"Много дней впереди" - читать интересную книгу автора (Белянинов Алексей Семенович)

Рисунки Г. Акулова

2

Всё-таки я решил сказать про двойку в понедельник. Зачем огорчать маму? Ей трудно приходится: она много времени проводит в больнице, устаёт, я же вижу. Так пусть хоть в воскресенье спокойно отдохнёт.

Утром нам некуда было торопиться, и мама жарила оладьи, чтобы я получше поправился, а то, говорит, у меня одни рёбра торчат. Она снимала оладьи со сковородки, поливала сметаной из пузатого глиняного горшочка и ещё успевала рассказывать…

К ним в больницу позавчера привезли девочку из пятого класса нашей школы. Она заболела потому, что мало ела. У неё в крови не хватает этих, ну, красных кровяных шариков… Такая болезнь очень опасная, она называется «белокровие». Я представил себе: порежешь руку или поцарапаешь — и кровь течёт белая, как молоко.

А дальше мама принялась за меня. И я вот тоже ничего не хочу есть по утрам, а только дую кофе. А кофе, если много его пить, особенно в раннем возрасте, крайне вредно действует на сердце. Если же у человека сердце больное, то ему…

Ох, ну и жизнь, когда у тебя дома есть врач!.. Как только мама не позволит мне что-нибудь сделать или не пустит куда-нибудь, обязательно зовёт на помощь медицину. И про бактерии расскажет, и про микробы, сколько их умещается на острие булавки, как будто кто-то мог сосчитать.

А я ел оладьи, пил кофе со сгущённым молоком. Мне о чём рассказывать?.. О школьных делах? Так это получится, что я вру, раз молчу про двойку.

— Ты, Женя, что собираешься делать сегодня? — спросила она меня, когда кончила про белокровие, про витамины, про кофе и про сердце.

Тут я вспомнил, что меня теперь зовут иначе…

— Знаешь, мама, а я больше не Женя, нет… Меня теперь зовут Ыйген…

— Как-как?

— Ыйген, — повторил я.

— Это что же такое, как это надо понимать?

Я объяснил, что так меня назвал отец Кристепа — Спиридон Иннокентьевич. По-якутски Евгений — Ыйген.

Мама выслушала меня и махнула рукой: это что же, когда, допустим, я женюсь, ещё и моя жена начнёт меня как-нибудь по-другому называть, выходит, маме заново придётся привыкать?.. Она не согласна.

Я хотел ей сказать, что никогда не женюсь, буду всегда с ней, но тут она спросила:

— И всё же, будь ты Женя, будь ты Ыйген, что ты собираешься делать?

— Мы договорились с Кристепом — пойдём в кино. Я должен за ним зайти.

После завтрака мама подошла к зеркалу и поправила причёску. Она недавно постриглась под мальчика и никак не может понять, идёт ей или не идёт. И сейчас она тоже не поняла и стала мыть посуду. Я помогал ей: вытирал и ничего не разбил — ни чашки, ни тарелочки. Потом она начала одеваться, а я выскочил во двор.

Погода была хорошая. Очень много солнца и тихо-тихо. А когда мы уезжали, все в Москве говорили, что в это время здесь уже зима и пора надевать шубы и валенки… Вот и слушай их! Сами не знают, а говорят! Какие там валенки, если и в телогрейке невозможно жарко и надо её расстёгивать!

Мама вышла из дому на невысокое крыльцо. Она была в новой шляпке и натягивала кожаные перчатки.

— Ты куда? — спросил я.

— Мне надо в больницу.

— Сегодня ж выходной!

— У болезней выходных не бывает, — сказала она. — На днях к нам привезли одного зоотехника, из дальнего посёлка за рекой. Нужно взглянуть, как он провёл ночь… Если хочешь, если ты пока свободен, пойдём со мной. Я в больнице совсем недолго пробуду, оттуда заглянем в магазин. Может быть, привезли пальто на твой рост.

Я пошёл с ней и всё время вертел головой по сторонам: не столкнуться бы с Верой Петровной… Хоть и воскресенье, она всё равно пожалуется маме, что я плохо учусь. Ну да ничего! Она живёт возле школы, где все учительские квартиры, а больница и магазин в другой стороне. Не встретим.

— Смотри шею вывихнешь, — сказала мама.

— А мне не страшно, — сказал я. — Если вывихну шею, ты мне её и починишь.

Уже возле больницы, почти у самых ворот, нам навстречу попался здоровый высокий дядька в тёмно-синем пальто и жёлтой мохнатой шапке.

Он, когда поравнялся с нами, голову наклонил и посмотрел на маму сверху:

— Здравствуйте, Нина Игнатьевна…

И остановился, сверху на нас смотрел.

— Здравствуйте, — отозвалась мама и тоже остановилась, хотела снять перчатку, чтобы с ним поздороваться, но он ей не дал этого сделать и пожал руку. — Что, Фёдор Григорьевич, вышли пройтись? — спросила мама, хотя и без того было понятно, что вот воскресенье и человек гуляет.

А он ничего, не удивился.

— Да, такой погоды, как сегодня, теперь до весны не дождёшься… Последние деньки… И, понимаете, просто жалко дома сидеть. Но я-то гуляю, а вы, кажется, и сегодня направляетесь в больницу?

— Только на минутку… Пошли вот вместе… — Она положила руку мне на плечо. — Вместе с моим птенцом.

Я незаметно дёрнул её сзади за рукав. Сколько же раз, сколько говорить, чтобы она меня так никогда не называла, особенно при чужих!

— А ты, Женя, тоже хочешь стать врачом? — заговорил Фёдор Григорьевич со мной.

Смотри-ка!.. Знает, как меня зовут.

— Почему врачом, нет…

— Наверное, космонавтом, — улыбнулся он и показал два передних стальных зуба.

— И не космонавтом вовсе, — ответил я, а сам подумал: «Что мне, пять лет, что ли?.. Это в детском саду все хотят быть обязательно космонавтами, а больше никем».

— А ты смог бы быть космонавтом или, допустим, лётчиком, — продолжал Фёдор Григорьевич. — Ты разве не помнишь?.. Мы же в самолёте из Якутска вместе летели в Ыйылы. Высоко забирались, до трёх тысяч метров, до трёх с половиной… А ты хорошо держался, значит, полёт переносишь.

Верно, мы летели вместе. То-то он сразу показался мне знакомым и по имени меня назвал. Его место было как раз позади наших кресел, и он ещё на стоянке всё советовал маме оба уха заткнуть ватой: так, он говорил, лучше, когда самолёт набирает высоту или начинает спускаться.

— Нет, я всё равно не хочу лётчиком, — сказал я.

— Скорей всего, он у меня будет путешественником, — вступила мама в разговор. — Путешественником по разным неизведанным странам. Вот и на Крайний Север меня затащил, говорил, никуда больше не поедет.

Я снова дёрнул рукав маминого пальто. Кто её просит? Я же вот не спрашиваю, не надоедаю, кем Фёдор этот Григорьевич работает, что он тут, на Севере, делает. А он уже тогда, в самолёте, разведывал у мамы, кто она такая, и откуда, и надолго ли собирается в Ыйылы… Надоедливый он просто!..

— И молодец, что затащил! — с чего-то обрадовался он. — Я с первого дня это утверждал. Помните?.. — Он к маме обращался, потом опять заговорил со мной: — Это ты хорошо решил — на Север. И путешественником — лучше не придумаешь! Но я задерживаю вас, Нина Игнатьевна? Вы, наверное, торопитесь?.. До свидания…

Он не только маму задерживал, и меня тоже. Нам же после больницы надо в магазин. Поэтому я обрадовался, когда мама кивнула ему:

— До свидания…

Стоило ему отойти немного, мама повернулась ко мне.

— Ну почему ты такой дикарёнок, Женька? — сказала она. — Спрашивают у него, кем он хочет быть, когда вырастет, а он словно язык проглотил!

— Я не проглотил, — сказал я и высунул язык, как высовываю, когда мама хочет посмотреть, не простудился ли я, не красное ли у меня горло.

— Вижу, вижу, что не проглотил! Закрой рот, а то сегодня всё равно холодно.

Мы с ней вошли во двор больницы, поднялись на крыльцо. В больнице всегда пахнет лекарствами. Мне так шибануло в нос, когда открылась дверь, что я сказал маме: нет уж, я туда заходить не буду, подожду её во дворе.

С чего это он придумал, будто я собираюсь стать врачом?..

Во дворе кружились воробьи: они стайками слетались к длинному зданию больничной конюшни, клевали что-то, топорщили пёрышки — и скок-скок по мёрзлой земле… Воробьи здесь всю зиму живут: они никуда не улетают, ни в какие тёплые края. Вот отчаянные, не боятся холодов! А эти попались и вовсе какие-то сумасшедшие… Я их нарочно пугал. Только отгонишь и отойдёшь чуть в сторонку, а они тут же слетаются на прежнее место. Снова спугнёшь — всё равно возвращаются.

Я с ними до тех пор воевал, пока мама не вышла обратно на крыльцо и не позвала меня.

— Вот и всё… Я свободна, — сказала она, когда я подбежал к ней. — Теперь мы с тобой можем пойти в магазин.

— А как твой больной?

— Моему зоотехнику сегодня гораздо лучше… И ночь он провёл спокойно. Я даже думаю, что через неделю он может выписаться и вернуться домой. Вот… А ведь когда его привезли, никто не мог ручаться, будет ли он жить!

У неё был такой вид, как в институте после пятёрки на экзамене. А я хоть и не понимал, что было с этим зоотехником, но тоже обрадовался: мама врачом стала недавно, а вот уже спасла человеку жизнь!

…Большой бревенчатый магазин — на главной улице он стоит — только что открылся, внутри было полным-полно покупателей, и все они толпились возле прилавков. За чужими спинами, плечами и головами не так-то легко было рассмотреть, привезли пальто или не привезли. Вот если бы залезть куда повыше, но некуда было…

Мама бочком-бочком подобралась к прилавку, где развешано готовое платье.

— Детское пальто, детские вещи есть?.. — спрашивала она у толстой румяной продавщицы.

Та ей не ответила — с другими переговаривалась, и маме пришлось одно и то же спрашивать несколько раз.

Наконец продавщица что-то коротко сказала, словно швырнулась словом, но я в таком шуме ничего не понял.

— Тогда покажите, пожалуйста, ушанку детскую, — попросила мама.

Пальто, значит, нет… А на шапке мех был рыжий и мягкий. Если подуть на него — а я подул, — виднелись короткие тёмно-серые волоски. Мама сказала, что это шкурка ондатры. Ну, ондатра так ондатра… Я надел шапку и посмотрел на себя в зеркало — оно висело в простенке между двумя большими окнами.

Шапка мне понравилась. У меня никогда раньше не было такой, и ни у кого из ребят я не видел ни в Москве, ни здесь.

— Вот правильно… Правильно, что запасаетесь зимней одеждой, — раздался откуда-то сбоку мужской голос.

И в зеркале за моей спиной вырос Фёдор Григорьевич.

— Да, запасаемся, — ответила ему мама, хотя и без того было видно, что мы покупаем. — Только вот, знаете, никак детские пальто не привезут с базы, совсем голый у меня Женька на зиму. В телогрейке здесь ведь не проходишь.

Фёдор Григорьевич слушал её и улыбался, а она ничего такого смешного не говорила, по-моему. Он поулыбался, а потом вдруг снял с меня ушанку, развязал и отогнул поднятые кверху меховые уши.

— Ещё вот так надо померить, обязательно, — сказал он. — Наглухо, с завязками, как зимой придётся носить.

Что ему надо от меня?! Мне, например, совершенно ясно: ушанка в самый раз…

Но когда мама бантиком завязала у подбородка тесёмки, шапка оказалась тесноватой. Пришлось переменить на номер больше. Здорово, оказывается, голова у меня растёт! Но в этой, в другой, что взяли, было совсем хорошо, просторно и тепло. Я снова подвязал на шапке уши да так в ней и остался, а старую держал в руке.

— Значит, берём эту? — сказала мама. — Ты только говори: тебе удобно или, может быть, ещё померяем? Потом поздно будет, если окажется мала.

— Удобно, удобно, удобно, удобно! — сказал я. — Пожалуйста, никакой другой мне не надо.

— Нет, эта годится ему, — заметил Фёдор Григорьевич, точно ему покупали, а не мне. — Но вы дома, Нина Игнатьевна, тесёмки обрежьте и пришейте одну, длинную, сплошную… Так удобней зимой: не надо на морозе голыми руками возиться с завязками.

— Я видела: тесёмка тогда просто натягивается через голову туго и держит шапку, — ответила мама, открыла сумочку и пошла в кассу платить деньги.

Она отдала чек продавщице, вернулась к нам, и Фёдор Григорьевич снова заговорил с ней:

— Почему же вы себе такую же не берёте? Шляпка вас не спасёт, не надейтесь… Это вам не Москва; тут зимой все женщины в ушанках ходят и в платки кутаются…

— Мне обещали достать беличью, — ответила мама. — Знаете, с длинными-длинными ушами. Такая, пожалуй, всё же лучше для женщины.

— Да, конечно, и вам пойдёт, не беспокойтесь!..

Мы выбрались из толчеи, вышли из магазина, и я даже зажмурился — так ярко светило солнце. А когда открыл глаза, Фёдор Григорьевич оказался рядом, он вышел следом за нами.

Мне надо было знать, сколько уже времени, и мама посмотрела на часы. Она их недавно купила. «Заря» — хорошие часы, минута в минуту ходят. Мы проверяли, когда по радио передают из Москвы сигналы. Пять раз «тии-тии» и напоследок коротко — «ти». Мне мама обещала подарить настоящие часы, если я хорошо кончу восьмой класс. Этого ещё так долго ждать, что я и не жду.

Было на часах пятнадцать минут одиннадцатого.

— Надо скорей к Кристепу!.. — заторопился я. — Мы в кино на двенадцать хотели…

— Куда же так срочно? — спросил Фёдор Григорьевич. — Почти два часа до начала сеанса.

Мама достала из сумки две новенькие блестящие монетки — сорок копеек. Десять копеек — на билет, а тридцать — на конфеты. В кино есть буфет; я покупаю там шоколадные, когда хожу, или пирожное.

— А шапку давай мне… Я унесу её домой и сразу переделаю, — протянула мама руку.

Я обе свои руки положил на голову:

— Нет, не дам… Я пойду в этой. Старая у меня очень холодная: голова мёрзнет.

Мама и Фёдор Григорьевич переглянулись и засмеялись.

Да, вот она смеётся, а когда принесла домой новое пальто — вот это, в котором она сейчас, — сразу его надела и долго не отходила от зеркала, и так смотрела, и так… Даже на стул перед зеркалом лазила, чтобы получше себя разглядеть. Довольная была. А мне нельзя?..

Я пошёл в новой шапке. Мама и Фёдор Григорьевич остались стоять на том же месте, у крыльца магазина, и продолжали разговаривать.

…Во дворе у Кристепа было пусто.

Только Сольджут лежал у порога, грелся на солнышке. Он открыл один глаз, навострил уши и посмотрел на меня… И вдруг зевнул во всю пасть.

Я стоял и не знал, пустит он меня в дом или нет.

— Сольджут… — позвал я. — Сольджут, а ты помнишь, как я кормил тебя хлебом? Нарочно выбрал самую большую на столе горбушку. Помнишь?..

Я говорил, смотрел на него, а он внимания не обращал, и непонятно было, помнит или забыл. Кристеп в окно, наверно, меня увидел, выскочил навстречу.

На нашем сеансе должны были показывать картину про то, как двое ребят и одна девчонка, совсем малышка, жили на даче… И ещё у них был Дружок — так они свою собаку звали. Ну, играли все вместе, всюду Дружок с ними бегал, однажды кашу им помогал варить… А когда ребята с дачи возвращались в Москву, они своего Дружка запрятали в чемодан и дрожали, как бы он в чемодане не залаял. Он-то не залаял, только скулил потихоньку, а вот сами ребята в спешке и от страха похожий чемодан, чужой, прихватили. А Дружка кто-то другой унёс. В самом конце он случайно нашёлся. Там ещё смешно, как им по объявлению несли всяких собак, когда Дружок был уже с ними. Одна девчонка даже кошку притащила…

Кристеп этот фильм три раза видел, и я не меньше, ещё в Москве. Но ведь вместе мы ни разу не смотрели, так что решили сходить. И потом, интересно же сидеть в кино и знать, что будет впереди, кто что скажет и что сделает.

Здесь картины в одном месте показывают — в клубе. Возле кассы было много ребят. Из нашего класса — Костя Макаров, Боря Кругликов, редактор стенгазеты, ещё Оля Груздева.

— Где же вы раньше-то были? — сказал Костя. — Мы билеты уже взяли. Теперь не достанешь на двенадцать… А в два часа совсем другая картина идёт, нас на неё не пускают, вот…

Он как будто обрадовался, что мы опоздали.

На всякий случай, правда, подошли к кассе спросить: может, там остались ещё, хоть постоять… В окошечко был виден острый подбородок кассирши. Подбородок дёрнулся, когда она сказала:

— Нету, нету билетов!

И захлопнула у нас перед носом окошечко, чтобы к ней больше опоздавшие не приставали.

А Фёдор Григорьевич ещё смеялся, что я в кино за два часа собираюсь! Вон другие ребята пораньше побеспокоились, и билеты у них в кармане, а мы с Кристепом должны выслушивать Костины смешки.

Мы вернулись к своим, и Оля спросила:

— Что, мальчики?..

Кристеп рукой махнул.

— А знаете, знаете чего? — продолжала она тараторить. — Я свой билет могу отдать, свой, если хотите. Я всю картину наизусть знаю, могу домой пойти…

— Хочешь, иди, — сказал я Кристепу.

— Оксэ! А ты?

— Я же видел…

— Я тоже.

— А ну его, это кино! — рассердился я. — В другой раз дураками не будем, Кристеп, тогда и попадём. Так?..

— Не пойдёте, значит, — сказала Оля.

— Счастливо, счастливо! — сдёрнул перед нами шапку Костя. — Дураками не будьте… А ты чего, Кристеп? Женька сам про дураков сказал, а ты…

Оля на него посмотрела, потом — на меня.

— Ну-у… завелись! Чего не поделили? А вы бы ещё подрались…

— Пусть попробуют! — постучал по столбу кулаком Боря. — Я тогда… Сперва каждого по отдельности отлупим, а потом я карикатуру нарисую в стенгазете: два петуха друг на друга наскакивают… Коська будет белый петух — у него же волосы белые, а Женька — рыжий.

— Это я — рыжий? — сказал я. — Если рыжего нарисуешь, никто не узнает, что это про меня.

— Узнает, — сказал Боря.

Мы ушли с Кристепом.

С горя накупили в продмаге на все деньги конфет. Сбоку у входа в магазин были свалены брёвна. Мы сели там, жевали конфеты, отколупывали красную кору — она чешуйками налипает на бревно — и думали, чем же теперь заняться. Рисовать? В такой день дома сидеть? Нет… По двору побегать? И так бегаем каждый день, а сегодня выходной, воскресенье. Жаль его зазря терять…

Мы с ним гадали, гадали и не заметили, как возле нас очутилась сама Вера Петровна! Она была в пуховом платке, в белых скрипучих бурках. И как это мы не услышали её шагов!

— Здравствуй, Гермогенов… И ты здравствуй, Савельев, — сказала она и остановилась возле нас.

Мы вскочили, разом ответили «здравствуйте, здравствуйте» и поскорей сдёрнули шапки. Испугались, что она будет ругаться, почему первыми не поздоровались. Но она — ничего… Спросила, что мы тут делаем, почему облюбовали эти брёвна. Кристеп ей ответил:

— В кино собирались и опоздали за билетами — ни одного уже не осталось.

— Ну, гуляйте, ребята, — разрешила она. — Может, хотите почитать «Пионерскую правду»? Вот, возьмите у меня… Только завтра в классе верните, не порвите.

Когда Вера Петровна отошла и уже не могла нас слышать, Кристеп спросил:

— Как думаешь, Ыйген, завтра она меня и тебя вызовет к доске отвечать?

— То завтра, завтра и будем думать… Ох, я же испугался, Кристеп! Я же с мамой в больницу ходил и в магазин. Вот было бы, если б она тогда нам встретилась!

— Ты про двойку дома молчал?

— Завтра скажу, утром.

— Я тоже завтра утром, — согласился он со мной. — Завтра всё равно в школу идти…

Я слушал его и рассматривал картинки в газете. И вдруг увидел заголовок над заметкой: «Поединок с рысью».

— Посмотри, Кристеп!

Там была рысь нарисована; она сидела высоко на дереве, на толстой ветке, и спину изогнула, как кошка, когда встречается с собакой. Только собаки нигде не было видно. Внизу двое ребят стояли: один из них целился в рысь из ружья, а другой, что поменьше, руками разводил…

— Кто это? Где они встретили рысь? — спросил Кристеп. — Может, у нас в Якутии где?

— Нет, не у нас… Тут написано: «Томская область. Ча… Ча-ин-ский район, село Усть-Бакчар».

— Там, однако, тоже встречаются?.. Читай, Ыйген.

Я стал читать:

— «Десятиклассник Владислав Исаков и его братишка Витя (хотя у него ещё нет своего ружья) пошли поохотиться за куропатками…»

— У меня тоже ружья нет, — вздохнул Кристеп. — Отец дал бы — мама не разрешает…

— Да не мешай ты! Слушай: «…поохотиться за куропатками… Долго бродили, а куропаток всё нет и нет. Вдруг Витя заметил собаку. «Посмотри, куда она бежит?» — сказал он своему брату. Владислав сразу понял, что Витя ошибся. Это была не собака. Это была большая рысь…»

Кристеп даже присвистнул:

— Рысь?.. А они на куропаток пошли! Значит, патроны в стволе были слабые…

— Ты не угадывай, а слушай. Ну, про патроны верно. Тут написано, что зверь появился неожиданно, а заряды в ружье на куропаток, на зайцев. Что делать?

— Я бы пошёл по следу! — снова не утерпел Кристеп.

— Ты бы!.. Они не трусливее тебя или меня были. Вот: «Владислав решил преследовать зверя. С расстояния примерно в сорок метров он выстрелил. Разъярённая раненая рысь бросилась в сторону леса, взобралась на большую берёзу и приготовилась к прыжку. Перезарядив ружьё, братья стали обходить рысь кустарниками, чтобы она не могла прыгнуть на них с дерева…»

— Правильно, — одобрил Кристеп.

— Этот же… как его, Владислав, он ведь десятиклассник. Небось получше тебя знает, как надо… «Владислав выстрелил ещё раз. Рысь с рёвом рванулась вверх по берёзе. Раздался ещё один выстрел, и опасный хищник замертво рухнул на снег. Свою добычу братья принесли в школу… Представляете, что творилось у них в этот день?»

Кристеп уже не мог сидя слушать про всё это.

— Вот бы мы с тобой встретили рысь!.. — сказал он и пригнулся, стал осматриваться вокруг, как охотники осматриваются, когда выслеживают какого-нибудь зверя.

— Рысь? А где у нас ружьё? — сказал я и сложил газету.

Никаких зверей тут не увидишь. Только в конце улицы носился пятнистый телёнок, задрав хвост: убегал от девчонки, которая хотела загнать его во двор.

Конечно, если бы мы встретили рысь и у нас было заряжено ружьё, мы тоже не побоялись, тоже пошли бы за ней.

— А как же они тащили её, Кристеп? — спросил я. — Рысь — она побольше кошки, она, верно, тяжёлая…

— Шкуру с неё сняли, — ответил он.

— Почему же в заметке об этом нет ничего?

— Не знаю, почему нет. Однако, тот, кто писал, не охотник…

Да, не охотник это писал… А вот если бы записать, что сам Кристеп мне стал рассказывать, и послать в газету…

Когда он был маленький и не ходил в школу, они жили на зимовье. Зимовье — это дом, в нём зимуют, а кругом, хоть на сто километров иди, нет никакого другого жилья, нет людей… Одни звери встречаются. Сохатый набрёл на их дом, на полянке встал, откинул назад рога и смотрит. Сольджут ка-ак кинется на него!.. Жаль, нельзя сохатых стрелять — есть запрет, потому что мало их осталось. А то бы не ушёл от пули. Кристеп видал и много разных других зверей: волков, горностаев, лисиц. А летом было: он выбрался на речку поудить. А там в его любимом месте, у коряги, сидит медведь. Мишка одной лапой отмахивается от мошкары, а другой шарит в воде: зацепит рыбу и выбрасывает подальше на берег. Пришлось возвращаться домой с пустой плетёнкой… Ещё у них бельчонок жил целое лето, зиму и весну. Спиридон Иннокентьевич его принёс совсем крохотным: он выпал из гнезда на землю, а лазить по деревьям ещё не умел. Весёлая была белка! Подросла, так Сольджуту покоя не давала — хотела, чтобы он всё время с ней играл. А ему надоест, он заворчит на неё и сбежит во двор… Потом заглянет в комнату с порога: если белка не спит, он снова уходит. Она ведь какую игру признаёт? Шлёпнет лапой ему по морде — и на печку. Кому же это понравится? Весной белка часто убегала в тайгу погулять, а однажды убежала и больше не вернулась. К своим, должно быть, попала и захотела навсегда остаться с ними.

— А ондатру живую ты не встречал? — спросил я и дотронулся до своей новой шапки. — Вот такую…

— Там, где мы жили, ондатры не было. Отец в прошлом году приносил шкурки, когда перешёл охотиться в Бекё, на новые угодья.

Вот и газету мы прочли, про случай с рысью и про тайгу, про зверей поговорили, но так и не решили, что же нам делать. Ещё целых полвоскресенья впереди…

— Ты маленько помолчи, — сказал Кристеп и снова сел на бревно. — И я молчу. Я думать хочу.

Он подумал и предложил пойти к ним домой. Отец у друзей; он говорил, к вечеру вернётся. Можно найти малопульку. Кристеп знает, где её найти. А патроны к ней он ещё раньше запас — двенадцать патронов.

— А ничего нам не будет?..

— Откуда будет? — засмеялся он. — Я обратно её положу, куда мама спрятала, никто не узнает!..

В своём дворе Кристеп повёл меня в сарай, к большому сундуку, который стоял в тёмном углу, и с самого низа вытащил малокалиберку; она была спрятана под мохнатой медвежьей шкурой.

— Это мама… боится… — сказал он. — Идём! На протоку, туда, где весной я рыбачил с отцом.

— Пойдём, пойдём! — обрадовался я. — В тайге живу, а настоящей тайги ещё ни разу не видал. То в машине мчался, то на борту парохода стоял, и тайга проплывала мимо меня.

Мы хотели позвать с собой Сольджута, он бы нам помог: недаром же его зовут «находящий по следу». Но Сольджута нигде не было. Должно быть, он тоже к товарищам побежал.

Винтовку нёс Кристеп дулом вниз. Так носят её охотники, чтобы не задевать за ветки. А нам тоже было так удобнее: винтовка меньше бросается в глаза, никто нас не остановит, не спросит, где мы взяли оружие и куда направляемся… Пройти незамеченными нам всё же не удалось. Сзади внезапно раздался крик:

— Мальчики! Мальчики! Постойте!

Кристеп сжался, но не обернулся, продолжал идти и спросил у меня:

— Бежим?

— Постой! Голос вроде знакомый…

— Же-е-еня-а! По-до-жди-и!.. Кри-ис-те-еп!..

— Да это же Олька! — Я остановился и посмотрел назад.

— Она? — спросил Кристеп.

— Ну да… Откуда только вывернулась!

Мы стояли и смотрели, как она бежит к нам по улице, по той самой, где недавно другая девчонка гонялась за непослушным телком.

Кристеп стоял к Оле боком и, когда она подбежала, старался не шевелиться — может быть, не заметит винтовку.

— Вот хорошо, что я вас увидела! — заговорила она, ещё не успев отдышаться. — Я ведь тоже в кино не пошла — продала свой билет. А вы куда? Чего хотите делать?

— Да ничего, гуляем, — ответил я.

— Гуляете? Разве так гуляют? Думаете, Олька дура… Олька не увидит… Откуда, Кристеп, у тебя ружьё?

— У меня ружья нет, — сказал Кристеп и повернулся к ней лицом. — Это винтовка малокалиберная.

— Нам некогда, мы идём на протоку, в тайгу, — сказал я.

— Вот хорошо! И я с вами.

— Нет, — отрезал я. — Ещё не хватало!

— Почему?..

Она же никогда сразу не уймётся.

На этот раз ей ответил Кристеп:

— Женщина в тайгу ходит ягоды собирать. Охота — мужское дело.

— А вот и нет! По радио рассказывали — я сама слышала, — есть одна женщина, кажется в Средне-Колымске, она больше всех мужчин принесла песцовых шкурок!

— Одна такая есть, больше нет, — сказал Кристеп.

— Почему мне нельзя с вами?..

Пришлось мне снова вмешаться. Кристеп ведь много слов говорить не любит, а тут просто так не отделаешься.

Я сказал:

— Потому… потому, Кристеп слыхал: там, на протоке, появилась рысь. И мы хотим её подстрелить, чтобы не шлялась на свободе, чтобы не напала на кого-нибудь.

Кристеп посмотрел на меня и кивнул головой.

— Да вы что?! Она же вас разорвёт!

— Кто кого, — сказал Кристеп и свободной рукой погладил ствол.

— Мы сами шкуру с неё сдерём, — погрозил я.

— А мне потом покажете? — Оля, кажется, начала сдаваться.

— Покажем. Только ты никому не говори, куда мы… Под вечер приходи к магазину, туда, где брёвна свалены, знаешь?..

— Знаю, приду, — ответила она.

Мы пошли дальше и позволили Оле проводить нас до последнего дома. Здесь она осталась и смотрела нам вслед.

Мы с Кристепом обернулись и ещё махнули ей рукой.

А как только дом скрылся, Кристеп снял винтовку с плеча, заложил в ствол патрон и затвор поставил на предохранитель.

— Так, — сказал он, и мы снова зашагали.

Тайга с обеих сторон подступала к дороге. Деревья стояли стеной. Ветки у них были голые, а когда мы шли по обочине, ступать было мягко: на землю нападало много рыжей хвои, нога тонула в ней. Нет, на Севере всё как-то по-особенному, не так, как всюду!

— Как же это? — спросил я. — Сосны-то всю свою хвою порастеряли! Вон сколько её опало!.. А ещё говорят про них — вечнозелёные…

— Какие сосны, где сосны видишь? — засмеялся Кристеп. — Лиственницы это… Они всю зиму будут стоять голые, а весной оденутся в новую хвою. Сам увидишь в апреле. А сосны — вон справа есть немного сосен.

В самом деле, кучка сосен стояла справа, и хвоя у них была темнее. И ветки росли высоко над землёй, выше, чем у лиственниц, — самому долговязому не достать.

— Плечо у тебя не устало? — спросил я. — А то давай я понесу, хочешь?

— Ты никогда не держал ружьё в руках, — сказал Кристеп. — Тебе нельзя — оно заряженное.

Я обиделся и замолчал и не обращал никакого внимания, что там Кристеп рассказывает, пока мы идём и никак не дойдём до его протоки.

Я был доволен, что мы не достали билетов и пошли в тайгу вместо кино.

Тайга… Кристепу позавидуешь. Вот бы и мне пожить на зимовье!.. Я бы всё знал не хуже, чем он. А сейчас никакие звери нам не встречались. Наверно, потому, что мы шли не таясь и разговаривали громко.

— Давай, Кристеп, помолчим, — предложил я. — Зайца, может, тогда увидим. Или лисицу!..

— Никого не встретим… Человек близко. Зверь не любит, когда пахнет человеком, зверь боится, дальше уходит. Если хочешь, помолчим.

Мы замолчали. Но это не помогло. Звери, наверно, увидели, что люди идут не как-нибудь, а с ружьём. И попрятались. Одни вороны перелетали с ветки на ветку и что-то каркали друг другу. Но что — вороны! Их в самом посёлке сколько угодно. Не ворон же я пришёл смотреть!

А что, если бы мы по-настоящему выслеживали рысь?.. Как только я об этом подумал, мне показалось, она тотчас прыгнет на меня сзади, и я голову в плечи втянул. Но я бы ни за что не повернул обратно! Я старался ещё тише ступать, носки загибал внутрь. Глазами стрелял во все стороны, чтобы первым заметить рысь и сказать Кристепу, если она действительно тут где-нибудь прячется. Он говорит, поблизости от человеческого жилья зверей не бывает… Но ведь братьям этим, из газеты, встретилась же она!

Один раз мне показалось: что-то шуршит в кустарнике! Я замер на месте… А Кристеп — ничего… Не остановился, не снял с плеча винтовку, продолжал идти. И я пошёл за ним. И вдруг заяц, живой заяц под кустом! Я присмотрелся: это серый камень там лежал.

Кристеп свернул в сторону. Тропинка была еле заметна, но она привела нас на берег протоки. Края у неё уже были затянуты льдом: «забереги» это называется. Мы стали бросать камни, но лёд не могли пробить; камни застревали и чернели, как изюмины в манной каше.

Кристеп сказал, что летом будем ходить сюда купаться. Вода здесь не такая холодная, как в реке. Вода течёт медленно, и солнце успевает её нагреть.

— Так… Что же вы, камни на лёд бросаете, а где же, где ваша рысь?

Камень выпал у меня из руки. Я быстро обернулся — Оля!.. Оля вышла из-за старой сухой корчаги и ехидно улыбалась, глядя то на меня, то на Кристепа.

— Так где же рысь?..

— Убежала, — ответил я. — Она поняла, что мы за ней пришли, что у нас есть оружие, и убежала.

— И не ври, и не ври! Я шла за вами следом, всё время шла. Не было никакой рыси. Ты, Женя, говорил: хоть зайца бы увидеть… И никого не было. И здесь нет. Хоть и подальше это от посёлка…

Беда с девчонками… Всё они видят, всё знают… Но возразить Оле было нечего: на протоке никого, кроме нахальных ворон, не было. Зря мы, выходит, рисковали и тайком утащили отцовскую малопульку. Малопулька есть, патроны есть, — быть в тайге и ни разу не выстрелить?..

— Давай бабахнем, Кристеп, — предложил я. — Зачем обратно тащить патроны? Или ворону подобьём, чтоб не каркала.

— Лучше поймать её и научить говорить, — сказала Оля.

— Ещё не хватало, чтоб и вороны разговаривали, — сказал я. — Давай бабахнем!

— Нет, — ответил Кристеп, и когда он так говорит, таким голосом, его не заставишь что-нибудь сделать. — Охотник не будет даром жечь патроны.

— Придумал тоже… И пострелять нельзя! Так мы же с тобой не охотники!

— Кто ружьё взял и в тайгу пошёл, тот охотник. Подождём, Ыйген… Может, заяц прибежит.

— Нечего больше зайцу делать — он под вашу пулю помчится, — сказала Оля. — Очень ему надо!

Кристеп снял с плеча винтовку, отодвинул затвор, и маленький патрончик выпрыгнул и упал на песок. Кристеп поднял, подул на него и положил в карман телогрейки, к остальным одиннадцати.

— Учиться будете? — спросил он. — Как целиться, как курок нажимать? Хотите?

Конечно, мы хотели.

Первым улёгся на землю я, животом вниз. Кристеп сверху командовал, и я делал всё, как он говорил.

Приклад упирался в моё правое плечо, а левый глаз я крепко зажмурил. Я целился в ворону, которая сидела на острой верхушке большого камня и клювом оглаживала свои перья. Я старался, чтобы мушка на конце ствола совпала с прорезью прицела. А мушка, как назло, уходила то вправо, то влево… Когда она всё же совпала, проклятая, непоседливая ворона сказала «карр», замахала крыльями и полетела к той самой корчаге, из-за которой появилась Оля.

— Оксэ! — возмутился Кристеп. — Камень видишь, слева лежит от большого?.. В него целься. Камень не улетит никуда и не убежит…

— А я когда буду учиться? — сказала Оля. Она стояла рядом с Кристепом и пританцовывала от нетерпения.

— Женя научится, потом ты.

На этот раз у меня мушка быстрее совпала, и я затаил дыхание и спустил курок. Раздался щелчок, и я открыл затвор: так делают, чтобы пустая гильза выскочила и можно было бы снова заряжать винтовку.

Потом Оля целилась в тот же камень. Она с первого раза быстро щёлкнула, сказала, что мушка с прорезью у неё точно совпала. Сказать-то можно, а как проверить? Это тебе не задача, где сразу видно, решал ты её самостоятельно или списал. Ещё Оля сказала, что она будет, как та женщина-охотница из Средне-Колымска, ничуть не хуже.

Долго учиться целиться нам мороз не позволил, и мы приставили малопульку к островерхому камню и гонялись друг за другом, чтобы согреться. Олю никак не поймаешь — она увёртливая, и я преследовал Кристепа. Он и так и этак, но я всё же его поймал: загнал в бурелом и ему некуда было деваться. Возле поваленной сухой сосны я его и стукнул по плечу.

Его теперь была очередь ловить, но ему тоже не удалось захватить Олю. А меня он прижал к самому берегу. Я — на лёд, но только наступил, лёд хрустнул и от ноги побежала трещинка. Я скорей обратно на берег, навстречу Кристепу, и поднял кверху обе руки.

Уходить из тайги никому из нас не хотелось, но пора было возвращаться.

Пообедать бы надо, но мы же не догадались еды с собой захватить. Да и мама начнёт беспокоиться: она не знает, где я, куда мы пошли. Она всегда беспокоится, если меня нет долго, как будто со мной, как с маленьким, может что-нибудь случиться.

— Да пора, пора!.. — заторопилась Оля. — Мы долго будем до дому идти — рысью шкуру ведь очень тяжело тащить…

Я хотел её дёрнуть за косу, чтобы не дразнилась, но она отскочила и побежала по тропинке между деревьями.

Мы с Кристепом побежали за ней.

Как я думал, так и вышло.

— Ты где же ходишь? — спросила мама, стоило мне толкнуть дверь в комнату. — В два часа я была в кино, брала билеты на вечерний сеанс, думала тебя встретить. Как раз выходили ребята… И не нашла. И уже тревожиться начала. Разве можно так надолго пропадать?

— Никуда я никогда не пропаду, — сказал я. — Мы вместо кино ходили в тайгу, на протоку… Недалеко, недалеко!.. Не делай таких глаз, пожалуйста, а давай скорей обедать. Знаешь, я какой голодный… Как пять волков зимой.

А что было бы, если б она узнала, что мы винтовку с собой брали и патроны, что у меня под ногой лёд треснул, когда я от Кристепа убегал!..

После обеда я снова с ним встретился. Винтовку удалось незаметно положить туда же, где она лежала, в сундук, под медвежью шкуру. Мы до вечера бегали с Олей и другими ребятами, и домой я пришёл затемно. Мамы не было. Ключ лежал в нашем условленном месте, за бочкой в сенях.

Мама пришла позднее. Картина ей, наверно, понравилась. Она, пока разогревала на керогазе ужин, улыбалась и напевала.

За столом я завёл разговор о том, что в здешней школе ничуть не легче учиться, чем в московской. А ребята, дураки, завидовали мне, когда я уезжал на Север. Думали, что тут получить пятёрку — раз плюнуть… Как бы не так! Попали бы сами, другое запели бы…

— Да-да… — сказала мама.

Это я очень правильно сделал, что заговорил с ней о школе. Пусть она знает, что Вера Петровна строгая учительница и двойку может запросто поставить, не успеешь и оглянуться.

— Ребята у нас её боятся, — продолжал я. — Она ведь каждый день у всех проверяет домашние задания, как ей не надоест! И велит, чтобы красиво писали, без помарок. А как ты думаешь, что лучше — писать без помарок, но неправильно или с помарками и правильно? А-а?..

— Что? — переспросила она.

— Я говорю, как быть: если ты кляксу поставил, а она не разрешает листы вырывать. Так пусть у человека и будет с кляксой тетрадка, пока не кончится?

— Пусть будет с кляксой, если этот человек неряха, — ответила мама и снова задумалась.

Я тоже задумался и решил, что про школу хватит. Но ведь я же не успел ей рассказать про вчерашние патроны, про Сольджута — как я с ним подружился, про золотистую уху, которой меня кормил Спиридон Иннокентьевич. Этого хватит на весь вечер, а там и улягусь спать.

— Ты знаешь, — начал я, — Спиридон Иннокентьевич — это отец Кристепа — обещал научить меня охотиться. Буду уток тебе приносить, гусей, диких гусей… Только не сейчас а весной, когда они с юга полетят к родным гнездовьям. Кристеп говорил, ох и много их весной бывает! С одного выстрела по три, по четыре утки запросто снимают.

Мама кивнула. Она плохо слушала. Какая-то была не такая, как всегда. Может, у неё опять трудный больной — тяжёлый случай, как она говорит. Что это, в самом деле! В больнице она и без того много времени проводит, а теперь ещё и дома будет думать о том же самом, не видеть меня и не слышать. Как будто это не я сижу напротив и про разное ей говорю!

Я замолчал, больше ни слова не сказал. Но мама на это не обратила никакого внимания. Выходит, я зря обижался? Сказать ей про двойку? Она тогда так же будет сидеть и смотреть в окно, словно там что-то можно увидеть в черноте. Да, можно сейчас… Всё равно уже поздно и я никуда не собираюсь идти.

Мама встала из-за стола, надела клеёнчатый пёстрый фартук и принялась мыть посуду в большой зелёной миске с белыми крапинками. Я покачался немного на стуле и решил, что теперь самое время, если уж начинать…

— Я вчера двойку получил, — сказал я и перестал раскачиваться. — Двойку по этой несчастной арифметике.

Она с размаху опустила чайную чашку в миску, чуть не разбила, и мокрые руки засунула в карманы фартука. Ага, теперь-то услыхала, о чём я говорю!

— Вот это мило! За что же двойку?

— Я у доски не мог решить задачу про отца, сына и дочь, которые белые грибы собирали, только белые, а все другие пропускали… Вера Петровна мне и поставила в журнал, а я сперва думал, она не поставит.

— Так вот для чего ты завёл речь, что здесь труднее, чем в Москве, учиться!

Она, выходит, кое-что всё же слышала. А сейчас начнёт про то, как она сама училась в школе, как хорошо задачи решала и по всем, по всем предметам получала одни пятёрки. У всех ребят, у тех, кого я знаю, родители очень хорошо учились, когда ходили в школу.

Но она только головой покачала и сказала:

— Ох, Женя, Женя…

Я приготовился долго её слушать и потому очень удивился, что всё так обошлось.

Пока не поздно, пока она не передумала, надо ложиться.

Мама заставляла меня ещё горячего молока выпить, хотя мы недавно ужинали, но я не стал.

Я разделся и лёг в кровать.

Заснул не сразу. Отвернулся к стене и думал: что такое сегодня случилось с мамой, просто невозможно понять?! Что она там сейчас делает, почему тихо в комнате?..

Мама одетая лежала на своей тахте, в руках держала раскрытую книгу. Но она не читала, потому что ни разу не перевернула страницы. Когда заметила, что я на неё смотрю, встала с тахты и пересела ко мне на кровать.

— Ты почему не спишь, а?

— А ты про что думаешь? — спросил я. — Опять… опять про своих больных? Так нельзя, так у тебя голова заболит, если всё время думать про одно и то же!

— Нет, Женя, я думаю о нас с тобой.

— Я двойку исправлю, ты не думай, — успокоил я её.

— Спи, глупый, — сказала она и положила руку мне на плечо. Рука была мягкая и тёплая.

Я не понял, почему я глупый, но, чтобы она не ушла, положил свою руку на её руку и снова отвернулся к стене, коленки подтянул к животу. Мама продолжала сидеть рядом со мной, и я сам не заметил, как заснул.