"Иван Алексеевич Новиков. Пушкин на юге ("Пушкин в изгнании" #1) " - читать интересную книгу автора

заколыхавшихся на горизонте. Все это было как ночное дыхание огромной
бескрайней древней земли.
Это было уже то самое грозное половецкое поле, где скрипели в ночи
телеги кочевников. "Долго ночь меркнет. Заря свет запала, мгла поля
покрыла". Такое же туманное утро когда-то представилось и ему самому, когда
живописал в "Руслане" стольный град Киев, осаждаемый печенегами... И он,
приподнявшись на локте, бесшумно опустил в карете окно и стал глядеть в этот
простор - туманный и зыбкий. Сознание, как это бывает после глубокого сна,
не прерванного никаким внешним звуком или толчком, было особенно ясным: в
такие минуты оно не начинает еще привычной своей беспокойной работы и лишь
отражает в себе весь необъятный, также затихнувший мир. Да вовсе и нет
противопоставления миру, частицей которого так гармонично и просто себя
ощущаешь. Это не бурная дневная жизнь, но и не сон: это зыблется самое
время - и убегая, и не уходя. Уходит история или дышит она, пусть утаенно,
но не ушедшая начисто, а пребывающая в каждом сегодняшнем дне не умирая?
Нет, нет, никогда не умирает она, и радость большая, когда это живо и
непререкаемо верно почувствуешь...
Такова была и эта степная "половецкая ночь"; таковы в ту ночь были и
мысли... - нет, и не мысли: таким было самое состояние Пушкина.
Он хотел было снова поднять окно, но рука ослабела и тихо упала; так же
тихо закрылись глаза, и дыхание сразу сделалось ровным, спокойным. Пушкин
непроизвольно выпрямил локоть, уснул.
Утро было в росе и цветах. Ветряные мельницы лениво махали крылами.
Младший Раевский потягивался, разминая занемевшие члены. Жизнь просыпалась в
обычном порядке: все, как всегда, как стало привычно за эти несколько дней
путешествия. И Пушкин забыл совершенно свое пробуждение ночью, похожее на
сон наяву.
Но что-то и оставалось. И только значительно позже, в середине дня,
когда было переговорено о многом и многом, в памяти встали другие,
соответственно дню, уже звонкие и блистательные строки - из того же "Слова о
полку Игореве".
Пушкин любил этот образ яр-тур Всеволода, стоящего "на борони", он
сделал движение рукой и вслух продекламировал то, что в лицее еще заучил
наизусть:
- "Прыщеши .на вой стрелами, гремлеши о шеломы мечи харалужными. Камо,
Тур, поскочаше, своим златым шелмом посвечивая, тамо лежат поганые головы
Половецкие..."
- Какая у тебя великолепная память! Но и я не хочу тебе уступить, я
прочту из другого поэта...
- Прочти. Я тебя слушаю.
- Может быть, ты и узнаешь, - рассмеялся Николай, блеснув белизною
зубов, и прочитал из "Руслана и Людмилы":
Где ни просвищет грозный меч, Где конь сердитый ни промчится, Везде
главы слетают с плеч И с воплем строй на строй валится...
Тут рассмеялся и Пушкин.
- А это, - произнес он с комической важность, - это опять-таки
"Сражения россиян с печенегами". - И он улыбнулся, что Николай его не
поправил.
Генерал Раевский приказывал иногда ехать шагом, и тогда оба молодых
человека выскакивали из кареты и шли рядом, оживленно болтая о Петербурге, о