"Владимир Николаевич Николаев. Якорь спасения [NF]" - читать интересную книгу автора

только боком и при условии, что максимально втянешь живот. И в такой
тесноте Аскольд чувствовал бы себя равноправным сотрудником. Так нет,
рабочее место ему отвели в загородке под лестницей, начисто лишенной
дневного света. Само месторасположение этого, с позволения сказать,
кабинета служило бы постоянным напоминанием его обитателю, что он ближе
других к выходу и что в случае чего первым может вылететь из штата. Так
что смирись и цени оказанное благодеяние!
Поначалу Аскольд взялся за дело горячо. Его особенно вдохновляла
отрадная перспектива регулярно получать зарплату, а не довольствоваться
случайными и по большей части тощими гонорарами. Но довольно скоро
убедившись, в какой воз его впрягли, и, получив два суровых нагоняя от
Кавалергардова, Чайников пришел к выводу, что благодеяние для него
совершено весьма сомнительное, к службе начал охладевать и тянул ее с
отвращением только в силу необходимости содержать семью и кормиться
самому. Грустную повесть свою Аскольд со слезой выложил школьному другу,
закончив горьким признанием:
- Веришь ли, забыл, когда стихи писал. Выматываюсь как последняя
собака, иной раз едва до постели добираюсь. Кавалергардов при каждой
встрече зверем рычит, поедом ест. К письменному столу и по выходным не
тянет... Волком вою от такой каторжной жизни. И выхода не видно...
В продолжение длинного-предлинного монолога поэта о скорбной его
судьбе Никодим Сергеевич пристальнее присматривался к школьному другу и
проникался все большим сочувствием. Со времени последней встречи перемены
в нем произошли если и не разительные, то по крайней мере очень и очень
заметные. Аскольд сильно сдал. На лице его обозначились резкие и уже
достаточно глубокие борозды, свидетельство не только того, что жизнь
теперь дается не с былой легкостью, но и преждевременно подкрадывающейся
старости, особенно беспощадной не к одним невоздержанным людям, а и к
неудачникам в особенности. Никодиму Сергеевичу сделалось искренне жаль
своего друга, в сущности, не так еще давно сильного и ловкого, заносчивого
и гордого, беззаботно и счастливо начавшего жизнь, а теперь вот как-то
неожиданно обмякшего, словно перезревший гриб.
Кузин понял, что своими невзгодами на этот раз он поделиться не
сможет, да и что его невзгоды в сравнении с только что выслушанными.
Судьба друга тронула настолько, что Никодим Сергеевич невольно с горечью
подумал: вот он, ученый Кузин, кое-что успел сделать для людей и даже,
можно сказать, для человечества, а может ли он, мобилизовав силу и волю
свою, знания и опыт, помочь не абстрактным тысячам и миллионам, а вот
этому сидящему перед ним человеку, своему школьному товарищу? Легко жалеть
человечество, а как бывает порой трудно облегчить участь всего лишь одного
человека.
Эта простая мысль заставила содрогнуться сердце Никодима Сергеевича.
Вглядевшись в измученное лицо друга, он спросил:
- К чему же, собственно, сводится твоя каторжная, как ты говоришь,
работа?
- Сначала я думал, только к тому, чтобы одолеть кое-как эту прорву
романов, повестей, рассказов, поэм, стихотворений, драм и черт знает чего
еще! Читаю их, как еще в институте было принято, по диагонали, то есть
перескакивая с одного абзаца на другой, не очень вникая в содержание. Ну и
бывают проколы, черкнешь не тот ответ, который убедит автора. Жалобы не