"Иван Алексеевич Новиков. Пушкин на юге ("Пушкин в изгнании" #1) " - читать интересную книгу автора

каждой хватило бы на законченный человеческий характер.
Правда, бывал он порою насмешлив и желчен. Но он же был и добр -
широкою й простой добротой сильного человека, который удивился бы искренне,
услышав такое о себе суждение. И то, и другое имело в нем корень один:
чувство правдивого и справедливого отношения к людям; чем был выше и
занозистее, хвастливее какой-либо сановник, тем был Раевский с ним резче, но
тем спокойнее видел он и уважал человека - там, где человека видеть не
полагалось. И казался, пожалуй, он именно воином прежде всего, но, однако
же, и семьянином: крепким и несколько по старинке требовательным и
деспотичным. И все же деспотизм его шел от любви, и потому эта властность
отца не мешала детям любить его. И он их любил с великой нежностью. Так,
пожалуй что, дуб, нерушимо закованный в броню своей крепкой коры,
изборожденный морщинами лет, сам не раз поцарапанный ударами молнии, широко
кидает в простор свои могучие ветви, из которых каждой хватило бы на
отдельное дерево, и трепещет одновременно под солнцем молодою узорной
листвой, строго крепя и охраняя общую слитность, единство.
Таким представлялся б он издали, на расстоянии лет - Николай Николаевич
Раевский-отец, и так он не полно воспринимался своими современниками, каждым
по-разному: чудо-богатырь, семьянин, сельский хозяин.
Пушкин хорошо чувствовал всю эту сложность. Но самое важное, что шло от
него и незаметно, но прочно ложилось в душе, - это было живое дыхание
истории. Двенадцатый год и легендарный герой, воспетый Жуковским:
Раевский, слава наших дней, Хвала! Перед рядами - Он первый, грудь
против мечей, С отважными сынами...
И вот он же сидит в карете напротив: живой и простой человек, от
которого, слышно, идет живое человеческое тепло, плечи которого ничуть не
окаменели под эполетами славы...
Потемкин, к которому Раевский чувствовал некоторую слабость, был дядею
генерала, точнее - Раевский приходился светлейшему внучатным племянником. В
свое время Потемкин писал ему наставления. Как-то припомнил Николай
Николаевич первые строки: "Во-первых, старайся испытать, не трус ли ты; если
нет, то укрепляй врожденную смелость частым обхождением с неприятелем".
Пушкин порою прикидывал и себя на эти слова. Войны и неприятеля не
было, но он не был трусом и был готов укреплять врожденную смелость возможно
частым "обхождением" с противником на дуэлях. Еще недавно манила его и
военная служба, но настоящего увлечения все же не возникало. Когда бы
война - дело другое!
Не раз вспоминал Пушкин в дороге и Ивана Никитича Инзова. Он слышал,
как, разговаривая с Раевским, начальник его говорил "о расстроенном здоровье
поэта" и о необходимости ему полечиться, о том, что по молодости лет он
попал "в неприятное положение", а потому ему надо помочь, предоставив
возможность "безвредной рассеянности". "Вот почему, ежели бы вы, ваше
превосходительство, не обратились ко мне, я сам бы ходатайствовал перед вами
о том самом. А в Петербург я напишу, пусть сообщат при случае графу
Каподистрии..."
Пушкину стоило большого труда не выдать, что он хорошо разобрал эти
слова Инзова, доносившиеся к нему из другой комнаты, как заботливое
глуховатое жужжанье шмеля, неторопливо оглядывающего цветок за цветком. Он
только особенно крепко пожал на прощание его добрую руку.
Раевского Пушкин уважал серьезно и глубоко и никогда бы себе не