"Ингрид Нолль. Натюрморт на ночном столике" - читать интересную книгу автора

спинку кровати.
Эта "больная" кровать, скорее всего, и выгнала меня раньше времени из
родительского гнездышка. До пятнадцати лет я спала в своей комнате и
подружек иногда ночевать приводила. И родители позволяли мне остаться на
ночь у какой-нибудь девочки после дня рождения или во время каникул. Но вот
умер отец, и все закончилось. Хочешь не хочешь, окажешься в изоляции.
Только соберешься "оторваться" с одноклассниками на вечеринке, как мать
ровно в десять присылает за тобой такси. Вероятно, она не столько
беспокоилась за меня, сколько изнемогала от страха, что соседняя кровать
будет пустовать до утра. И когда меня привозили домой родители моих подруг,
она всегда бодрствовала и глаза ее были неизменно полны горького упрека.
Я закончила школу и решила уехать в Гейдельберг штудировать биологию.
Правда, эта наука не особенно меня привлекала, но дома я сделала вид, что
жить без нее не могу.
Мамуля меня все-таки, наверное, любит. Она смирилась или, по крайней
мере, осознала, что ее единственное дитя не будет весь век свой спать у нее
под боком. Я, понятное дело, поначалу на выходные приезжала домой и опять
спала в одной комнате с матерью. Но через год она привыкла к одиночеству,
перестала донимать меня каждый день звонками, больше не следила, во сколько
я возвращаюсь вечером в общежитие, уже не присылала мне кулечки с сервелатом
и миндальным печеньем и не закатывала истерику, если я уезжала на каникулы с
подружкой куда-нибудь в Шотландию (вы понимаете, мне много надо было
наверстать).
Спустя еще год я бросила учебу: меня доконала аллергия на асбест,
достал один невменяемый профессор, а еще я возненавидела математику, физику
и химию, и учить их было выше моих сил. Матери я ничего не сказала. Потом,
решила я, когда хоть как-то в жизни устроюсь, вот тогда ей все и объясню.
С тех пор я проводила полдня в постели - совсем как маменька, а вечером
отправлялась работать официанткой в одно кафе. Знакомилась с разными людьми,
иностранцами и местными, школьниками и студентами. Частенько сама водила
туристов целыми группами по городу, а они потом приглашали меня поужинать.
Таких приятелей я меняла как перчатки. Свободы было хоть отбавляй. Вот было
время, жаль, прошло... Но совесть меня все время колола: нехорошо врать
маме, которая по-прежнему высылает тебе деньги на образование. А я все
продолжала врать, когда приезжала к ней на день ее рождения, на Рождество.
По телефону сочинять легко, но вот если надо смотреть человеку в глаза...
Гадко было все это. Мне только оставалось утешать себя тем, что моя маменька
дама совсем не бедная.
Мой первый друг носил многообещающее имя Герд Трибхабер.[1] Он звал
меня Розочкой - Аннароза он и за имя не считал. Долгое время я полагала, что
обязана своим прозвищем строчкам из Гете: "Мальчик розу увидал, розу в
чистом поле, роза, роза, алый цвет, роза в чистом поле".[2] Но одна подружка
растолковала мне однажды, что в этом стихотворении речь идет об
изнасиловании. Я тогда воспротивилась такому прозвищу, но Герд утверждал,
что к нашей первой ночи оно никакого отношения не имеет, это просто
сокращение от другого слова: "Неврозочка". Он считал меня немного... э-э...
"тово".
Еще бы. Кто вырос на "больной" кровати, тот имеет право на некоторые
странности. Меня, например, тошнит от молока, ресницы я никогда не крашу -
туши не выношу, еще у меня аллергия на разные вещества. Зато я могу пить,