратит всех нас в трусов, и мы будем ничем не лучше бессловесных скотов. — Грэшем сам удивлялся горячности, с которой он говорил все это. — Моя жизнь должна быть большим, чем просто существование.

— И что дальше? Вы кое-что упустили из вида.

— Что же это? — удивленно спросил Грэшем.

— Вас волнует риск, — сказала она. — Вас ведь могут раскрыть и убить. Только когда вы знаете, что рискуете жизнью, вы понимаете, насколько все это ценно для вас.

— Как вы можете так говорить?! Вы же меня очень мало знаете.

— У меня голова работает так же, как и у вас, — выпалила Анна. — Вы не думали о том, что и женщина не хочет уподобляться тем животным, которых вы так презираете, живущим только для размножения?

— Но… ведь величайшее предназначение женщины, ее высокий долг — иметь детей, — сказал изумленный Грэшем.

— Может быть, и так, — ответила Анна. — Но прежде чем выполнить этот долг, разве не может женщина почувствовать, что она живет настоящей жизнью, борясь с опасностями? — Она отвернулась к окну, а потом без всякого перехода добавила: — Я готова поехать с вами в Лиссабон.

— Несмотря на то что вы испанка, хотя бы по имени? Несмотря на то что в вашей стране вас могут казнить, если нас обнаружат? Несмотря на то что ваше путешествие может закончиться… соединением с вашим жирным французским купцом?

Анна снова повернулась к нему.

— Я не спрашиваю вас, почему вы делаете то, что вы делаете, Генри Грэшем. В свою очередь, прошу вас сделать любезность и не спрашивать, почему я делаю то, что я делаю, — сказала она.

— Как вам угодно, — ответил Грэшем с легким поклоном. Он чувствовал уважение к этой молодой женщине. Похоже, они сработаются с ней. Но кто может точно знать, что… на уме у молодых женщин? Возможно, таинственность и делает их такими привлекательными.

— Любите вы лошадей? — спросил вдруг Грэшем и тут же пожалел о своем вопросе. Он собрался посетить одно из немногих мест, где он чувствовал себя непринужденно. И зачем приглашать туда гостью?

— Да, люблю, — ответила она.

— Тогда пойдемте со мной на конюшню, — сказал Генри. Это прозвучало скорее как требование, а не как просьба. Грэшем подумал: может быть, было бы лучше переспать с ней, Тогда она стала бы похожа на всех остальных женщин. Он готов был в этом убедиться, а по молодости и самоуверенности ему казалось, что и она возражать не будет. Но сделать это — значило бы нарушить слово, данное ее матери.

Конюшня всегда была как бы особым миром для Грэшема. Еще в детстве, когда ему бывало тяжело, он приходил туда и подолгу сидел, устроившись где-нибудь в уголке, получая удовольствие просто от соседства этих животных. Он любил даже характерный острый запах конюшни. Он мог подолгу наблюдать за лошадьми. Для него это был мир, не знавший лжи, мир, где все просто и правильно. Лошади явно занимали свое место в этом мире.

Улыбчивый конюх отворил двери, и они вдвоем вошли в полутемную конюшню. Стойла разделялись широкими проходами, выстланными кирпичом, словно аллеи. Лошади здесь были отличные. Старых кобыл и меринов переводили на ферму под Кембриджем, где они мирно доживали свой век, вместо того чтобы закончить свои дни на лондонской живодерне. Здесь же оставались отборные животные — от тяжеловозов, Способных возить громоздкую карету Томаса Грэшема (если бы это кому-нибудь понадобилось); до чистопородных гунтеров.

— Никогда не видели столько хороших лошадей сразу, — призналась Анна. Грэшем почувствовал ее искреннее восхищение.

— В Кембридже конюшни побольше, — тихо заметил Манион, незаметно присоединившийся к ним. В конюшне люди никогда не говорили громко, не только потому, что боялись испугать лошадей, но и из какого-то бессознательного уважения к их обиталищу.

— Выберите себе лошадь, — предложил Грэшем неожиданно для самого себя.

— Можно мне будет посмотреть на них во дворе? — спросила Анна. Кажется, прозвучала первая ее просьба за время их знакомства. Конечно, препятствий к этому не было. Конюхи скучали: хозяин посещал их редко, а тут предстояло услужить хорошенькой молодой леди. Почему бы не вывести лошадок на небольшую прогулку?

Прежде всего Анна обошла всю конюшню. Она смотрела на лошадей в стойлах, а они с любопытством разглядывали новое для них лицо. Некоторых из них она погладила и сказала им, видимо, какие-то ласковые слова, которых Грэшем и Манион расслышать не могли. Видно было, что Анна далеко не в первый раз общается с лошадьми и не боится их. Наконец она вернулась и спросила:

— Я действительно могу выбрать любую лошадь?

— Да, — подтвердил Грэшем.

— Тогда, пожалуйста, я бы хотела посмотреть на ту большую серую в яблоках кобылу.

Грэшем и Манион переглянулись и улыбнулись.

— Ну, это высокий класс! — заметил Грэшем. Крупная лошадь не очень подходила для женщин, к тому же она почему-то была неспокойна, когда Анна находилось у ее стойла. Однако это было замечательное животное, красивое, норовистое, порой непредсказуемое, но сильное и умное.

— Имейте в виду, — сказал Грэшем, хорошо знавший каждую из своих лошадей. — Она может быть упрямой, и с ней обязательно нужно разговаривать. Она вполне может показать свой норов человеку, севшему на нее впервые, но если править ей как следует, она носится как ветер.

Серая кобыла в яблоках прошлась по двору, потом вдруг остановилась и стала бить копытом.

Грэшем принял лошадь от мальчика, который вел ее на поводу, снял недоуздок и бросил на землю.

— Ну, ну, стой спокойно, — ласково сказал он. Лошадь посмотрела на хозяина, тряхнула гривой и вдруг медленно и с неожиданной для ее размеров грацией направилась прямо к Анне. Подойдя к девушке вплотную, она вдруг повернула голову и на мгновение прижалась мордой к ее шее. Анна погладила лошадь.

— Ну, такого я ни разу не видывал, — заметил Манион.

— Не желаете ли прогуляться верхом? — спросил Грэшем. — Еще светло, и время есть.

— Ну конечно, — ответила Анна. — Как ее зовут?

— Вы можете ее переименовать, — ответил Грэшем, — но я назвал ее Триумфальная, потому что вполне могу представить ее запряженной в триумфальную колесницу римского императора.

Анна посмотрела на лошадь и улыбнулась. Улыбка делала ее лицо милым.

— Мне нравится это имя, — сказала она. — Я так и буду ее называть.

Служанка сообщила, что удалось найти старый женский костюм для верховой езды, нуждающийся только в небольшой починке. Анна ушла переодеваться. Ожидание показалось Грэшему немыслимо долгим. Он не понимал, отчего женщины так долго переодеваются. Наконец она вернулась во двор. Он посмотрел на нее в этом знакомом ему наряде и невольно побледнел.

— Я очень рада, что мы нашли этот костюм, — гордо объявила старая служанка. — Мне помнится, его носила еще леди Мэри, когда ваш батюшка являлся ее опекуном.

Грэшему стало не по себе. Он-то думал, что все чувства, связанные с матерью, умерли в его душе. Не так ли она выглядела (как сейчас Анна), отправляясь некогда на верховую прогулку? Он предпочел не думать об этом.

Грэшем не мог сказать, что он опасался за свою жизнь. Но сейчас, когда он сопровождал свою гостью, правила требовали приличия эскорта. Их сопровождали четверо слуг в темно-синих, с серебром, ливреях, причем один из них ехал впереди, расчищая путь. Поехал с ними, конечно, и Манион, не любивший носить ливрею и предпочитавший одеваться на свой манер. Таким образом, его можно было принять за преуспевающего мастерового или не очень преуспевающего представителя среднего класса.

Они отправились на прогулку вдоль реки по направлению к Уайтхоллу. Анна ехала на новой для нее лошади, а прибрежье было единственным местом в городе, где повсюду имелись неплохие мостовые. Анна гордо восседала на Триумфальной, как бы составляя единое целое со своей лошадью. Грэшем знал: кобыла бывает неспокойной, но сейчас все шло хорошо. Все прохожие в этом фешенебельном районе, прилегающем к Вестминстеру и королевской резиденции, оглядывались на красавицу, восседавшую на великолепной серой в яблоках лошади. Какой-то прохожий даже поприветствовал их, приняв было Грэшема за графа Эссекса, но его приятель разъяснил ему его ошибку. Впечатление отчасти портил Манион, сидевший на неказистой с виду лошадке. Но Манион знал: это — смелое и сильное животное, которое может хоть весь день скакать галопом и не понесет, даже если рядом взорвется пороховой заряд. Маниона всегда интересовала обманчивая внешность.

Но тут произошла их встреча с лицом, которое трудно было обмануть. Они уже хотели повернуть назад, когда за их спиной раздался грохот огромной кареты, сопровождаемой большой свитой.

Королева Англии была вполне способна ездить верхом, любила она и водные прогулки по Темзе. Но в тот день обстоятельства потребовали от нее выбрать громоздкую карету, с которой кучерам на узких городских улицах было довольно сложно управляться. Наши всадники посторонились, давая дорогу процессии. Анна сразу поняла: по улице следует лицо очень высокого положения, хотя, конечно, не знала, что это — первое лицо в стране. Неожиданно кучер остановил карету в нескольких ярдах от наших путешественников. Остановила коней и свита, одетая в зелено-белые цвета Тюдоров. Слуги отворили дверцу и расстелили на мостовой ковер. Королева Елизавета вышла из кареты.

«Только не это! — с тоской подумал Грэшем, меньше всего желавший встречи с этой „злой стервой“, которую подозревал в намерении извести его. — Боже, сохрани!» Грэшем и Анна, прежде чем спешиться, поклонились королеве, оставаясь в седлах. Оказавшись на земле, Грэшем низко поклонился, а его спутница склонила голову и сделала глубокий реверанс. «Как хорошо, что ее научили, как себя вести», — подумал Генри.

— Вот что! — Голос Елизаветы звучал повелительно, В такие моменты чувствовалось, что это дочь Генриха VIII. — Прекратите кланяться и подойдите сюда. И лошадей подведите.

Грэшему пришлось повиноваться.

Елизавета стояла на расстеленном для нее ковре в великолепном темно-вишневом платье, на котором, словно звезды на небе, сияли драгоценные камни. Она оценивающе посмотрела на Генри.

— Молодой Генри Грэшем, если не ошибаюсь? — спросила она.

— Да, ваше величество, — ответил он, снова низко поклонившись.

— Молодой Генри Грэшем, не появляющийся при нашем дворе, — заметила королева. Было ли это сказано с угрозой? Ведь почти каждое слово королевы содержало в себе возможную угрозу.

— Ваше величество, я до вчерашнего дня несколько месяцев находился на море с флотилией сэра Фрэнсиса Дрейка, — ответил Генри. — Ничто, кроме необходимости служить вашему величеству за морем, не заставило бы меня отказаться от удовольствия присутствовать при дворе вашего величества.

— Гм! Я слышала, вы вернулись из вашего путешествия не без ценного приобретения? Идите сюда, девушка, покажитесь. — Королева сделала знак слугам взять под уздцы лошадей Анны и Грэшема. Опустив глаза, Анна приблизилась и снова присела.

Сейчас Грэшема больше всего занимало, понимает ли эта девчонка, кто с нею говорит, или принимает эту женщину за его почтенную тетушку, случайно встреченную ими на прогулке.

— Ну, — заметила королева, — пожалуй, из-за вас мужчины могут и подраться. Верно ли, что ваша матушка, скончавшаяся на корабле, отдала вас на милость этого молодого волка?

— Ваше величество, — отвечала Анна, все так же потупив взор, — да, моя дорогая матушка перед кончиной на борту «Сан-Фелипе», как уже известно вашему всезнающему величеству, вручила меня опеке вашего подданного.

— Я очень сожалею о вашей тяжелой утрате, — сказала королева, и голос ее выражал непритворное сочувствие. Ее судьба была полусиротской. Мать самой королевы Анну Болейн казнили за супружескую измену, причем Елизавета даже не помнила свою мать, которую и во времена Грэшема продолжали называть шлюхой. Едва ли не с рождения королева была отмечена адским клеймом, но выстояла в жизненной борьбе. Она проницательно посмотрела на красивую девушку и стоявшего рядом с ней блестящего молодого человека. Оба являлись носителями хорошей породы, несмотря на деликатные обстоятельства рождения Грэшема.

— Это кончается слезами, — задумчиво сказала Елизавета и продолжала, обращаясь к Анне с едва заметной улыбкой: — Из всех людей на земле я лучше всех знаю, как тяжело быть женщиной в мужском мире. Итак, юная леди, не нуждаетесь ли вы а моей защите? Не запугивает ли вас молодой человек? Не пристает ли он к вам? Может быть, вы желаете перейти на попечение королевского двора, хотя, видит Небо, мне и без того хватает расходов!

Теперь сама Анна осмелилась слегка улыбнуться.

— Нет, ваше величество, он меня не запугивает. Он старается держаться на расстоянии. — Она даже рискнула прямо взглянуть на королеву. — Да, он со всеми хочет держаться на расстоянии, но он во всем держится как подобает джентльмену.

Тут королева громко и откровенно рассмеялась.

— Ну, — сказала она, — если вы умеете держать их на расстоянии, считайте себя в безопасности. — Разговор, видимо, наскучил королеве. На улице поднялся ветер, к тому же быстро умножилось число любопытных. — Ну, мое предложение остается в силе. Вы можете обращаться ко мне, если хотите, чтобы я взяла вас к себе или даже нашла вам хорошего английского мужа. Вы же, Генри Грэшем, появляйтесь при моем дворе. Есть многие люди, которые умерли бы ради этого предложения, так что не будьте слишком заносчивы и не отказывайтесь от чести, предложенной вам вашей королевой. И еще одно: если вы хоть пальцем тронете эту девушку, ваша голова будет выставлена на пике на Лондонском мосту!

Она снова громко засмеялась и поднялась в карету. Грэшем уже вздохнул с облегчением, однако уже в дверях королева вдруг сделала ему знак подойти поближе.

— Скажите, — спросила Елизавета, наклонившись к нему, — правда ли, что Дрейк, по его словам, «потянул за бороду короля Испании», — так он выразился, но потом изменил свои слова, когда его поправил этот осел, его секретарь?

Генри Грэшем понимал: ему приходится играть с огнем. Царствующие особы непредсказуемы. В одну минуту они могут общаться с вами как с лучшим другом, а в следующую — обвинить вас в государственной измене за неудачную шутку или излишнюю фамильярность. Он и так чувствовал неловкость оттого, что королева низко наклонилась к нему: его аккуратная бородка находилась почти рядом с ее губами.

— Ваше величество, — заговорил он, — в качестве простого подчиненного и человека, в которого сэр Фрэнсис Дрейк счел нужным выстрелить, я должен быть воплощенной скромностью. Но все же я могу подтвердить: некое, скажем, умеренно нескромное, замечание относительно бороды короля действительно было сделано, а затем нескромный характер замечания действительно усилили. — Грэшем находился в щекотливом положении. Ему следовало одновременно и оставаться в рамках почтения, и поддерживать доверительный тон, предложенный королевой. — Однако, ваше величество, менее известен тот факт, что, по моим наблюдением (я готов в этом поклясться), в кадисской гавани потонули еще два испанских судна, когда наш командир произнес свое уникальное замечание, касающееся короля Испании. — Грэшему показалось, он не ошибся. Королева одарила своего подданного одобрительным смехом. Потом вдруг ее лицо помрачнело.

— А что скажет молодой человек, от которого я слышу подобные вещи… — Генри был озадачен, услышав начало фразы. «Подобные» в данном случае могло означать и плохие, и хорошие. Елизавета, немного помедлив, продолжала: — Что скажет этот человек, если в будущем сэр Фрэнсис Дрейк станет командовать деревянной крепостью, отделяющей мое королевство от Испании?

Грэшем не верил своим ушам. В самом деле она спрашивает об этом здесь, на улице, среди посторонних, пусть и отделенных от нее цепью вооруженных гвардейцев? Не может быть, чтобы у него вдруг появился шанс влиять на события, на которые дано влиять только людям по положению не ниже, чем Роберт Сесил. Может быть, ему, Генри, следует действительно почаще бывать при дворе? Он заговорил, осторожно подбирая слова:

— Ваше величество, у меня нет никаких идей о том, как следует защищать ваше королевство. Скажу честно: в своей жизни я занимался только защитой самого себя. Но ваша крепость состоит не из одних только стен, а из десяти, двадцати или даже тридцати рядов стен, и каждый из них способен к обороне.

— Что вы хотите этим сказать? — Теперь голос королевы звучал уже не весело, а сурово и жестко. В ней снова проступили черты ее отца.

«Что поделаешь? — печально подумал Грэшем. — Как говорится, двум смертям не бывать…»

— Прежде всего, — отвечал он, — я желаю, как и любой из ваших подданных, продолжать верно служить вашему величеству. А моя преданность вашему величеству тем крепче, что ваше царствование принесло в нашу страну конец вражды и долгожданный мир.

Последнее являлось правдой. Королева недаром слыла гневливой и непостоянной, она подчас сама не знала, кому хочет подражать, Генриху VIII или Анне Болейн, хотя пыталась делать и то и другое. Но простым людям не было дела до происходившего в Лондоне. Их жизнь и без того оставалась трудной. В тяжелые зимы насчитывалось немало деревень, где уходил из жизни каждый третий житель. Частые дожди гноили их урожай, оставляя без хлеба их самих и их семьи, не говоря уже об эпидемиях чумы, случавшихся и в царствование Елизаветы. Между тем все они были такими же живыми людьми, как граф Эссекс, Роберт Сесил или сам Генри Грэшем, они также переживали радости и боль утрат. Им и так хватало забот и бед, и совсем ни к чему были армии, вытаптывавшие их поля и отбиравшие их урожай, забиравшие у них женщин и поджигавшие их жалкие хижины. Тем более им не хотелось, чтобы их мужчин забирали на войну, заставляя их, неопытных и необученных, идти на смерть ради каких-то непонятных целей. Елизавета действительно принесла мир в Англию, и при ней почти прекратились сожжения людей за то, что их вера в чем-то отличалась от королевской.

— Ваше величество, — продолжал Грэшем, — тот неопытный и не очень хорошо воспитанный молодой человек, которого вы видите перед собой, был бы очень рад, если бы сэр Фрэнсис Дрейк сражался за него, ведь всегда хорошо иметь такого человека на своей стороне. Но сражаться и быть командующим — не одно и то же.

Королева изучающе посмотрела на него.

— Из вас вышел бы хороший политик, Генри Грэшем, — сказала она. — Слишком много людей бывают многословны, и при этом, говоря много слов, могут так ничего и не сказать. — Она выжидающе посмотрела на собеседника. Грэшем не хотел «быть многословным». Королева продолжала: — Лорд Ховард Эффингем будет командовать моим флотом. Дрейк будет его первым помощником. С этими словами Елизавета кивнула собеседнику, села в карету, помахав рукой толпе, и отбыла, провожаемая восторженными приветствиями собравшихся.

— Верно ли, что я сейчас видела королеву Англии? — спросила Анна, которая, видимо, сильно устав, стояла, прислонившись к своей лошади. Вести себя с лошадьми таким образом было опасно, но Триумфальная, казалось, не возражала против такого обращения.

— Удивительно, как в этих делах все быстро меняется — от восхищения до стремления избегать во что бы то ни стало, — заметил Грэшем. Повернувшись к Маниону, он спросил: — Что же, пыталась она меня убить?

— Если и да, то вы этого не узнаете, — ответил тот.

Они повернули к дому.

Посторонним людям казалось, будто интрига сэра Фрэнсиса Уолсингема нацелена на разжигание розни между государствами и низвержение монархов. Как они ошибались! Его единственной целью являлась только охрана и возвышение одной страны — Англии и ее королевы Елизаветы. Уолсингем полагал: думающий человек и должен выбрать службу протестантской королеве. Уолсингем знал за собою гомосексуальные наклонности, и люди вроде него не любили икон, изображающих женщин.

Вместе с тем не сексуальная природа этого человека, которую он хорошо контролировал, как и свое естество в целом, заставила его сделать свой выбор. В этом заключалось больше логики, чем могло показаться. Уолсингем видел тщеславие, гордыню, разврат и упадок Рима. В свое время он бежал в Падую, когда королева Мария попыталась силой вернуть англичан в католицизм, от которого они успели отвыкнуть. Он содрогнулся, когда до него дошли известия о том, что в Англии стали отправлять людей на костер. Уолсингем с самого начала поддержал Елизавету, отдав на это свои силы и свое богатство. Он поставлял ей информацию о том, как противостоять армиям, которые могли позволить себе иметь богатые Франция и Испания. Теперь Елизавета правила уже двадцать девять лет, и сейчас Уолсингем готов был вступить в последнюю битву за продление царствования этой королевы.

Пока слуга убирал блюда после обеда, Уолсингем размышлял над ходом своих дел. Пока, как полагал он сам, у него хотя и имелись успехи, но, судя по результатам, он наносил в основном лишь булавочные уколы. Ему следовало расширить и углубить свою деятельность, заниматься не только частными делами вроде Армады, но иметь в виду Английское предприятие в целом (его шпионы докладывали, что так сейчас стали называть политику Англии). Но как это сделать?

Ко всем заботам теперь добавился еще и проклятый олух Бэрли. Старый союзник королевы с годами стал тугоухим, страдал от подагры, а главное, стал терять соображение. Стоит только вспомнить, что он говорил королеве совсем недавно! Дескать, флот надо сокращать, людей на кораблях оставить минимум, чтобы сэкономить деньги. Это значило бы ополовинить флот к зиме. Старый идиот еще с гордостью повторял размер суммы, которую, по его словам, предстояло сэкономить, словно это было некое магическое заклинание: «Две тысячи четыреста тридцать три фунта, восемнадцать шиллингов и четыре пенса»! Испанский король мог послать свой флот против Англии в любой момент, этот фанатик, кажется, был способен на такое даже в зимнее время. А что будет, если это ему удастся? Имея всего пять тысяч солдат, он вполне сможет взять какой-нибудь укрепленный город на побережье и либо продолжать поход, либо продержаться там до прибытия войск герцога Пармского. А остановить его может только английский флот. А если Бэрли добьется своего, то не будет ли в таком случае Англия продана за эти самые две тысячи четыреста тридцать три фунта, восемнадцать шиллингов и четыре пенса?

Уолсингем, которому его собственный возраст и болячки не давали забыть о себе, только сейчас подумал: почти все люди, ведущие эту опасную игру, решавшую судьбы Англии, Европы, сейчас уже старики или стоят на пороге старости. Королю Филиппу сейчас шестьдесят шесть лет, и у него плохое кровообращение. Людей в таком возрасте жители английских деревень считают уже патриархами. Командующий испанским флотом маркиз Санта-Крус смертельно болен. Рекальде Испанскому шестьдесят два года, как и Санта-Крусу. Бэрли почти шестьдесят восемь. Самой Елизавете пятьдесят четыре года. Вот герцог Пармский оставался самым молодым из игроков как с английской, так и с испанской стороны. Не молодость ли делает этого человека столь опасным для Англии?

Скорее всего исход всей игры решит его, Уолсингема, единоборство с герцогом Пармским. Уолсингем понимал: в этой игре поставлена на карту не только независимость Англии, даже не только его собственная жизнь, но также его честь и, возможно, память, которая сохранится о нем в истории.