"Пьер и Жан" - читать интересную книгу автора (Мопассан Ги де)

IX

Рекомендательные письма профессоров Мас-Русселя, Ремюзо, Флаш и Боррикеля были написаны в выражениях, самых лестных для их ученика, доктора Ролана; г-н Маршан представил их правлению Океанской компании, где кандидатура Пьера получила поддержку со стороны г-на Пулена, председателя коммерческого суда, Леньяна, крупного судовладельца, и Мариваля, помощника гаврского мэра и личного друга капитана Босира.

Место врача на «Лотарингии» еще было свободно, и Пьеру в несколько дней удалось получить назначение.

Письмо, уведомившее его об этом, было вручено ему однажды утром Жозефиной, когда он кончил одеваться.

В первую минуту он почувствовал огромное облегчение, словно осужденный на казнь, которому объявляют о смягчении кары; душевная боль сразу притупилась, как только он подумал об отъезде, о спокойной жизни под баюканье морской волны, вечно кочующей, вечно бегущей.

Он жил теперь в отчем доме словно чужой, молчаливо и обособленно.

С того вечера, когда он в порыве гнева открыл брату позорную тайну их семьи, он чувствовал, что его последние связи с родными порвались. Его мучило раскаяние, оттого что он проговорился об этом Жану. Он считал свой поступок отвратительным, подлым, злым, и в то же время это принесло ему облегчение.

Теперь он никогда не встречался глазами с матерью или с братом. Их взоры избегали друг друга, и их глаза приобрели необыкновенную подвижность, научились хитрить, словно противники, не смеющие скрестить оружие. Все время он спрашивал себя: «Что она сказала Жану? Призналась она или отрицала? Что думает брат? Что он думает о ней, обо мне?» Он не мог угадать, и это бесило его. Впрочем, он почти не разговаривал с ними, разве только в присутствии Ролана, чтобы избежать вопросов старика.

Получив письмо, извещавшее о назначении, он в тот же день показал его семье. Отец, склонный радоваться решительно всему, захлопал в ладоши. Жан, скрывая ликование, сказал сдержанно:

— Поздравляю тебя от всего сердца, тем более что знаю, как много у тебя было соперников. Назначением ты обязан, конечно, письмам твоих профессоров.

А мать, опустив голову, чуть слышно пролепетала:

— Я очень счастлива, что тебе это удалось.

После завтрака он пошел в контору Компании, чтобы навести всевозможные справки; там он спросил и фамилию врача уходящей на следующий день «Пикардии», чтобы осведомиться у него об условиях своей новой жизни и о тех особенностях, с которыми придется столкнуться.

Так как доктор Пирет находился на борту, Пьер отправился на пароход, где в маленькой каюте был принят молодым человеком с белокурой бородой, похожим на Жана. Беседа их длилась долго.

В гулких недрах гигантского судна слышался неясный непрерывный шум; стук от падения ящиков с товарами, опускаемых в трюм, смешивался с топотом ног, звуками голосов, со скрипом погрузочных машин, со свистками боцманов, с лязгом цепей лебедок, приводимых в движение хриплым дыханием паровых котлов, от которого содрогался весь огромный корпус судна.

Когда Пьер простился со своим коллегой и опять очутился на улице, тоска вновь охватила его, обволокла, точно морской туман, который примчался с края света и таит в своей бесплотной толще что-то неуловимое и нечистое, как зачумленное дыхание далеких вредоносных стран.

Никогда еще, даже в часы самых страшных мук, Пьер так остро не сознавал, что его затягивает омут отчаяния. Последняя нить была порвана; ничто больше его не удерживало. Когда он исторгал из сердца все, что связывало его с родными, он еще не испытывал того гнетущего чувства заблудившейся собаки, которое внезапно охватило его теперь.

Это была уже не мучительная нравственная пытка, но ужас бездомного животного, физический страх скитальца, лишенного крова, на которого готовы обрушиться дождь, ветер, бури, все жестокие силы природы. Когда он ступил на пароход, вошел в крошечную каюту, качаемую волнами, вся его плоть, плоть человека, привыкшего всю жизнь спать в неподвижной и спокойной постели, возмутилась против неустойчивости грядущих дней. До сих пор он был защищен крепкой стеной, глубоко врытой в землю, уверенностью в отдыхе на привычном месте, под крышей, которой не страшен напор ветра. Теперь же все то, что не пугает нас в тепле и уюте, за запертыми дверями, превратится для него в опасность, в постоянное страдание.

Уже не будет земли под ногами, а только море, бурное, ревущее, готовое поглотить. Не будет простора, где можно гулять, бродить, блуждать по дорогам, а лишь несколько метров деревянного настила, по которому придется шагать, словно преступнику, среди других арестантов. Не будет больше ни деревьев, ни садов, ни улиц, ни зданий — ничего, кроме воды и облаков. И все время он будет чувствовать, как под ним качается корабль. В непогоду придется прижиматься к стенкам, хвататься за двери, цепляться за край узкой койки, чтобы не упасть на пол. В дни штиля он будет слышать прерывистый храп винта и ощущать ход несущего его корабля — безостановочный, ровный, однообразный до тошноты.

И на эту жизнь каторжника-бродяги он осужден только за то, что мать его отдавалась чьим-то ласкам.

Он шел куда глаза глядят, изнемогая от безысходной тоски, которая съедает людей, навеки покидающих родину.

Он уже не смотрел с высокомерным пренебрежением, презрительной неприязнью на незнакомых прохожих, теперь ему хотелось заговорить с ними, сказать им, что он скоро покинет Францию, ему хотелось, чтобы его выслушали и пожалели. Это было унизительное чувство нищего, протягивающего руку, робкое, но неодолимое желание убедиться, что кто-то скорбит об его отъезде.

Он вспомнил о Маровско. Один лишь старый поляк любил его настолько, чтобы искренне огорчиться. Пьер решил тотчас же пойти к нему.

Когда он вошел в аптеку, старик, растиравший порошки в мраморной ступке, встрепенулся и бросил свою работу.

— Вас что-то совсем не видно, — сказал он.

Пьер ответил, что у него было много хлопот, не объяснив, однако, в чем они состояли; потом сел на стул и спросил аптекаря:

— Ну, как дела?

Дела были плохи; конкуренция отчаянная, больных мало, да и то бедняки, — ведь это рабочий квартал. Лекарства покупают только дешевые, и врачи никогда не прописывают тех редких и сложных снадобий, на которых можно нажить пятьсот процентов. В заключение старик сказал:

— Если так продолжится еще месяца три, лавочку придется прикрыть. Я на вас только и рассчитываю, милый доктор, а то давно бы уже стал чистильщиком сапог.

У Пьера сжалось сердце, и он решил, раз уж это неизбежно, нанести удар сразу:

— Я… я больше ничем не могу вам помочь. В начале будущего месяца я покидаю Гавр.

Маровско от волнения даже очки снял.

— Вы… вы… что вы сказали?

— Я сказал, что уезжаю, друг мой.

Старик был потрясен, — рушилась его последняя надежда; и внезапно он возмутился. Он последовал за этим человеком, любил его, доверял ему, а тот вдруг бессовестно покидает его.

Он пробормотал:

— Неужели и вы измените мне?

Пьера тронула преданность старика, и он чуть не обнял его:

— Но я вам вовсе не изменяю. Мне не удалось устроиться здесь, и я уезжаю врачом на океанском пароходе.

— Ах, господин Пьер! Ведь вы обещали поддержать меня!

— Что поделаешь! Мне самому жить надо. У меня ведь нет ни гроша за душой.

Маровско повторял:

— Нехорошо, нехорошо вы поступаете. Теперь мне остается только умереть с голоду. В мои годы не на что больше надеяться. Нехорошо. Вы бросаете на произвол судьбы несчастного старика, который приехал сюда ради вас. Нехорошо.

Пьер хотел объясниться, возразить, привнести свои доводы, доказать, что он не мог поступить иначе, но поляк не слушал его, возмущенный отступничеством друга, и в конце концов сказал, намекая, видимо, на политические события:

— Все вы, французы, таковы, не умеете держать слово.

Тогда Пьер, тоже задетый за живое, встал и ответил несколько высокомерно:

— Вы несправедливы, Маровско. Чтобы решиться на то, что я сделал, нужны были очень веские причины, и вам бы следовало это понять. До свидания. Надеюсь, в следующую нашу встречу вы будете более рассудительны.

И он вышел.

«Итак, — подумал он, — нет никого, кто бы обо мне искренне пожалел».

Мысль его продолжала искать, перебирая всех, кого он знал или знавал когда-то, и среди лиц, встававших в его памяти, ему вспомнилась служанка пивной, давшая ему повод заподозрить мать.

Он колебался, так как питал к ней невольную неприязнь, но потом подумал: «В конце концов она оказалась права». И он стал припоминать, как пройти на нужную улицу.

День был праздничный, и в пивной на этот раз было полно народу и табачного дыма. Посетители — лавочники и рабочие — требовали пива, смеялись, кричали, и сам хозяин сбился с ног, перебегая от столика к столику, унося пустые кружки и возвращая их с пеной до краев.

Найдя себе место неподалеку от стойки, Пьер уселся и стал ждать, надеясь, что служанка заметит его и узнает.

Но она пробегала мимо, кокетливо покачиваясь, шурша юбкой, семеня ножками, и ни разу не взглянула на него.

В конце концов он постучал монетой о стол.

Она подбежала:

— Что угодно, сударь?

Она не смотрела на него, поглощенная подсчетом поданных напитков.

— Вот тебе на! — заметил он — Разве так здороваются с друзьями?

Она взглянула на него и сказала торопливо:

— Ах, это вы! Сегодня вы интересный. Но только мне некогда. Вам кружку пива?

— Да.

Когда она принесла пиво, он проговорил:

— Я пришел проститься с тобой. Я уезжаю.

Она равнодушно ответила:

— Вот как! Куда же?

— В Америку.

— Говорят, это чудесная страна.

Только и всего. И дернуло же его заводить с нею разговор в такой день, когда кафе переполнено!

Тогда Пьер направился к морю. Дойдя до мола, он увидел «Жемчужину», на которой возвращались на берег его отец и капитан Босир. Матрос Папагри греб, а друзья-рыболовы, сидя на корме, попыхивали трубками, и лица их так и сияли довольством и благодушием. Глядя на них с мола, доктор подумал: «Блаженны нищие духом». Он сел на одну из скамей у волнореза, в надежде подремать, забыться, уйти в тупое оцепенение.

Когда вечером он вернулся домой, мать сказала ему, не решаясь поднять на него глаза:

— Тебе к отъезду понадобится бездна вещей, и я в некотором затруднении. Я уже заказала тебе белье и условилась с портным относительно платья; но, может быть, нужно еще что-нибудь, чего я не знаю?

Он открыл было рот, чтобы ответить: «Нет, мне ничего не нужно». Но тут же подумал, что ему необходимо, по крайней мере, прилично одеться, и ровным голосом ответил:

— Я еще точно не знаю, справлюсь в Компании.

Он так и сделал, и ему дали список необходимых вещей. Принимая этот список из его рук, мать в первый раз за долгое время взглянула на него, и в ее глазах было такое покорное, кроткое и молящее выражение, словно у побитой собаки, которая просит пощады.

Первого октября «Лотарингия» прибыла из Сен-Назэра в Гаврский порт с тем, чтобы седьмого числа того же месяца уйти к месту назначения, в Нью-Йорк, и Пьеру Ролану предстояло перебраться в тесную плавучую каморку, где отныне будет заточена его жизнь.

На другой день, выходя из дому, он столкнулся на лестнице с поджидавшей его матерью.

— Хочешь, я помогу тебе устроиться на пароходе? — еле внятно спросила она.

— Нет, спасибо, все уже сделано.

Она прошептала:

— Мне так хотелось бы взглянуть на твою каюту.

— Не стоит. Там очень неуютно и тесно.

Он прошел мимо, она же прислонилась к стене, сраженная, мертвенно бледная.

Ролан, уже успевший посетить «Лотарингию», за обедом шумно восторгался ее великолепием и не мог надивиться, что жена не проявляет желания осмотреть пароход, на котором уезжает их сын.

В последующие дни Пьер почти не виделся с родными. Он был угрюм, раздражителен, груб, и его резкие слова, казалось, бичевали решительно всех. Но накануне отъезда он вдруг отошел, смягчился. Ночь он должен был провести в первый раз на борту парохода; вечером, прощаясь с родителями, он спросил:

— Вы придете завтра на судно проститься со мной?

Ролан вскричал:

— Еще бы, еще бы, черт побери! Правда, Луиза?

— Разумеется, — тихо сказала она.

Пьер продолжал:

— Мы снимемся в одиннадцать. Надо быть там, самое позднее, в половине десятого.

— Знаешь что? — воскликнул отец. — Блестящая идея! Попрощавшись с тобой, мы побежим садиться на «Жемчужину» и будем поджидать «Лотарингию» за молом, чтобы увидеть тебя еще раз. Как ты думаешь, Луиза?

— Да, конечно.

Ролан продолжал:

— А если стоять на молу со всей толпой, которая придет поглазеть на океанский пароход, то ты ни за что нас не разглядишь. Одобряешь мою мысль?

— Конечно, одобряю. Отлично.

Час спустя он лежал на своей койке моряка, узкой и длинной, как гроб. Он долго лежал с открытыми глазами, думая обо всем, что произошло за эти два месяца в его жизни и особенно в его душе. Он так мучился сам и так мучил других, что в конце концов воинственное, мстительное горе истощило себя, как иступившееся лезвие. У него уже не хватало сил сердиться на кого-либо за что бы то ни было; он не возмущался более, он на все махнул рукой. Он так устал бороться, наносить удары, ненавидеть, так устал от всего, что совсем обессилел и только пытался усыпить все свои чувства и погрузиться в забвение, как погружаются в беспробудный сон. Он слышал вокруг себя невнятные, непривычные шумы корабля, легкие шорохи, едва различимые в тихую ночь стоянки, и глубокая рана, которая два месяца так жестоко жгла ему душу, теперь только ныла, как заживающий рубец.

Он крепко спал до тех пор, пока топот ног матросов не разбудил его. Было уже утро, и на пристань прибыл поезд, привезший пассажиров из Парижа.

Тогда Пьер стал бродить по пароходу среди озабоченных, суетящихся людей, которые разыскивали свои каюты, перекликались, спрашивали о чем-то и отвечали невпопад в суматохе начавшегося путешествия. Поздоровавшись с капитаном и пожав руку сослуживцу, судовому комиссару, он вошел в кают-компанию, где несколько англичан уже дремали по углам. Это была большая комната с облицованными белым мрамором стенами и с золочеными багетами; в высоких зеркалах отражались казавшиеся бесконечными ряды длинных столов и вращающихся стульев, крытых алым бархатом. Одним словом, это был плавучий холл, огромный плавучий космополитический холл, где собираются за общим столом богачи всех частей света. Бьющая в глаза роскошь была та же, что в больших отелях, в театрах, в общественных местах, — крикливая и безвкусная, ласкающая глаз миллионеров.

Пьер уже собирался пройти в ту часть корабля, которая была отведена для второго класса, как вдруг вспомнил, что накануне вечером на судно погрузили большую партию эмигрантов, и спустился в межпалубное помещение. Когда он очутился там, у него перехватило дыхание от тошнотворного запаха, свойственного нищему и грязному люду, от зловония человеческого тела, зловония более отвратительного, чем запах звериной шерсти или щетины. В каком-то подобии подземелья, темном и низком, как забои в рудниках, сотни мужчин, женщин и детей лежали на дощатых нарах или, сбившись в кучу, сидели на полу. Пьер не мог рассмотреть отдельных лиц, он видел только толпу грязных, оборванных людей, толпу отверженных, наголову разбитых жизнью. Измученные, раздавленные, они уезжали вместе с изможденными женами и детьми-заморышами в неведомые края, теша себя надеждой, что там, быть может, не умрут с голоду.

Пьер думал о многолетнем труде этих людей, труде упорном и напрасном, об их бесплодных усилиях, об ожесточенной, ежедневно тщетно возобновляемой борьбе, об энергии, растраченной этими несчастными, которые намеревались заново начать неведомо где такую же жизнь безысходной нужды, и ему хотелось крикнуть им: «Да бросайтесь вы лучше в воду со своими самками и детенышами!» И сердце его так заныло от жалости, что он поспешил уйти, не в силах больше выносить эту картину.

Отец, мать, брат и г-жа Роземильи уже поджидали его в каюте.

— Так рано! — сказал он.

— Да, — дрожащим голосом ответила г-жа Ролан, — нам хотелось побыть с тобою подольше.

Он взглянул на нее. Она была в черном, точно в трауре, и он заметил вдруг, что ее волосы, месяц назад только начинавшие седеть, теперь почти совсем побелели.

Ему стоило больших трудов усадить четверых гостей в своем тесном закутке; сам он сел на койку. Дверь оставалась открытой, и мимо нее толпами сновали люди, точно по улице в праздничный день; огромный пароход был наводнен провожающими и целой армией любопытных. Они расхаживали по коридорам, салонам и даже просовывали головы в каюту, а снаружи раздавался шепот: «Это помещение врача».

Пьер задвинул дверь, но, как только очутился наедине со своими, ему захотелось опять открыть ее, потому что в суете, царившей на пароходе, не так заметно было, что все смущены и не знают, о чем говорить.

Госпожа Роземильи решилась наконец прервать молчание.

— Сквозь эти оконца проходит очень мало воздуха, — заметила она.

— Это иллюминатор, — ответил Пьер.

Он показал, какое у иллюминатора толстое стекло, выдерживающее самые сильные толчки, а затем пространно объяснил систему затвора. Ролан, в свою очередь, спросил:

— У тебя здесь и аптечка?

Пьер открыл шкаф и показал целый набор склянок с латинскими названиями на белых бумажных наклейках.

Он вынул одну из склянок и перечислил все свойства содержащегося в ней вещества, потом вторую, третью и прочел форменный курс терапии, который все слушали, казалось, с большим вниманием.

Ролан приговаривал, покачивая головой:

— До чего же это интересно!

В дверь тихо постучали.

— Войдите! — крикнул Пьер.

Вошел капитан Босир.

Он сказал, протягивая руку:

— Я пришел попозже, потому что не хотел мешать излияниям родственных чувств.

Ему тоже пришлось сесть на постель. И снова воцарилось молчание.

Но вдруг капитан насторожился. Через перегородку до него долетели слова команды, и он объявил:

— Пора идти, иначе мы не успеем сесть на «Жемчужину» и вовремя встретить вас, чтобы попрощаться с вами в открытом море.

Ролан-отец, который очень на этом настаивал, вероятно, потому, что хотел произвести впечатление на пассажиров «Лотарингии», вскочил с места:

— Ну, прощай, сынок.

Он поцеловал Пьера в бакенбарды и отворил дверь.

Госпожа Ролан не двинулась с места; глаза ее были опущены, лицо еще больше побледнело.

Муж тронул ее за локоть:

— Скорей, скорей, нельзя терять ни минуты.

Она встала, шагнула к сыну и подставила ему сначала одну, потом другую щеку восковой белизны; он поцеловал ее, не говоря ни слова. Потом он пожал руку г-же Роземильи и брату, спросив при этом:

— Когда свадьба?

— Еще точно не знаю. Мы приурочим ее к одному из твоих приездов.

Наконец все вышли из каюты и поднялись на палубу, запруженную пассажирами, носильщиками и матросами.

Пар громко шипел в огромном чреве парохода, казалось, дрожавшего от нетерпения.

— Прощай! — торопливо сказал Ролан.

— Прощайте! — ответил Пьер, стоя у деревянных сходней, соединявших «Лотарингию» с пристанью.

Он еще раз пожал руки своим родным, и они ушли.

— Скорей, скорей садитесь! — кричал Ролан.

Поджидавший фиакр доставил их к внешней гавани, где Папагри уже держал «Жемчужину» наготове.

Не было ни малейшего ветра; стоял один из тех ясных, тихих осенних дней, когда морская гладь кажется холодной и твердой, как сталь.

Жан схватил одно весло, Папагри другое, и они принялись грести. На волнорезе, на обоих молах, даже на гранитном парапете огромная толпа, суетливая, шумная, поджидала «Лотарингию».

«Жемчужина», пройдя между двумя людскими валами, вскоре очутилась за молом.

Капитан Босир, сидя между обеими женщинами, правил рулем и то и дело повторял:

— Вот увидите, мы окажемся как раз на его пути, точка в точку.

Оба гребца изо всех сил налегали на весла, чтобы уйти подальше. Вдруг Ролан воскликнул:

— Вот она! Я вижу ее мачты и обе трубы. Она выходит из гавани.

— Живей, ребята! — подгонял Босир.

Госпожа Ролан достала носовой платок и приложила его к глазам.

Ролан стоял, уцепившись за мачту, и возглашал:

— Сейчас она лавирует по внешней гавани… Остановилась… Опять пошла… Пришлось взять буксир… Идет… браво! Проходит между молами!.. Слышите, как кричит толпа… браво!.. Ее ведет «Нептун»… Уже виден нос… вот она, вот она… Черт возьми, какая красота! Черт возьми! Вы только поглядите!..

Госпожа Роземильи и Босир обернулись; мужчины перестали грести; одна только г-жа Ролан не шевелилась.

Гигантский пароход, влекомый мощным буксиром, который рядом с ним походил на гусеницу, медленно и величественно выходил из порта. И жители Гавра, сгрудившиеся на молах, на берегу, у окон, внезапно охваченные патриотическим порывом[32], стали кричать: «Да здравствует «Лотарингия»!» — приветствуя корабль и рукоплеща этому великолепному спуску на воду, этому разрешению от бремени большой морской гавани, отдавшей морю самую прекрасную из своих дочерей.

«Лотарингия», пройдя узкий проход между двумя гранитными стенами и почувствовав себя наконец на свободе, бросила буксир и пошла одна, точно огромное, бегущее по воде чудовище.

— Вот она!.. вот она!.. — все еще кричал Ролан. — Идет прямо на нас!

И сияющий Босир повторял:

— Что я вам говорил, а? Мне ли не знать ее курса!

Жан потихоньку сказал матери:

— Смотри, мама, идет!

Госпожа Ролан отняла платок от глаз, увлажненных слезами.

«Лотарингия» быстро приближалась; сразу же по выходе из порта она развила полную скорость, — день был ясный, безветренный. Босир, наведя подзорную трубу, объявил:

— Внимание! Господин Пьер стоит на корме, совсем один. Его отлично видно. Внимание!

Высокий, как гора, и быстрый, как поезд, пароход шел мимо «Жемчужины», почти касаясь ее.

И г-жа Ролан, забыв обо всем, вне себя простерла к нему руки и увидела своего сына, своего Пьера, он стоял на палубе, в фуражке с галунами, и обеими руками посылал ей прощальные поцелуи.

Но он уже удалялся, уходил прочь, исчезал вдали, становился совсем маленьким, превращался в едва заметное пятнышко на гигантском корабле. Она пыталась еще увидеть его, но уже не могла разглядеть.

Жан взял ее за руку.

— Ты видела? — сказал он.

— Да, видела. Какой он добрый!

И «Жемчужина» повернула к набережной.

— Черт побери! Вот это скорость! — восклицал Ролан в полном восхищении.

Пароход и в самом деле уменьшался с каждой секундой, словно таял в океане. Г-жа Ролан, обернувшись, смотрела, как судно уходит за горизонт, в неведомый край, на другой конец света. На этом корабле, который ничто уже не могло остановить, на этом корабле, который вот-вот скроется из глаз, был ее сын, ее бедный сын. Ей казалось, что половина ее сердца уходит вместе с ним, что жизнь кончена, и еще ей казалось, что никогда больше не увидит она своего первенца.

— О чем ты плачешь? — спросил муж. — Не пройдет и месяца, как он вернется.

Она прошептала:

— Не знаю. Я плачу потому, что мне больно.

Когда они сошли на берег, Босир попрощался с ними и отправился завтракать к приятелю. Жан ушел вперед с г-жой Роземильи; Ролан сказал жене:

— А что ни говори, у нашего Жана красивая фигура!

— Да, — ответила мать.

И так как она была слишком взволнована, чтобы думать о том, что говорит, то добавила:

— Я очень рада, что он женится на госпоже Роземильи.

Старик опешил:

— Что? Как? Он женится на госпоже Роземильи?

— Да. Мы как раз сегодня хотели спросить твоего мнения.

— Вон оно что! И давно это затевается?

— Нет, нет, всего несколько дней. Жан, прежде чем говорить с тобой, хотел увериться, что его предложение будет принято.

Ролан сказал, потирая руки:

— Очень хорошо, очень хорошо! Великолепно! Я вполне одобряю его выбор.

Сворачивая с набережной на углу бульвара Франциска I, г-жа Ролан еще раз обернулась и бросила последний взгляд на океан; но она увидела только серый дымок, такой далекий и неуловимый, что он казался клочком тумана.

1887 — 1888