"Павел Нилин. Знаменитый Павлюк" - читать интересную книгу автора

умрет он и его призовут на страшное судилище.
О себе же, о смерти своей, я тогда не думал. Я думал о Павлюке. "Как же
так? - думал я. - Человек знает, что скоро помрет, перед глазами у него
ужасные картины, а он не тужит и не вздыхает даже..."
И Павлюк действительно не часто вздыхал при мне.
Был он ровен в поведении своем и весной, и летом, и осенью. По-прежнему
принимал заказы, работал. И во всем придерживался, как и раньше, строгих
правил, ни разу не изменив им и их не изменив.
На стене у него висели большие, в деревянной раме, часы фирмы "Павел
Буре", со звоном. Заводил он их по гудку со спичечной фабрики "Олень". И
утром, когда спичечники шли мимо окон его на работу, он, уже разбуженный
гудком и попивший чаю, начинал резать жесть.
Делал он это почти торжественно, неторопливо и шевелил при этом губами,
будто читал молитву.
Голову его украшала затейливая прическа "бабочка". Волосы, седые и
влажные, чуть топорщились и поблескивали. И временами казалось, что на
голове у него не прическа, а шапочка из белой жести, плотно пригнанная к
черепу.
Брезентовый пиджачок и штаны, тоже брезентовые, были всегда аккуратно
проглажены и такие чистые, точно он каждое утро ждал, что кто-нибудь
придет проверить, в каком виде он работает.
Но никто, кроме заказчиков и соседей, раздражавших его, не приходил.
Впрочем, в последнее время и соседи стали заглядывать редко.
В подвале было пасмурно и тихо.
Павлюк, нарезав жесть, слегка плевал на пальцы и брал киянку. С этого
момента работа у него шла быстрее. И я, подкрашивая готовые ведра, тоже
невольно начинал торопиться.
В половине двенадцатого на спичечной фабрике ревел гудок.
Павлюк неохотно прекращал работу, смотрел на часы. Иногда становился на
табуретку и подводил их, если они отставали. Потом смотрел на себя в
зеркало, висевшее тут же, около дверей, поправлял жиденькие, нитяные усы и
говорил, беседуя с самим собой:
- Ну что ж... Имеем право пообедать.
На кухне стоял узенький столик, покрытый рыжей клеенкой. Павлюк каждый
раз перед обедом поливал ее водой из чайника и протирал тряпкой. Потом
ставил на нее проволочный кружок и вынимал из печки чугунок со щами.
Большую русскую печь он топил и летом, потому что ему и летом было
холодно. Один раз он сказал, так же как всегда, ни к кому не обращаясь:
- У воробья и то, пожалуй, крови-то побольше, чем во мне. Потому и
зябну.
Щи и кашу он варил с вечера. Простоявшие в печке всю ночь и полдня, они
аппетитно пахли. Гречневая каша становилась малиновой и рассыпчатой.
После обеда я доставал из узелка, принесенного с собой, пучок моркови и
съедал ее за один присест.
Бабушка моя говорила:
- Морковь кровь наливает, черемша заразу прогоняет, а чеснок от заразы
бережет и к тому же идет для аппетита.
Мне чеснок для аппетита не требовался. Черемша мне не нравилась. А
морковь я любил и верил, что она наливает кровь.
Глядя на Павлюка, я мог видеть, как плохо человеку, когда в нем мало