"Наталия Никитайская. Ноги Логофарса (Современная сказка)" - читать интересную книгу автора

дороги, кроме извилистого пути угодничества и чинопочитания... Вечная
память... ступням этим, которые помогали их владельцу твердо удерживаться
на скользкой дорожке сплетен и наушничества... Вечная память... легкой
поступи этих ног, благодаря которой хозяин их не так уж и наследил в
науке, как ему того бы хотелось... Вечная память..."
Тут я остановилась. Потому что непонятным и диким становилось, как это
я дошла до того, что имею к этим ногам отношение, и не самое далекое. Боже
мой, куда это меня занесло? Как это инстинкт самосохранения не подсказал
мне сразу, с самого начала, куда я влезаю, в какую пошлость?!
Я смотрела на поджатые губы Елизаветы, на трусливые ноги Логофарса, и в
голову пришел вопрос, от которого стало тошно: вдруг я забуду?
Неужели я смогу забыть это соприкосновение с пошлостью, неужели не
сумею различить ее черты в других, которые придут ко мне потом? Неужели
утихнет в душе моей то жгучее, то болезненное презрение к самой себе,
которое я сейчас испытываю?
Неужели?!
В половине первого, когда я уже собиралась лечь спать, раздался
телефонный звонок.
- Не спишь, подруга?
- Нет, Стравинский, не сплю.
- Егорыч давно был у тебя в последний раз?
- Егорыч? Нет. Совсем недавно. Лет пять назад.
Стравинский присвистнул:
- Ладно. Посмотрим. Жди. Я сейчас прибуду.
Егорыч - наш настройщик. Но на кой черт настраивать инструмент, если
садишься за него раз в столетие.
Стравинский был странным. Как будто извинялся за что-то. Но за
инструментом успокоился. Прислушиваясь, пробежался пальцами по клавиатуре,
довольно улыбнулся:
- Соврала про Егорыча?
- Нет, не соврала. Просто мой инструмент под стать мне - вопреки всему
долго держит строй.
- Ладно, слушай.
И Стравинский заиграл.
Это была музыка. Сразу же - с первых тактов - это была моя музыка. Все
переплеталось в ней: тысячи чувств, настроений, озарений и болей.
Взрывалось чуждое, летело на воздух свое. Разброд. Стыд. Волнение. И снова
волны стыда. И сердцевина внутри: тонкая, пульс ее еле слышен. Но живая.
Наперекор всему живущая - единственно настоящая. Эта музыка была моей
душой, сегодняшней моей душой, вывернутой наизнанку. И мне не было стыдно
за ее обнажение, потому что было оно очищением.
Когда Стравинский закончил, я чуть не плакала.
Он подошел ко мне, тронул за плечо. Он не ждал от меня каких-то слов:
он и сам знал, какую он написал музыку. Но плохо же я знала Федю, когда
подумала, что ни о чем, кроме своей победы, он сейчас не думает.
- Брось, Женя, не плачь, не надо. Когда мы расстались, я долго думал о
тебе, а потом написал вот это. Как-то сразу. И я понял, что пошлость не
заслуживает музыки, но горе - ее коронная тема. И сегодня благодаря тебе я
коронован впервые...
Все было в его улыбке: и радость создающего, и печаль сострадающего, и