"Фрэнк О'Коннор. Единственное дитя (Из автобиографических книг) " - читать интересную книгу автора

землю. Наверху мне было холодно и голодно, а от одиночества и жажды
общения становилось еще хуже. Я ждал того часа, когда мама кончала работу.
В некоторые дома она ходила на полдня, то есть кончала около трех, и там
ей платили девять пенсов, а в другие на полный день - до шести и даже
позже, - и там платили шиллинг и шесть пенсов. В зависимости от нрава
хозяйки или горничной, которой она помогала, мне либо разрешалось, либо не
разрешалось заходить за ней незадолго до конца рабочего дня, а в одном
доме, на Тиволи, около реки, где горничной была Элли Мэгони, тоже сирота,
воспитывавшаяся в приюте "Добрый пастырь", я не только мог посидеть после
школы на кухне, теплой и просторной, и выпить чашку чая, но даже подняться
с мамой в спальные комнаты на то время, что она застилала постели, или в
кладовку на чердаке, набитую до отказа сокровищами - старыми брошюрами,
путеводителями, французскими и немецкими разговорниками, учебниками,
включая французскую азбуку, старыми бальными программами из Вены и
Мюнхена, с нотами песен Шуберта и - самой большой ценностью - альбомом
"Мистерии страстей господних в Обераммергау" с немецким и английским
текстом. Все это был старый, никому не нужный хлам, но я рассматривал
бумажки как "прутья для гнезда орла", и, видя, с какой жадностью я на них
набрасываюсь, Элли Мэгони выгребла оттуда целую кучу этого добра и
позволила мне взять все, что нравится. Теперь, получив такую богатую пищу,
воображение рисовало мне картины из жизни образованных людей: в каких
местах они бывают, чем заполняют время, как величественно разговаривают с
управляющими в отелях или носильщиками на вокзалах, проверяя счет или
сдавая в багаж два сундука и три баула, следующие экспрессом в Кёльн, и
раздавая чаевые не только направо и налево, но и во все другие стороны.
"..."
Элли была типичной воспитанницей сиротского приюта - худущая, высохшая,
боязливая старая дева с крошечными воспаленными глазками, тощим валиком
седоватых волос под старомодной наколкой и дребезжащим страдальческим
голосом. Но сердце ее было полно девических страстей, и она обожала
обсуждать с мамой вопрос о том, принять ли ей предложение молочника,
который настойчиво предлагает ей руку. За свои труды - как я четко помню,
несмотря на давность лет, - Элли получала пять шиллингов в неделю, и,
думаю, за сорок с лишним лет службы исхитрилась накопить несколько фунтов,
а обладая этим маленьким приданым вместе с незапятнанной репутацией,
считала себя весьма желанной супругой для столь положительного мужчины,
как упомянутый молочник. По крайней мере - так она говорила - будет кому в
старости подать ей стакан воды.
Это, по-моему, было заветной мечтой всех воспитанниц сиротского приюта:
мама как-то вызвала во мне жестокие муки ревности, сказав, что молила бога
о девочке, чтобы было кому в старости "подать ей стакан воды".
Но Элли не вышла за молочника; она подхватила волчанку, и, пока болезнь
разъедала ей лицо, мама (и, конечно, я) часто навещала ее в больнице для
неизлечимо больных на Веллингтон-роуд; до конца своих дней она не
переставала радоваться, что служила у хозяев, которые не отправили ее
умирать в работный дом. Я искренне горевал, когда она умерла и я увидел ее
в гробу под белым льняным покрывалом, опущенным на ее изуродованное лицо:
я мечтал устроить все иначе и уже договорился с мамой (и, насколько
помнится, с самой Элли), что, когда разбогатею, она будет у нас горничной,
и я буду платить ей настоящее большое жалованье - кажется, я собирался