"Пропавшие без вести" - читать интересную книгу автора (Злобин Степан Павлович)

Глава десятая

Чалый только что доложил Балашову ход подготовки к ночной операции против парашютистов.

Балашов никогда не считал, что все на сто процентов можно предусмотреть в предстоящем бою. Но сейчас казалось, что сделано все возможное.

В штаб поступили доклады о подготовке стрелковых сил, артиллерии, о готовности к отвлекающим действиям со стороны ополченских частей — правых соседей дивизии Зубова. Были условлены сигналы для батареи «PC» и проверено действие ее радиосвязи с левофланговым КП дивизии Чебрецова.

Балашов не ждал, чтобы гитлеровцы сунулись в ночной бой по собственной инициативе. По сообщениям из дивизий активность противника к сумеркам начала угасать.

Все вышли из блиндажа, и Балашов остался один, чтобы час-другой отдохнуть до начала ночной операции.

Из бокового кармана кителя он вынул полученное сегодня письмо от Ксении Владимировны. Она успокоилась после первого волнения и теперь успокаивала его, рассказывая о полученном письме Зины, о своей повседневной жизни, высказывая надежду на то, что вскоре ей удастся приехать к нему. Она даже подсказывала, что для этого предпринять. Не скрывая тревоги, сообщала она о том, что Ваня не пишет.

В ее письме было столько дружелюбия, тепла, ласковой, нежной заботливости, что Балашов, перечитывая его вторично, задумался вдруг не о том, что он эти годы был оторван от армии, от ее подготовки к войне, а с простой человеческой болью и досадою на нелепость своей судьбы ощутил, что он потерял четыре года, которые могли бы стать для него годами радостной дружбы, любви, того, что люди зовут счастьем.

«И Ваня не оторвался бы от семьи, учился бы… Конечно, ему тяжело достались эти года. Хотя Ксения пишет, что Ваня, как и она сама и как Зина, ни на минуту не сомневался в отце…»

Балашов осторожно сложил письмо, убрал в конверт, но не спрятал его снова в карман, а прилег и закрыл глаза, от усталости даже не в силах думать о предстоящей боевой операции.

Вдруг дверь в блиндаж распахнулась. В помещение без доклада вошел огромного роста человек и молча остановился у входа. Лицо великана под тенью каски едва виднелось.

«Статуя командора какая-то, не то Дон-Кихот!» — подумал Балашов, вопросительно молча взглянув на странную эту фигуру, и вдруг вскочил.

— Логин Евграфович! Жив! Дорогой! — радостно воскликнул он, узнав Острогорова. — А мы и надежду уж стали терять… Здравствуй! Вывел части? Да что же ты так стоишь?!

— Здравствуй, Петр, — наконец сказал Острогоров. И тяжело, как будто он был чугунный, шагнул вперед.

— Главное — даже ведь из охраны из вашей нет никого — ни связных, ни разведки, ни по рации связи… А где командарм? И я тут, как жук на булавке… До чего же ты сейчас нужен! — возбужденно говорил Балашов.

— Да, все пропало… а я вот… — Острогоров молча развел руками. — Ермишин? Не знаю, не спрашивай… — прерывисто добавил он.

Он снял каску, положил ее на стол, бессильно опустился всей тяжестью на табурет и провел ладонью по лбу.

— Голова от нее устала. Все дни не снимал… Чтобы не узнали в лицо, — пояснил Острогоров. — Покойником легче быть: никому никаких объяснений… Шел я с бойцами таким неприметным солдатом, вроде какой-то Платон Каратаев, что ли… Один старший сержант по дороге пристал — все стыдил, что я потерял винтовку… А знал бы он в самом деле!..

Острогоров говорил просто, по-бытовому, как будто очень усталым вернулся в семью после долгой отлучки.

— Ну как? — спросил Острогоров, тяжело навалившись на стол локтями и грудью, так, что лицо его только теперь оказалось достаточно освещенным. На впалых висках кожа была точно приклеена, но под ней налились выпуклые темные жилы. Большой подбородок зарос седоватой щетиной, а кадык на тонкой, еще более исхудавшей шее выпирал, огромный и неприятный, и нервно двигался вверх и вниз.

Балашов посмотрел на его судорожно двигавшийся кадык и в первый раз за все время ощутил прилив какой-то невыносимой тоски и безнадежности. В эти дни он делал свое важное дело. Делал как мог, понимал, что ведется бой, из которого лично ему, вероятнее всего, не выйти живым, но это его не угнетало. Последний час был не близок, и оттянуть до мыслимого предела этот последний час, не свой лично, а последний час организованного сопротивления сохранившихся армейских частей, — выполнение этой задачи целиком занимало весь его ум, волю, энергию.

В ту минуту, когда Балашов принял командование, он ожидал, что катастрофа совершится стремительнее и страшнее. Живое вмешательство Ивакина, оказавшегося на западе, спасло положение в первый момент. Возвращение Чебрецова, удачный подход частей Зубова, энергичные комплектования пополнения из отходящих бойцов, стойкость московских ополченцев, подброшенных в пополнение частям Чебрецова, — все это привело к обстановке значительно лучшей, чем та, которую Балашов вообразил вначале. Потому у него были все основания радоваться каждому новому часу боевого сопротивления подчиненных ему частей, и он верил в успех готовящейся ночной операции. А во всей фигуре и в мертвых движениях Острогорова, в его скупых, отрывистых фразах, в глазах были пустота и угнетенная безжизненность шока, которая наполнила Балашова томящей тревогой.

— Устал ты, Логин Евграфович? — с братской заботливостью сказал Балашов. — Чаю крепкого тебе прежде всего или водки?

— Не надо мне чаю, ни водки…

— Спать? — спросил Балашов.

— Нет, спать я не буду. Хочу знать, что творится. Каким вы чудом стоите? Что на востоке? Москва как? — нетерпеливо хрипел Острогоров.

— Стоим, видишь сам. По радио будем слушать Москву. В нормальный час примем по радио сводку, — сказал Балашов.

— Значит… вы справились тут… А я вот все шел по этой длинной-длинной дороге, — заговорил Острогоров, тяжело ворочая языком и делая глотательные движения. — Да… по длинной-длинной… и думал: не справился я… провалился, пропал… Да, пропал… А как хотел тебе доказать… Вот так мне всю жизнь во всем не везло…

Острогоров тяжело положил голову на руки, отвернув от Балашова лицо.

Чувство мучительной тяжести еще больше навалилось на Балашова, но он сделал усилие, чтобы бодро и строго сказать:

— Слушай-ка, Логин! Генерал-майор! Опомнись! Мы же заранее понимали, что возможен фашистский прорыв, намечали меры. Расскажи-ка, что же случилось, как это вышло, что немцы нас смяли так сильно? Когда ты расстался с Ермишиным?.. Видишь, нам тут удалось кое-что подобрать, построить… Ведь деремся! Ночью выбьем парашютистов из Вязьмы и город займем, а с городом и укрепленный район…

— Разрешите, товарищ командующий? — внезапно громко у входа раздался голос капитана Малютина.

— Войдите, — разрешил Балашов, даже обрадованный его приходом. Ему было просто-таки нестерпимо оставаться наедине с Острогоровым.

— Здравия желаю, товарищ командующий! — входя, произнес капитан. Он взглянул и узнал Острогорова. — Здравия желаю, товарищ генерал! Поздравляю с прибытием! Так все за вас беспокоились! — сказал он приветливо.

— Здравствуй, товарищ Малютин, — безучастно ответил Острогоров, не взглянув в его сторону.

Малютин доложил, что разведка обнаружила на правом фланге дивизии Чебрецова новое сосредоточение вражеских танков и новую артиллерию, которая выпустила пока всего несколько осторожных, пристрелочных снарядов и мин. Бурнин, который остался при КП Чебрецова, доносил, что ожидает к утру серьезного натиска. Он опасался также, что это скопление может активизироваться во время ночного боя и сорвать наступление левого фланга на Вязьму.

— Майор Бурнин просит обеспечить усиленную артиллерийскую поддержку на правом фланге дивизии и по стыку с частями Волынского.

— Передайте полковнику Чалому — связаться с начартом, установить связь с разведкой и уточнить направление и потребную мощность поддержки, — приказал Балашов, перенеся на свою карту данные, которые доставил капитан.

Острогоров будто не слышал их разговора. Облокотившись на стол, голову на ладонь, он смотрел в темный угол.

— Разрешите идти? — спросил капитан.

— Идите. Полковнику Чалому передайте, как только сможет, сейчас же явиться ко мне, — приказал Балашов. — Видишь, Логин, — обратился он к Острогорову, когда вышел Малютин, — Чалый все же артиллерист, а он у нас исполняет должность начальника штаба. Я так тебе рад! Ты сядешь начальником штаба, а Чалый — начартом. Сейчас приедет Ивакин, и мы тут все сразу решим…

Балашов старался втянуть Острогорова в деятельность, расшевелить, отрезвить его, но тот не ответил, не шевельнулся.

— Да очнись же ты, Логин! — еще силился Балашов заставить его выйти из странного и гнетущего забытья. — Людям, бойцам, нужна твоя голова, возьми себя в руки, Логин!

— Да, вот тебе и победа и Золотая Звезда! — заключил Острогоров, будто и не слыхал того, что сказал Балашов, будто не приходил Малютин и он был один и говорил сам с собой. Он ударил ладонью по каске, которая лежала перед ним на столе.

— Разрешите войти, товарищ командующий? — спросил, возвратясь, Малютин.

— Подождите немного, — ответил ему Балашов.

— Нет, ты, Малютин, войди! Ты послушай! — решительно остановил капитана Острогоров. — Ты коммунист и воин… Пусть никогда с тобой не случится такого… последнего… срама, как вот со мной…

Малютин задержался, вопросительно взглянув на Балашова: он почувствовал здесь себя лишним. Но Балашов подал ему неприметный утвердительный знак. Острогоров был так внутренне возбужден, что спорить сейчас с ним не стоило. Балашов решил привести его в норму, дав ему высказаться.

— …последнего срама! — повторил Острогоров, как бы взвесив сказанное слово и утверждая еще раз его подлинное значение. — Я думал — вмешаюсь на фронте смелой, решительной рукой… Думал — я докажу… только бы мне силу в руки, я разобью скопление фашистских танков и создам им угрозу с фланга, задержу тем самым прорыв на стыке, куда подоспеет дивизия Чебрецова. Я хотел доказать, что дерзким и внезапным ударом мы успешнее будем действовать, чем покорным отходом, который все время готовил ты. Я ненавижу твой метод… В Ермишина как в командующего я вообще не верил: он слаб… Ивакин — тот не военный. А тебе разве мог я доверить мой замысел, который возник в ту минуту, как сообщили, что нам посылают «PC»?! Ты сейчас же сказал бы, что это авантюризм… Люди, люди мы с тобой разные, вот что! Я правильно все решал… — Острогоров коротко, со злостью и горечью усмехнулся и, словно выдавливая из горла каждое слово, вызывающе повторил: — Да, я… правильно… все решал!..

Он словно бы проглотил комок, который едва прошел в пищевод, и продолжал тяжело выкладывать:

— Разведка мне подтвердила, что скопление танков по-прежнему маскируется в том лесу. Я решил: значит, надо спешить, пока не сменили позиций. Тут порвалась связь со штабом, с тобой. Я был этому даже рад: боялся, что ты уже настоял, чтобы фронт приказал отвод на запасные рубежи…

В первый раз Острогоров поднял глаза и встретился взглядом с Балашовым. Он не прочел в его глазах ничего, кроме вдумчивого внимания, и продолжал:

— Не повезло мне с тобой: во всех твоих действиях робость, и это меня бесило. Я был убежден, что если удастся мне действовать самостоятельно, то я докажу свою правоту… А кроме того, мне в этот момент и выхода не осталось: ведь я настоял, чтобы выступил Чебрецов, и дивизия находилась уже на марше. Если я вовремя не разделаюсь с танками и они прорвутся, то Чебрецова раздавят… Тогда бы вышло, что ты во всем прав…

Острогоров вынул пачку папирос из кармана, хотел закурить, но сломал одну между пальцами, взял вторую, однако руки его тряслись, и спички ломались. Малютин зажег ему папиросу. Балашов молчал. Острогоров глубоко затянулся и, только выпустив дым, продолжал по-прежнему медленно:

— Я подчинил себе оба дивизиона «катюш». Мне было уже ничего не страшно. Только решительно действовать — и победа будет за мной. Попробуй суди тогда победителя! Я подавил своим замыслом комдива Дубраву и подчинил его. Он поверил в мой план. Нас обоих как лихорадка трепала… Тут бы еще разведку… Но как раз в это время узнал я… что ранен Ермишин, и заспешил — подумал, что ты можешь все испортить, как только примешь командование…

Острогоров жадно, затяжка за затяжкой, в молчании докурил папиросу и, достав дрожащей рукой вторую, прикурил от первой.

— Вот… отсюда и весь мой… провал… — сказал он и умолк.

Балашов смотрел на него в недоумении.

— Твой провал?! — непонимающе переспросил он. — Какой провал? В чем?

— Понимаешь же ты, что я рассчитывал на массированный удар «PC»! Это же был верный ход!..

Кадык Острогорова заходил, и он не мог говорить с минуту.

— Этот лес, где стояли танки, я знал точно. Подал команду «Огонь!» «Катюши» долбали и жгли дотла… этот лес… а танки в то время… успели сгруппироваться в селе, ближе к нам… Я дал подготовку «катюшами» и… поднял в атаку… стрелковый полк… а танки… вышли во фланг… из села…

Балашов вдруг как будто оглох, как от контузии. Он так ясно представил себе то, что делалось с этим полком, который шел в штыковой удар.

Лишь исподволь, откуда-то издалека, начал опять доходить до него голос Логина.

— …так под танками… Как они гибли!..

Голос Острогорова спазматически прервался, и он приложился лбом к каске, которая так и лежала перед ним на столе. Холод металла вернул ему дар слова.

— Как они гибли! — повторил он.

Картина гибели поднятого в наступление полка одинаково ярко стояла перед ними обоими…

— Это я им крикнул: «За родину!» Я приказал им именем партии, именем Сталина! — продолжал Острогоров. — Ночь была. Меня потеряла из виду моя охрана, и я ушел… куда глаза…

— И Ермишина бросил?! — гневно сказал Балашов. — Значит, отдал фашистам «PC», стрелковый полк погубил, командарма бросил в беде, бросил части во время боя… Всех покинул на произвол и сам убежал под видом простого бойца?!

— А кто виноват?! Все ты! Ты! — с ненавистью выкрикнул Острогоров. — Ты спихнул меня с места, которое я занимал по праву. Черт меня свел с тобой!.. И кому-то пришло в башку отпустить тебя из тех мест?! Если бы я был начальником штаба…

— Если бы? — с расстановкой спросил Балашов. — Что тогда?

Но Острогоров умолк и тупо глядел вперед, в бревенчатую стену блиндажа, не видя ни Балашова, ни капитана.

Наступило молчание. И Балашов и молодой капитан Малютин ощутили всю безысходность судьбы человека, чью злобную исповедь слушали. Капитан уставился в пол, а Балашов старался разглядеть затененное абажуром лицо неудачливого полководца, словно хотел прочесть, чего же сейчас-то в нем больше все-таки — раскаяния, злости или боязни за самого себя… «Отсюда и весь мой провал», — сказал он. — Значит, и после всего его заботит не катастрофа армии, не тысяч людей трагедия, гибель, а личный провал…»

— Какой же ты, оказалось, подлец! — глухо заговорил Балашов. — Ведь ты же был членом партии… Как же ты мог?.. Стой, стой! Погоди! Где ты бросил Ермишина?.. Стой! — закричал он, рванувшись к Острогорову.

Капитан не успел уловить мгновенного движения Острогорова, которым тот приложил пистолет к своей голове.

Когда грянул выстрел, Острогоров еще две-три секунды сидел у стола, и только, когда в помещение вбежал дежурный, длинное тело свалилось со стула и наземь скользнул пистолет.

Среди оперативников, вбежавших в блиндаж, появился и Чалый. Он первый все понял, увидав на виске Острогорова пулевую рану.

Все молчали, глядя на это длинное тело, распростертое на полу.

— Товарищи командиры, — отчетливо произнес Чалый, — никого сюда не впускать. Генерал Острогоров случайно ранил себя и будет направлен в санчасть. Нигде никаких разговоров о самоубийстве! Всем немедленно возвратиться к работе! Вызовите санитаров, — приказал он Малютину.

Балашов смотрел молча в темное лицо Острогорова с задранным вверх, поросшим седой щетиной подбородком.

— Приказали явиться, товарищ командующий? — обратился к Балашову Чалый, словно ничего не случилось

— Ну как с правым флангом у Чебрецова? — медленно спросил Балашов, силясь поддаться его тону, но продолжая глядеть на недвижную голову самоубийцы.

— Артиллерии дан приказ и ориентиры. Продолжаем разведку. Дополнительно ставят мины. Из пополнения вызвали сто пятьдесят охотников в отряд истребителей танков, — докладывал Чалый.

Вошли санитары и молча вынесли на носилках тело самоубийцы.

— Нехорошо кончил Логин, — произнес Балашов, садясь к столу, в свое топорной работы кресло. — Не-хо-ро-шо… — повторил он, явно не слыша слов, сказанных Чалым, и глядя на то место, где перед тем лежал мертвый Острогоров.

— Займемся делом, Петр Николаич, — сказал тут же вошедший Ивакин. — Дежурный! Лампу поярче! — властно выкрикнул он, не задав никаких вопросов.

Время не ждало.

Настала холодная ночь. Большая луна еще пряталась в появившихся негустых облаках, но уже готова была прорвать их завесу. От Вязьмы время от времени слышались короткие автоматные очереди, и по темным полям летели стайки трассирующих пуль. Это фашисты, должно быть, пытались настичь людей, бежавших из города, от террора десантников. Пожары и стрельба в самом городе не прекращались. Особенно упорно трещала перестрелка на юге, в районе вокзала, где закрепился батальон Трошина.

На левый фланг дивизии Чебрецова в наступивших сумерках выдвинули пополненный и доукомплектованный полк майора Царевича, батальон которого уже занимал вокзал Вязьмы.

Этот полк усилили артиллерией и минометами. Бурнин сообщил, что за полком Царевича подготовлен в резерве еще батальон, как приказал Балашов — для развития и закрепления успеха Царевича.

Группа разведчиков, возвратясь на КП Царевича, доложила, что парашютисты силами до батальона ведут наступление на вокзал. Внезапным ударом в их фланг можно помочь батальону Трошина и установить взаимодействие с ним в дальнейшем бою.

С севера, как было условлено, ополченские части вступили в ожесточенную перестрелку с фашистами. Били из минометов по северной части города, отдельными группами наступали к окраинным огородам.

Балашов возвратился к ночи сюда, на КП левого фланга. Чебрецов и Бурнин еще раз изложили командарму намечаемый план боя.

Все прислушивались к стрельбе на севере, у ополченцев, наблюдали орудийные вспышки.

На северной окраине Вязьмы сверкали разрывы мин и снарядов. Видимо, там уже по-настояшему разгорелся бой. Два раза уже донеслось оттуда многоголосое, протяжное «ура». Можно было предположить, что силы фашистов оттянуты ополченцами в том направлении.

— Начинайте! — приказал Балашов.

Чебрецов передал по телефону приказ. Красная ракета взвилась где-то недалеко в тылу, и тотчас же над КП полка загудели разом десятки снарядов и мин, проходя на Вязьму, и начали рваться в районе, из которого до этого разведчики засекли стрельбу по вокзалу.

Подавленные ураганным огнем разом нескольких батарей, фашисты как онемели.

Царевич поднял бойцов в наступление. Но едва позади первой цепи остался исходный рубеж, как у немцев все снова ожило — вдоль южной окраины Вязьмы взвились ракеты и осветили западные подступы к городу, которые при строительстве укреплений были нарочито оставлены открытыми и удобными для обстрела.

Среди наступающих начали рваться крупные мины, а над их головами лопалась сразу всюду шрапнель. Пулеметы фашистов залились неистовым треском. Красные и зеленые нити пулеметных трасс с разных сторон впились в наступавших. Над окопом КП засвистали пули.

— Откуда же у них столько огня? Что за черт? — проворчал Балашов. — Не может воздушный десант иметь столько орудий.

Чебрецов и Бурнин недоуменно молчали.

Полк сообщал о потерях, но и без того было видно при свете ракет, как тают ряды наступающих.

Балашов снял каску и рукавом шинели отер потный лоб.

— Сядьте! Каску наденьте! — крикнул ему Бурнин, позабыв о званиях.

— Поддержку пора им дать, товарищ Царевич, — будто не слыша его, сказал Балашов — Расколотят без смысла, видите сами! Высылайте поддержку.

Царевич подал сигнал о выступлении второго эшелона.

— Коммунистов вперед, коммунистов! — подсказал Чебрецов. — Где твой политсостав?

— Там, — махнул комиссар Уманис в сторону наступавших.

— Люди отлично идут, зачем гнать вперед коммунистов! Привыкли — вперед да вперед. В два дня перебьешь всех своих коммунистов! — остановил Балашов.

Подбодренные свежим кличем «ура», который раздался с исходных позиций, наступающие бойцы еще решительнее ринулись на преодоление последних метров открытой местности. Вот-вот они ворвутся в улицу, в городские строения, в дома и развалины, которые станут служить им опорой…

— А теперь, товарищ командующий, пора, я считаю, и тот батальон, резервный, — сказал Чебрецов.

— Пора, — коротко принял этот совет генерал.

И с левого фланга Царевича поднялся в наступление еще батальон; молча, без криков «ура», без выстрелов, под прикрытием плотного огня минометов, он быстро одолевал темное поле, то исчезая в окопах, лежавших у него на пути перед городом, то вновь появляясь бесформенной темной массой в мутном тумане облачной ночи… И вдруг вся южная окраина города ослепительно сверкнула огнями — не только взлетели ракеты, но яростно, нагло брызнули в темное поле прожекторы. В первый миг никто даже не понял, что это такое, пока не разглядели, что прожекторы катятся, приближаются, пока сквозь стрельбу не услыхали железный лязг, грохот… Танки лезли из города, из-за холмов, из-за железнодорожного полотна и мчались, давя и топча бойцов, расстреливая из пулеметов, губя все живое. Кто мог этого ждать! Лезут! Вот их уже десятки!

«Как они гибли! Как они гибли!» — словно заново услыхал Балашов слова Острогорова. «Да, вот так же и было! — с отчаянием подумал он. — А я его презирал, ненавидел за бесполезную гибель бойцов. Да что же я сам-то наделал!.. Что я наделал!..»

— Чебрецов! Ты понимаешь, что это значит?! — спросил Балашов, и голос его сорвался до шепота.

— Да… обошли нас… — мрачно признал Чебрецов.

— Обошли?! — злобно выкрикнул Балашов.

Он сжал кулаки, он едва сдержался. Ему захотелось ударить командира дивизии, повалить его и топтать ногами…

— Что же делала ваша разведка? — процедил он сквозь зубы.

В свете танковых фар было видно, как растерянно метались ослепленные и ошарашенные внезапностью красноармейцы, как целые группы, десятки бойцов, побежали назад и падали под пулеметами.

Балашов представил себе со внезапной ясностью сына Ивана среди этих вот, у него на глазах погибавших людей…

— Фары! Расстреливать фары! Отдай приказ бить по фарам! — кричал в телефон кому-то Бурнин.

— Разрешите, товарищ командующий, мне лично туда, в боевые порядки? — обратился Уманис.

— Иди, комиссар, — отпустил Балашов, — Панику предотврати. Спасай бойцов. Удержи хоть порядок…

Уманис вскинул руку под козырек и выскочил из склепа.

— Осторожно, Вилис! — крикнул ему Царевич.

— Скажи своей бабушке, — из ночного мрака по-мальчишески, на ходу, огрызнулся Уманис, — Лихачев! — окликнул он своего автоматчика и исчез.

Никто не готовился к такой нелепой внезапности. И все на КП понимали, что у атакующих нет в руках противотанковых средств, что им просто нечем сражаться против этих внезапно возникших глазастых чудовищ. Танковая атака врага могла докатиться даже сюда, на НП полка, мог произойти разгром фланга дивизии, с минуты на минуту могла зародиться паника, бегство…

— Уезжайте, товарищ командующий! — с мольбою в голосе произнес Чебрецов, почти физически ощутив надвинувшуюся катастрофу.

— Артиллерию выкатить всю на прямую наводку! — не слыша его, приказал Балашов.

— Я «Кама», Бурнин. «Воздух», слушай: зенитные орудия выдвинуть против танков на прямую наводку, приказ командарма… Бородин, Бородин! Я «Кама», полковые орудия выкатить на прямую по танкам, — приказывал по телефону Бурнин.

— Спасибо, Бурнин! — сказал Балашов.

— Истребители танков, за мной! Вперед, коммунисты! — долетел до КП призывающий голос Уманиса откуда-то с поля. А там все кишело смертью.

— Нагнитесь! Нагнитесь! — крикнул Бурнин и с силою навалился на плечи Балашова, который высунул голову над окопом, словно там, в этом реве и хаосе, он мог разглядеть, что творится. А творилось действительно нечто страшное.

Вдруг в громе, в грохоте над бушующим боем вспыхнул белый костер — загорелся танк. В ту же минуту — второй! Еще не прошло минуты — третий.

— Жгут их, жгут! — не удержался, воскликнул Царевич.

Вот их стало уже четыре, превращенных в факелы… Но что это значило? Ничего! Танки лишь погасили фары, а скрежещущий лязг металла и рев их моторов доносился даже сквозь взрывы и выстрелы. Это не означало, что они отступают. Конечно, они группируются к новой атаке…

— Пока они в куче, дать залп «катюш»! Живо! Залп! — приказал Балашов.

— «Ураган»! «Ураган»! Я «Кама». По квадрату сто тридцать три, сектор «Б», полный залп! — скомандовал Бурнин.

Почти в ту же минуту, не давая времени танкам уйти за холмы и дома, вспыхнули в небе стрелы реактивных снарядов, громом, пламенем рушась на скопище танков. Там все запылало, заполнилось взрывами, охвачено было багровым огнем.

Вот теперь бы, следом за этой огненной бурей, снова подняться в атаку… Но уже было некем атаковать — полк Царевича уползал искалеченным и помятым, из последних сил отстреливаясь, отходил в темноту исходных позиций, унося десятки убитых и сотни раненых, а в числе убитых и комиссара полка Вилиса Уманиса…

— Утром, конечно, вас будут атаковать. Надо сейчас же подбросить сюда пополнение, — сказал Балашов. — А может быть, смену полка? — спросил он совета.

— Нет, смену нельзя, — возразил Чебрецов. — Нам тут все равно наступать. Эти бойцы теперь местность узнали. Пополнение надо и артиллерию. Противотанковых тоже…

Разговор шел уже деловой и бодрый, но сердце тяжко щемило у каждого. То, что Вязьма была занята не только воздушным десантом, что фашисты их уже обошли, меняло всю обстановку. Об отводе войск говорить уже было нельзя. Речь могла идти о прорыве, и надо было продумывать заново все…

— Танковая атака на правой фланге, — сообщили на КП из штаба дивизии.

— Ну, там им артиллеристы дадут! Теперь-то они опоздали! — удовлетворенно сказал Чебрецов. — Однако придется мне все же подвинуться к ним поближе. Разрешите ехать?

Балашов и сам должен был возвращаться в штаб армии.

— Мне прикажете с вами? — спросил Бурнин. Командующий дружески положил ему на плечо руку.

— Острогоров погиб, — ответил он. — Вас, товарищ майор, назначаю начоперодом армии. А в данном случае думаю, что дивизии Чебрецова выдался самый тяжелый участок боя. Договоритесь сами с полковником Гурьем Сергеичем и сами смотрите, когда вам важнее быть здесь… В город надо разведку немедля выслать, — приказал Балашов на прощание. — И вообще — разведку и всюду разведку!..

Итак, Вязьма, которую Балашов собирался превратить в опорный рубеж против гитлеровцев на центральной дороге к Москве, в один день превратилась в фашистскую крепость. Руками советских людей в последние месяцы этот город был защищен на подступах с запада дотами, дзотами, блиндажами, рядами стрелковых окопов, надолбами, эскарпами, минными и проволочными заграждениями, бессчетными пулеметными гнездами. И вот злая ирония событий заставляла теперь советских бойцов именно с защищенного запада брать укрепленный ими самими город…

Неужели же всю эту сеть обороны за день и вечер фашисты успели занять живой силой?! Может ли быть такое?!

Ополченские части, правые соседи дивизии Зубова, которые одновременно с Чебрецовым рвались к городу в его северной части, сообщили, что тоже понесли большие потери, хотя против них и не было танков.

И все-таки советских бойцов, пока еще здесь, на этом плацдарме, было больше, чем гитлеровских солдат. И хотя советская техника была в беспорядке, ее тоже хватало. Около трехсот или несколько более квадратных километров теперь и с востока замкнутого пространства оборонялись какими-нибудь пятьюдесятью тысячами бойцов, а в тылах обороны кишело бесформенное скопище в десятки тысяч бойцов и командиров всех возможных родов оружия, всех видов армейской службы. Сотни неорганизованных таборов расположились по берегам ручьев, речек, в лощинах, оврагах, кустах, перелесках, по деревням.

Главной своей задачей в сложившейся обстановке Балашов считал — надежно прикрыться с запада частью своих дивизий, воссоздать боеспособность армейской массы, мечущейся между обороною на Днепре и Вязьмой, а дивизиями Зубова, Чебрецова, Волынского и частями ополчения попытаться пробить путь к востоку, перерезая южнее Вязьмы коммуникации гитлеровцев, пока у них не скопились большие силы.

Однако же, чтобы привести в порядок окруженные части, собрать людей и организовать бой на прорыв, требовалось не менее суток. И эти сутки надо было стоять в непрерывных активных боях, отбивая танковые и пехотные атаки со всех сторон.

Приказа высшего командования на отход армии к востоку, за Вязьму, тоже все еще не было. Можно было представить себе, что этот приказ не дошел. Но здравый смысл подсказывал единственную задачу: бой на прорыв, прорыв к востоку во что бы ни стало. Ведь если сохранившиеся красноармейские части на этом пространстве обойдены фашистскими танковыми дивизиями, то они уже перестали иметь значение как части, обороняющие дальние подступы к Москве. Значит, прорыв на восток — единственная верная задача. Но неужели же так и покинуть ту группу войск, которые брошены Острогоровым и до сих пор не пробились с запада?! Ведь все-таки там пятнадцать — двадцать тысяч бойцов, ну пусть теперь десять, даже пять тысяч… Отступать без них? Сутки назад Ивакин снова направил на запад разведчиков — группу бойцов-коммунистов — с задачей во что бы ни стало установить связь с этими войсками. Но в те же последние сутки звуки артиллерийских боев переместились с запада на север. Кроме того, было откуда-то перехвачено несколько фраз радиограммы о выводе из района Вязьмы какой-то армейской группы. Может быть, сам фронт организует выход соседних армий?

Помехи в эфире стали еще чувствительнее. Немцы, должно быть, специально стремились нарушить радиосвязь отрезанных войск.

«Окружение! — прямо и честно сказал себе Балашов. — На московские танки надеяться нечего. Мы в окружении…»

В блиндаже штаба армии, куда Балашов после полуночи возвратился с КП Чебрецова, сидел Ивакин. Перед ним стоял молодой, чернявый, хмурого вида, плотный политрук, явно в чем-то провинившийся и арестованный, приведенный в штаб лейтенантом-контрразведчиком, который присутствовал тут же.

— Мы тебе не помешаем, товарищ командующий? — спросил Ивакин, — Может быть, отдохнешь? Мы перейдем,

— Нет, заканчивай. Что тут за дело? — спросил Балашов,

— Вот задержан товарищ. Ездил в тылах по частям, самочинно требовал выслать из каждой части по одному политруку для какого-то самозванного штаба. В одном, в другом месте его послушались, даже политруков направили по его требованию. А в третьем или четвертом сообразили, забрали. Обвинили, что он фашистский шпион, даже хотели на месте его расстрелять. Есть у нас любители скорой расправы… Хорошо комиссар Чебрецова вмешался, вызвал меня к телефону. Я приказал задержанного доставить. Документы в порядке, а действия не по Уставу… Прямо скажу, политрук, что действия ваши странные! — обратился Ивакин к чернявому политруку.

Задержанный политрук угрюмо молчал.

— Кто вас послал по частям? Для чего и куда отзывать из частей политруков? — спросил его Балашов.

— Начальник штаба прорыва полковой комиссар Муравьев приказал объехать расположение окруженных, не занятых в обороне частей.

— Погодите, постойте! Не ясно. Что за «штаб прорыва»? Где помещается?

— За мостом, в направлении Вязьмы. Метров двести направо от магистрали — дом отдыха «Восьмое марта», товарищ генерал.

— Я думаю, надо взять взвод из охраны штаба, доехать туда и этого самого их полкового комиссара тоже доставить к нам, — предложил находившийся тут же Чалый.

— Куда пышность такая — взвод! — возразил Ивакин. — Возьму человека три автоматчиков и доеду к нему, потолкуем. Резервный фронт, ополченцы, — наши соседи! Что же, нам воевать с ними, что ли! Полковой комиссар должен сам понять, что он творит! Разберемся!

Ивакин отправился в этот таинственный штаб.

— Отдохни, пожалуйста, Петр Николаич. Ночь-то нелегкая у тебя, а утро тоже настанет нелегкое. Сберегай-ка силы, — посоветовал он Балашову перед отъездом.

Дом отдыха «Восьмое марта» оказался полон людьми. В одной из комнат его за маленьким столиком, вроде шахматного, сидел человек со знаками полкового комиссара.

Ивакин назвал себя.

— Полковой комиссар Муравьев. Бывший начальник политотдела резервной армии. А теперь вот… оказался отрезан, пока выезжал в дивизии, и какую-то странную роль я вынужден взять на себя…

— У нас по дивизиям ездил ваш представитель, — сдержанно сказал Ивакин, — без разрешения штаба армии вербовал куда-то политработников. Что за странные действия?

— Мой политрук, Яша Климов. К вам он попал по ошибке — послал я его по лесному скопищу всяких отбившихся от штабов частей и оставшихся без частей штабов. Произвожу мобилизацию незанятого политического и командного состава. Вы сами не ездили по лесам?

— Времени не было ездить. Стоим в боях, — ответил Ивакин.

— Да, конечно, — сказал Муравьев. — Так ведь беспризорщина всюду: спирт пьют, картошку артелями варят, какую-то кашу — каждый в своем котелке — по избам готовят в печах… Черт знает что! Безработные штабы полков и батальонов ютятся по населенным пунктам, отдельные командиры… Командиры!

— Тылы! — развел руками Ивакин.

— Да что же в тылах, не военные люди?! — возмущенно воскликнул полковой комиссар. — Нет, тут развал! Надо немедленно все подтянуть, подобрать… Я своих политработников собрал, посоветовались, как центр сочинить для этого сброда…

— «Штаб прорыва»? — с насмешкой спросил Ивакин. — А где и в каких уставах бывают такие штабы?

— Это название я услыхал в народе. Слышу — бойцы толкуют, что в окружение ночью перелетел уполномоченный фронта для создания «штаба прорыва». Что это значит? Откуда такая легенда? Я так считаю, что это в массах стихийное требование организации. Советские люди верят в прорыв. Я считаю, что правильно они верят, товарищ дивизионный комиссар! — горячо сказал Муравьев.

— А вы, значит, решили эту легенду в жизнь воплотить? — перебил Ивакин.

— Почему же не попытаться и воплотить, если легенда хорошая?! Родина и партия не имеют права покинуть эту массу бойцов в окружении… Мы с вами не коммунистами были бы, если бы не сумели осуществить их мечту, если бы растерялись в беде.

— А мы не теряемся, товарищ полковой комиссар! Мы в своей армии на своих местах и деремся! — возразил Ива-

кин. — Есть полки и дивизии, есть штаб армии, политотдел, нормальное командование, сборные пункты, которые комплектуют пополнение из отбившихся от частей бойцов. Штабу армии все и должны подчиняться.

— К сожалению, очень много людей остается в лесах в отрыве… А наш долг — всех собрать по возможности! — настаивал Муравьев с прежней горячностью. — «Штаб прорыва» — совсем не плохое название! Главное в нем — вера в прорыв к своим, вера в силу! А то посмотрите, товарищ дивизионный комиссар, — в этих сборищах по кустам каждый этакий лейтенантик с желтеньким клювом критикует, шумит, что его генералы и комиссары бросили, предали. Вчера мне такого пришлось расстрелять. А жалко!..

— Тыловики! — убежденно сказал Ивакин. — Вы разве не знаете, что генерал-майор Балашов командует армией? Вчера он был днем в частях. С ополченскими полками у нас тоже установлена связь и боевое взаимодействие, но о вашем «штабе» с ополченцами не было разговора. Какая же задача у вашего легендарного «штаба»?

— Прежде всего, — вселить в людей веру, что существует единый оперативный центр, сорганизовать всюду сборные пункты, чтобы творить из таборов войсковые части, — вот и все… Люди не хотят быть бездельниками. Не они виноваты, что попали в такую кашу. Пока что я выставил восемь заградотрядов, а их надо выставить пятьдесят. Я не хочу из себя разыгрывать «самостийного атамана». Готов явиться в штаб армии по этому делу в любое время, когда прикажете, товарищ член военного совета. А преступлением большевистскую инициативу я не считаю, — заключил Муравьев.

— Преступления нет, а, говорят, есть нарушение устава, — сказал Ивакин. — Вашего Яшу Климова расторопные люди могли расстрелять как шпиона. Жду вас через час в штабе армии.

Уходя, Ивакин столкнулся в дверях с политруком, который обратился к Муравьеву:

— Товарищ полковой комиссар, разрешите доложить! Три батальонных комиссара, три старших политрука и двадцать политруков и младших политруков прибыли по вашему приказанию. Собраны в зале. Взвод связи прибудет вскоре. Пять кухонь готовят горячую пищу, — отчеканил тот.

— Молодец, Федотов! — одобрил его Муравьев.

— Не знаю, как вас признавать «де-юре», а «де-факто» с вашей энергией надо считаться, товарищ полковой комиссар, — выходя, усмехнулся Ивакин.

Ивакин чувствовал, что мысль Муравьева в чем-то правильна. Ведь эти дезорганизованные прорывом бойцы разных армий прошли Минск и Борисов, Оршу и Витебск, а самое главное — школу Ярцева и Ельни. Они умеют бить немца и даже видали, как немец умеет драпать. Если их всех бросить в бой, это будет большая сила! Но это может делать только штаб армии и подчиненный ему аппарат. А то назавтра какой-нибудь полковник или майор выдумает еще подобную организацию, и каждый будет считать, что именно он должен «всех подчинить»!..

Балашов, который за время поездки Ивакина отдохнул, проявил живой интерес к его рассказу.

— Цель ставят серьезную, а развели партизанщину, — сказал Балашов. — Я думаю, все-таки надо этот «штаб» разогнать, а людей передать просто в наш же отдел комплектования.

— Действительно, Петр Николаевич, в Уставе «штабы прорыва» не существуют, и нам «разогнать» его очень просто, — возразил Ивакин. — А вот надо ли? Ведь бойцы же не могут так вот, сами, в роты построиться… Как пчелы, без матки — вразброд. А полковой комиссар хочет каждому сборищу дать эту матку. Приедет — поговорим. Вы как смотрите на это, Сергей Сергеич? — спросил Ивакин начальника штаба.

— «Штаб прорыва», сами изволите видеть, не по Уставу, — ответил Чалый. — Никакой автономии и партизанщины допускать невозможно! Гм… «штаб прорыва»! — повторил Чалый и с сомнением качнул головой.

— Название-то, я думаю, очень хорошее в наших условиях, — размышляя вслух, произнес Балашов. — Уверенность в этом названии и прямая цель для народа. Название — как лозунг!

— Ужин давать сюда разрешите, товарищ командующий? — спросил адъютант Балашова.

— Прикажите сюда давать, Леня.

— Я уже поел, товарищ командующий, — поднялся Чалый. — Разрешите, пойду к себе.

Чалый вышел.

Только Ивакин и Балашов успели начать еду, как приехал и учредитель легендарного штаба.

— Товарищ командующий, полковой комиссар Муравьев по вашему приказанию явился! — доложил он и посмотрел смущенно на котелки, считая, что прибыл не вовремя.

— Добро, товарищ Муравьев, садитесь, беритесь за ложку, — пригласил его Балашов. — Леня! Прикажите еще одну порцию! — крикнул он.

— Спасибо, товарищ командующий. Действительно не было минуты с утра, — признался полковой комиссар.

— Ну-с, так что же нам с вами делать, полковой комиссар? Говорят, вы не по Уставу живете, непредусмотренный «штаб» сочинили…

— Так точно, Уставом не предусмотрен, товарищ командующий. Но Уставом не предусмотрена и цыганщина по оврагам, — возразил Муравьев. — Я полагаю, что таборы — худшее нарушение Устава.

— Согласен, — сказал Балашов. — Вы не стесняйтесь, пейте, на меня не смотрите! — подбодрил он, видя, что Муравьев не касается водки, косясь на невыпитый стакан генерала.

— Благодарю. Не время сейчас, товарищ командующий, — отклонил Муравьев. — С утра голодный, куда тут спиртное! Ведь работы гора!

Да, работы была гора. Это понимали они все трое, и потому сейчас главным стоял не вопрос о букве Устава, а существо их общего дела: ввести как можно скорее в действие всю наличную массу людей и техники, которая оставалась вне дела. Пусть будет это название — «штаб прорыва», если оно привлекает сердца и умы людей. Лишь бы делалось дело.

— Как считать все же, товарищ командующий, — спросил Муравьев, когда вопрос о «штабе прорыва» уже можно было считать решенным, — пробьемся мы все же к своим?

— Важнее всего сейчас, полковой комиссар, чтобы все считали, что непременно пробьемся. Не стоять в обороне, а непрерывно активно драться, — сказал Балашов. — Если даже в конце концов не пробьемся, то мы должны сковывать по возможности больше фашистских дивизий. Ведь мы даже не знаем, готова Москва к обороне или еще не готова. Сковываем мы тут фашистов или они нас обошли основными силами и текут мимо нас на Москву? Значит, надо все время доказывать им, что мы тут — активная сила, все время пробиваться и улучшать позиции с учетом готовности к общему выходу на восток.

— Вот потому-то нам эта ваша идея «штаба прорыва» в общем и по сердцу, — сказал Ивакин. — Пробьемся или погибнем, а прорыв — это главный лозунг!

Они расстались после того, как решили, что штаб Муравьева будет служить центром, организующим и приводящим в порядок массы людей и техники, но строго подчиненным во всем штабу армии.