"Александр Ольбик. Перебирая домашний архив (Александр Межиров) " - читать интересную книгу автора

человек и необыкновенно глупый... Студенты его называли - "сын
памятника"... В редакции он практически не бывал, и я там орудовал один.
Правда, у меня была вакантная должность, и я держал ее про запас, и, как
потом выяснилось, не зря... В Москве тогда жил очень крупный русский поэт
Николай Квасков, человек не без некоторого безумия, но сильнейший поэт. Так
вот этот Квасков еще в 1938 году написал стихотворение, которое кончалось
так: "У него спросили: в Чили существуют города? Он ответил: никогда! И его
разоблачили". Уже тогда он понимал, что происходит. Это был человек
невероятной физической силы, зарабатывал тем, что пилил дрова, но когда в
Москве включили центральное отопление, он остался без работы и стал умирать
от голода. И я его взял на должность литсотрудника. С условием, что в
редакции он появляться не будет. Но однажды он пришел к главному бухгалтеру
МГУ и сказал: "Я служу в газете у Саши Межирова... Хочу поехать к своей
мамаше в Нижний Новгород, дайте мне жалованье за полгода вперед и мешок
капусты". И бухгалтер, тертый, умный старик, понял, что тут что-то не то.
Началось разбирательство и, видимо, я попал бы в тюрьму, если бы не
профессор физик Ноздрев. Сам он был из деревни и работал освобожденным
парторгом ЦК в МГУ. От скуки он тоже сочинял стихи и, наверное, это
обстоятельство нас сблизило. Короче, он меня спас, положив это дело под
сукно...
- Так называемое "дело Пастернака" в свое время стало своего рода
экзаменом гражданственности для многих писателей... Какую позицию лично вы
занимали во время гонений на Пастернака?
- В том, что Пастернак великий поэт, я не сомневался со школьных лет. И
тогда, в 1958 году, понимал, что травля этого поэта - чистой воды бандитизм,
а что такое бандитизм, я, как человек из бильярдной и игорных домов, хорошо
знал. И вот перед тем как было назначено это страшное собрание по исключению
Пастернака, я пришел к Слуцому, очень крупному поэту, и сказал ему: "У меня
есть два билета в Тбилиси и нам надо с вами немедленно улетать, ибо нас
могут завтра вызвать в ЦК и по Уставу мы будем обязаны подчиниться и
выступить против Пастернака... А выступать я не могу. Я просто умру, если
это сделаю." На это Слуцкий мне сказал: "Саша, вы паникер". И он остался в
Москве, а я улетел в Тбилиси. Улетел в тот же день. Подумаешь, скажете вы,
какое великое мужество - удрать с собрания... И что надо было бы там
выступить и сказать его организаторам - что вы, негодяи,
делаете?..Наивность...
Меня, разумеется, потом искали, но не нашли. Жена всем говорила, что
она не знает, где я... Куда-то, мол, улетел и все...
Прилетев в Тбилиси, я обнаружил, что там нет ни одного грузинского
поэта или писателя. Они все слиняли, разъехались по деревням, потому что они
чувствовали, что Союз грузинских писателей тоже созовет собрание и надо
будет клеймить Пастернака... И они все удрали. Тогда это дело поручили Союзу
композиторов Грузии, председателем которого был известный тогда композитор
Аванчавадзе. Это был старый грузинский аристократ. Он вышел на трибуну и на
русском сказал: "Пастернак - поэт замечатиельный, великий переводчик, а вот
что касается этого романа "Доктор Живаго"... Нет, не читал, не знаю..." И на
этом собрание кончилось. Я там присутствовал и все слышал своими ушами. Мне
было очень любопытно, я знал, что в Союзе композиторов Грузии никто не
заставит меня выступать...(Александр Петрович подчеркнул, что об этом случае
он еще никогда публично не рассказывал).